Судят, рядят и мерят все на свой европейский аршин, а Русь пока надеется на авось да на то, куда кривая вывезет... Народ дик и своенравен, то рвется под пули и ядра, умирает на поле битвы за державу, то поднимается на бунт, вешает бояр, а то и потянется до шеи государя, хотя и присягал и почитал как помазанника Божьего. Поди разберись в нем, когда каждый год кого-то нужно усмирять, вешать, сечь головы супротивников и лихоимцев... а зараза не искореняется, плодится еще пуще и злее...
— Сверни в Тайную канцелярию,— неожиданно приказал Петр и, заметив неподдельный испуг на смуглом лице Девиера, зловеще улыбнулся:—Я за мысли не наказываю...
«А за что же вы казните людей, ваше величество, как не за мысли?»— чуть было не сорвалось с языка полицмейстера, но вовремя спохватился.
Он въехал в широкие ворота двора Тайной канцелярии, огороженной высоким частоколом, с острозаточенными, торчащими, как пики, верхушками и сдержал иноходца у крыльца. К красному, мрачному, как казарма, зданию со всех сторон лепились тюрьмы, клети, съезжие избы, иные были без крыш, туда приводили арестованных.
Девиер выскочил из возка, откинул меховую полость, склонился почтительно. Государь выбрался не торопливо, оперся на трость, но не уходил, пока полицмейстер не выпрямился и не наткнулся на острые шилья царевых глаз.
— За мостами доглядывай чаще,— хмуро проговорил Петр, продолжая стоять у возка, словно что-то мешало ему уйти не прощаясь.— Случится пожар — дай знать!
Девиер знал про слабость государя — тушить пожары, где бы они ни вспыхнули, но до сих пор так и не разгадал этого его пристрастия,— то ли Петра привлекало укрощение стихии огня, то ли он любовался зрелищем пожираемого пламенем дома, то ли его манили шум и гомон толпы, сбежавшейся поглазеть на государя, без страха лезшего в горящие окна, карабкавшегося на виду у всех на крышу, а главное — бравшего при любом пожаре команду на себя.
— Будет исполнено, ваше величество...
Петр пососал погасшую трубку, все еще медля.
— Державе нашей нет ни конца ни края, и границы ее туманны,— щурясь на пробившееся сквозь свинцовые облака солнце, наконец проговорил Петр и вздохнул, как бы сожалея о чем-то несбыточном.— Видно, на роду ей суждено растягиваться вширь, достигнуть тех земель, откуда пошла на нас татарская конница и куда теперь должны идти мы и не уходить вовеки... А народ... Народ привыкает и к хозяину, и к тяглу, иным себя не сознает. Нам не отучить его от ярма... А кнут и батоги тоже не помеха, чтоб учить грамоте ленивых и тех, кто живет одной своей пользой, не радея об отечестве...
Пожалуй, царь и задержался лишь для последних слов, поэтому не стал ждать, что скажет в ответ полицмейстер, а совсем по-молодому, почти вприпрыжку взбежал по ступенькам крыльца.
В Тайной розыскных дел канцелярии Петр бывал бессчетно, но не мог привыкнуть к сумрачному длинному коридору, где сейчас гулко отдавались его шаги. Из комнат, где за столами гнулись дьяки и писари, в коридор проникал тусклый мертвенный отсвет дня, в иных комнатах на широких лавках тесно жались друг к другу, чтобы согреться, колодники в ветхой одежде, лязга
ли цепи, в воздухе стояла спертая вонь от сырых, потных онучей и мокрых лаптей.
Петр толкнул ногой дверь в кабинет начальника Тайной канцелярии. Она распахнулась без скрипа, и его окатило теплом и светом. На столе в медных шандалах оплывали свечи, около горящего камина, подвинув к огню кресло, грел свои постоянно стынущие ноги Петр Андреевич Толстой. Это был уже старый служака, ставший править розыскными делами после того, как показал немалое искусство вытягивать из человека самое потайное. То ласково увещевая, то обещая за искреннее признание уменьшить наказание, то действуя прямой угрозой, умел расположить к себе подчас и заклятого преступника. Петр не сразу поверил в верность Толстого, потому что в свое время тот близко стоял к закоренелым его недругам Милославским, держал сторону Софьи, хотя и остался в стороне, не увяз в трясине заговора. Царь приручал сего вельможу долго и терпеливо, много лет он состоял послом России в Турции и натерпелся там унижений, обид и всякого лиха от султанского двора, зато успел разгадать хитрости и притворства чужого мира, а единожды, когда Петр готовился к решающей битве под Полтавой, даже удержал Турцию от войны с Россией. И с этого времени Петр не жалел для него милостей и наград. Но особенно Толстой стал ему близок после того, как, проявив находчивость, изворотливость и изрядный ум, разыскал сбежавшего царевича Алексея и так повлиял на него, что тот по доброй воле согласился вернуться домой. И здесь, занимаясь делом царевича, для чего собственно и была учреждена Тайная канцелярия, он уговорами и ласками, пыткой вытащил из изменника все супротивное, что таилось на дне его души... С годами из человека, стоявшего на противной стороне, он превратился в верного пса, которому Петр верил сейчас как самому себе. А ведь был случай, когда на одном пиршестве царь, полуобняв Толстого, пошутил зловеще: «Эх, голова ты, голова! Не сидеть бы тебе на шее, не будь ты так умна!» Теперь же Петр глядел на Толстого как на одного из самых преданных царедворцев, ставя его во многом выше светлейшего.
Толстой, в расстегнутом бархатном камзоле, сидел спиной к двери. Седой пышный парик с буклями делал его похожим на бабу. Но схожесть сразу пропала, когда, переступив порог, царь разглядел находившегося
тут же колодника — всклокоченного, в разорванной рубахе, расползавшейся на лохмотья, серых холщовых портах и босого. Только сильный, уверенный в себе человек мог так мирно и безбоязненно сидеть рядом с этим бродягой, бросившим на Петра звероподобный взгляд черных глаз с синеватыми белками.
Видно, не слышав, как открылась дверь, Толстой лишь теперь обнаружил у себя за спиной государя и, несмотря на тучность и одышку, живо привскочил, крикнул колоднику:
— Встать, нехристь!
И хотя он выдохнул это приказание как команду, голос его не дышал угрозой, в нем скорее звучало приглашение, а не злой напор и сила.
— Ты разве не зришь, смрадник, кто перед тобой?
Колодник медленно и как бы нехотя расклеил разбитые в кровь губы, ответил дерзко и даже глумливо:
— Зрю, но не почитаю за царя...
К запястью правой руки Толстого была прикреплена витая короткая плеть с гибкой железной нитью внутри, легким движением пухлой кисти он размахнулся и полоснул колодника по лицу. Тот даже не шелохнулся на грубо сколоченной скамейке и тыльной стороной руки отер проступившую на щеке кровь.
Услышав слова колодника, Петр поглядел на злодея с нескрываемым любопытством, не испытав привычного прилива ненависти. К нему уже не однажды подступало это любопытство, близкое к удивлению и тайному восхищению людьми, которые бесстрашно бросали роковые слова, сулившие им смерть. В эти минуты он хотел разгадать давно томившую его тайну — что же толкало людей такой породы на это безумие: одна ли обреченность и верность старой вере, злая ли безысходность человека, попавшего в пыточные застенки, или что-то еще, не доступное его разуму и пониманию? Неужели это так и останется неизвестным, и неужели никакая в мире власть и сила неспособны открыть сию тайну?.. А может, той тайне и цены нет, а он распинает ее на дыбе, сжигает в срубах, обращает в прах?
— Кто таков?—спросил Петр.
— Я вам о нем докладывал, ваше величество,— Толстой говорил быстро, частил, точно читал по бумаге.— Допрежь был капитаном в полку у фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева... Ныне взят по «слову и делу государеву» из Предтеченского монастыря...
Монах, именем Василий, сын Андреев Левин, в монашестве Варлаам...
— Снят ли с монашеского чина?
— Обнажен Синодом и пыткам подлежит..
— Кто сказал на него «слово и дело»?
— Пензенский обыватель Федор, сын Семенов Каменщиков... Он тоже скован. Сидит в каземате..
Петр снял кафтан и шапку, расстегнул жилет из красной тафты, даже стащил с головы парик, свалил все на стол, прямо на бумаги, и, заняв место Толстого в кресле, заложил ногу на ногу; начальник канцелярии пересел ближе к камину, и малиновый отсвет от потрескивающих поленьев сполохами играл на его пухлом, любовно ухоженном, гладко выбритом лице.
— Не тот ли это Левин, что был во главе драгун, кои сопровождали царевича из Львова в Киев?
— Тот самый, ваше величество...
Петр оживился, уже который год он искал новые вины, чтобы убедить себя самого, что, предавая Алексея смерти, был истинно и непреклонно прав.
— Виделся ли он в ту пору с царевичем?
— Мимолетно, ваше величество... Мимолетно,— словно догадываясь, что терзает государя, тихо ответствовал Толстой.— Охранял его высокую особу.
Начальник канцелярии в подробностях излагал суть дела, а Петр кивал, ни о чем больше не допытываясь. Наслышанный ранее об этом деле, он проявлял к нему повторный интерес в призрачной надежде обнаружить невзначай преступную ниточку, ведшую к еще не раскрытому...
По докладу Толстого выходило, что Левин, исправно служа в армии, вдруг решил постричься в монахи и с этой просьбой обратился к генералу Рену. Генерал не согласился отпустить его «без указа», без освидетельствования падучей болезни, на которую пожаловался капитан. В тот день через Нежин, где квартировал полк капитана, проезжал блюститель патриаршего престола митрополит Стефан Яворский, и Левин добился свидания с высокопоставленным иереем. Тот принял участие в его судьбе, обещал определить в Соловецкий монастырь, ежели подтвердят его болезнь. Однако благосклонности митрополита ему оказалось мало, и Левин заручился словом и поддержкой крестового попа Лебедки, бывшего духовника у князя Меншикова...
— Разыскан тот вор?— насупился Петр.
— Спокойно проживал в доме светлейшего, там взят, расстрижен и сидит в каземате...
— И какого духу тот Лебедка?— раздраженно спросил Петр.
— Духу супротивного,— живо ответствовал Толстой.— Такой же расколыцик, как и этот смрадник... Нюхом учуяли друг друга.
— А где князь того прощелыгу подобрал? Куда глядел?— сурово спрашивал Петр, словно в эту минуту светлейший стоял перед ним.— Стервятники уже гнезда в наших домах вьют, а у нас одна забота — как бы побольше наворовать, накопить, пустить пыль в глаза друг другу...
Щека его опять стала подергиваться, но он усилием воли заставил ту дрожь уняться и, дав себе слово молчать, отставил в сторону трость, сцепил руки замком на остром колене, продолжая испытующе разглядывать сидящего напротив колодника, опустившего ненавидящий свой взгляд в пол.
— Вор Лебедка свел Левина с князем, просил за него... Светлейший отправил капитана в лазарет к коменданту Бахмиотову... Тот препроводил его к доктору...
По розыску дальше было глухо — притворился ли оный Левин безумным или на самом деле помутился разумом, но доктор жег огнем его руку, а он безучастно смотрел на сие действо, вроде не чуя никакой боли, только морщился... Отчислившись из полка, Левин не поехал в Соловецкий монастырь, хотя Стефан Яворский написал обещальное письмо соловецкому архимандриту. Капитан не сказался ни митрополиту, ни кому иному, лишь в Тайной канцелярии объявил, что не поехал в тот монастырь по той причине, что монахи там ведут себя непотребно — не соблюдают постов, едят мясо и все скоромное. Такими вроде бы слухами он пользовался и потому от той поездки отказался. А может статься, не пожелал забиваться в глушь, где некого смущать еретическими мыслями, и посему подался в Пензу, к родичам, по пути задержавшись в селе Конопати, где проживал его двоюродный брат Гарасим Григорьев. Попытался он было внушить ему свои вредоносные мысли о скором конце света, о том, что людям станут ставить Антихристово клеймо на руке, но тот не стал и слушать, полагая, что брат его болен и завирается. Тогда Левин отправился в церковь, отстоял обед
ню, а в конце службы, зайдя на клирос, начал выкрикивать непотребную ересь. Но и тут его голосу не вняли и, чтоб быть подальше от греха, тихо разошлись. Видя свою неудачу, он прошагал в Жадовскую пустынь, разжалобил игумена, и тот пригласил его несколько дней погостить. Он вел себя исправно, ходил на монашескую трапезу, но бес недолго дремал в нем, и он принялся совращать монахов хулою на царский двор, на монарха и на самого игумена. Не найдя и здесь однодумцев, Левин наконец прибился к Предтеченскому монастырю, тут его приняли в бельцы, дали имя Варлаам, определили к нему наставником старца Иону. Он открылся старцу в своих злодейских умыслах и, сам того не ожидая, нашел в Ионе такого же расколыцика, скрытого под монашеской рясой. Еретики сговорились бежать в дальнюю пустынь, чтобы там спасать молитвами и покаянием свои души, но и тут всему помешал совершиться тот же Левин. В воскресный день он отпросился у игумена в город, якобы для «подаяния по тюрьмам милостыни», но на уме у него было иное... Придя на пензенский базар, он пробрался к мясным рядам, где было погуще народу, влез на крышу одной лавки, снял с себя клобук, поднял его на клюку и дико и истошно стал выкрикивать — кто он такой, где служил, о чем наслышан: у нас де не царь царствует, а Антихрист, что в Москве по государеву указу скоро станут метить людей Антихристовой печатью, суть железными клеймами, привезенными из-за границы, что и в сырную неделю и в великий пост мясо будут приневоливать есть, а хлеб выдавать токмо тем, у кого проставлена та страшная печать. Бойтесь, мол, православные христиане, тех печатей, ибо наступает последнее время — Антихристово, бегите в пустыни и скиты, где вас не сыскать никакой царевой команде... Народ, слыша те речи, с испугу разбежался, однако на всем базаре нашелся один разумный человек, обыватель Федор Каменщиков, который не растерялся и побежал в земскую избу объявить о происшествии.
— Какие меры приняты противу тех, на кого указал монах?— спросил Петр.
— Предтеченский монастырь весь арестован,— без запинки отвечал Толстой, точно заранее знал, о чем будет первая мысль государя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82