Переночевав среди пепелищ, двинулись, едва занялся рассвет, в обратный путь. Расслабленно покачиваясь в седле, Лешуков слушал, как позвякивают удила, как чавкает под копытами лошадей грязь, как тихо, словно после похорон, переговариваются стрельцы. Такого с ним еще не бывало, но ему хотелось остаться наконец одному, помолиться Богу и плакать, будто он оставил позади дорогие могилы...
Лешуков прошел долгую науку обращения с теми, кому он должен был подчиняться. Важней всего было угадать, что жаждут услышать от него, что нынче по душе — правда или кривда. Требовалась немалая хитрость, притворство, особый нюх, чтобы распознать, чем порадовать стоящего над ним человека. Он следовал непреложному правилу — отвечать чину выше прямо в глаза, а если возникнет неуверенность, то уж врать напропалую. Начальник сам разберет, что ему годится. Однако на этот раз его не занимала мысль, как держаться перед полковником: как ответится, так и поделом.
К счастью, ни обмана, ни изворотливости не понадобилось. Цыклер был смурен, угрюм, скрытен. Мнилось, слушая Лешукова, застегнул не только пуговицы на кафтане, но прихватил и душу. Казалось, ему неинтересно знать, как разоряли и жгли скит, взмахом руки
он остановил Лешукова и долго смотрел в оконце, где тек пасмурный денек с дождливой моросью, оседавшей на слюдяных пластинах...
— Теперь царевна порадовалась бы иной вести,— тихо обронил он.— Лучше бы ты не тронул тот скит... Да ладно уж, дым в трубу обратно не загонишь, людей с того света не вернешь... Езжай домой и со двора ни шагу — можешь понадобиться днем и ночью...
Полковник таил что-то про себя, и Лешуков почтительно откланялся и вышел степенно, довольный тем, что хватило ума не сжигать людей, о чем тоже счел за благо промолчать. Вот какой стороной вышла наука — слушайся всех, а живи своим умом...
Едва он въехал во двор, как с крыльца сбежали сыновья — ладные, широкоплечие, крепко сбитые, с льняными кудрями, хоть завтра определяй их на службу в потешный полк государев, что сколотился в Преображенском. Один сын взял коня под уздцы, другой придержал стремя, помог отцу спешиться, и Лешуков, шагая онемевшими ногами к крыльцу, почувствовал, как страшно устал.
На крыльце его как всегда в слезах встречала жена, она каждый раз словно хоронила его, когда он уезжал из дома. За годы она не сдала, была крепка телом, шустра и проворна — расцеловав мужа, тут же кинулась топить баню, потом жарить и парить. Пока сновала по избе, выкладывала новости, собранные на базарах и в стрелецкой слободе, туман, занавесивший загадочностью лицо Цыклера, постепенно рассеивался. Становилось ясно, почему он так мрачен и затаен... В столице начиналась новая междоусобица. На этот раз мутили не стрельцы, отученные от бунта, и не меж боярскими родами шла рознь, а меж повзрослевшим Петром и правительницей Софьей, мечтавшей о троне... Старший, Иван, жил при ней, и его легко можно было уговорить, а вот с младшим было не сладить — он вымахал с коломенскую версту, жил на отшибе, в Преображенском, дни и ночи проводил в походах со своими потешными полками, которые вели всамделишные бои, рубились, палили из пушек ядрами и, как солдаты, кололись иной раз насмерть. Петр входил в силу.
Верный пес Шакловитый давал правительнице Софье страшные советы — «уходить старую медведицу», мать Петра Наталью Кирилловну, убрать Бориса Голицына и Льва Нарышкина, преданно служивших Петру, а за корону рубить и самого государя.
Но совершить сие — нужна сила, стрельцы же были ненадежные, не хотели рисковать головой, еще жило в их памяти, как Софья не посчиталась с ними. Софья снова заманивала их тем, что обещала дать на расправу нескольких ненавистных бояр, обещала позволить пограбить их вотчины, выставить на позор торговых людишек, но стрельцы, как сырые поленья, не возгорались, и неведомо было, чем распалить их злобу. Людям выдали по пять рублей, чтобы они расшевелили полки, но стрельцы и на ту приманку не пошли, они не забыли про то, как Москва окунулась в кровавый туман, он до сих пор застил им глаза. Нет, негоже им влезать в семейную драку, пускай сами уладят все миром. Лишь наиболее отчаянные, близко стоявшие к Шакловитому и Софье, рвались из упряжи, верили — им при царевне будет лучше, и пока Петр не поднялся во весь рост, не расшвырял всех неугодных, самая пора с ним кончать...
Первое покушение было назначено на именины тетки Анны Михайловны. При въезде Петра в Кремль договорились ударить в набат. У Красного крыльца тайно расставили пятьдесят стрельцов, которые, заслышав: «Над государыней чинится хитрость», ворвались бы в палаты и порешили молодого государя. Однако что-то не сладилось, пошло вразброд, и Петр, так и не поняв, что ему грозило, покинул Кремль целым и невредимым...
От отчаяния перед будущим Софья готова была решиться на прямой налет и резню в Преображенском, но и тут случай был упущен. Петр, точно испытывая ее, послал в Кремль гонца — спальника Плещеева, и посягатели на цареву власть выдали себя с головой: с государевым посланцем поступили неучтиво — ближние стрельцы, не сдержав злобу, стащили гонца с коня, выдернули саблю и без причины стали давать ему зуботычины, бить всем, что попадется под руку. Поколотив изрядно, Плещеева потащили на допрос и розыск к Шакловитому, который долго пытал спальника — по какой тайной цели он наведался в Кремль?
Оскорбительный и вызывающе дерзкий конфуз обнаружил явный замысел Софьи и ее сподвижников — заговор против Петра, и в полках началось брожение. Многих стрельцов качнуло в сторону Петра. Мешкать было нельзя, и в ту же ночь, когда глумились над Плещеевым, стремянные стрельцы отрядили в Преображенское лазутчиков, предупреждая государя о грозящей опасности...
Петра разбудили ночью, и он понял, что, если не скроется, то его, может быть, сегодня же убьют. Вскочив в одном белье на лошадь, он поскакал в сторону Троицы, надежной защиты и крепости прежних государей. Вскоре туда пришли потешные полки, привезли мать и беременную жену. Петр упал на кровать, плакал от обиды, унижения и страха. Но то была ночь возмужания: на постели разрыдался юноша, а встал зрелый муж: бодрый, отважный и поумневший. Он принял вызов сестры...
Предвидя, куда склоняется чаша весов, Цыклер на другую ночь поднял Лешукова с постели, вручил ему запечатанное письмо с печатью и велел мчаться в Троицу. «Живым до заставы никому не давайся,— напутствовал полковник.— Послание вручишь только в руки государя! Тут и моя и твоя жизнь!»
Лешуков сторожко вывел коня за ворота, в конце слободы вскочил в седло и пошел лихим наметом в кромешную темь, по бездорожью. Он понял, что началась крупная игра и в ней нужно пройти по острию ножа и не порезаться.
Версты за три до Троицы его остановила первая засада, он отвечал, что везет послание государю. Обшарив его с головы до ног и не найдя оружия, пропустили дальше. Потом проверяли на второй засаде, на третьей, пока он не очутился перед каменными стенами монастыря...
Наступал заревой рассветный час, в густых тополях начинали щебетать птицы, заалели зубцы стен. Никто из охраны, ни сам государь, когда доложили о гонце, не удивились появлению Лешукова. Не дав ему умыться с дороги, его повели в просторную, как палата, келью, хотя он еле стоял на ногах и шатался от усталости. Еще не различая явственно лицо государя, он машинально протянул запечатанный свиток письма и застыл, стараясь усилием воли рассеять плывший перед глазами туман.
Государь прочитал послание, взглянул на Лешукова, встал с кресла, выпрямился во весь свой гигантский рост, и стрелецкого капитана прошиб холодный пот. В последний раз он видел Петра мальчиком, когда его вывели на Красное крыльцо, чтобы показать стрельцам,
сейчас же перед ним возвышался великан в темно-зеленом камзоле, сутуловатый, сухопарый, с жиденькими темными усиками, редкой бородкой и родинкой на пухловатой правой щеке. Светло-каштановые вьющиеся волосы государя стекали струйками на лоб и виски. Лешукова не поражали в государе ни рост, ни длинные, как плети, руки, повисшие вдоль тулова, ни размашистые движения, его поразил, привел в трепет пронзающий взгляд из-под коричневых бровей. Недаром судачили, что новгородский архиепископ Яновский, присягая десятилетнему Петру, взглянул, целуя руку, в его глаза и чуть не грохнулся у трона. У Лешукова тоже подогнулись ослабевшие колени. Он хотел опуститься на пол перед государем, но приметил мимолетную, скользнувшую по его лицу усмешку.
— Эка, братец, ты выгваздался... Весь с головы до ног в грязи...
— Виноват, ваше величество... Торопился больно... Такое дело — поспешать надо было...
— Да, дело зело важное,— государь взирал на него с высоты без малого трех аршин.— Не забуду твоего усердия... Кем будешь? В каких чинах?
— Стрелецкий капитан Иван Лешуков, ваше величество,— совсем деревенея, чеканил Лешуков.— Служил у государя Федора Алексеевича телохранителем... Ныне хожу в стрельцах у полковника Цыклера...
— Жена? Дети?— живо бросал вопросы государь, подергивая нервно кончик усов.
— А как же без бабы?— позволил себе удивиться Лешуков.— На ней дом держится... И сыновья уж выросли, меня обогнали ростом...
Сцепив руки за спиной, Петр, как цапля вскидывая ноги, прошелся по горнице и снова застыл перед Лешуковым, заставляя его холодеть под пристальным, но уже не прожигающим насквозь взглядом.
— Пойди на кухню, поешь и скачи обратно,— хмуро приказал государь.— Полковнику Цыклеру передашь на словах, что я истребую его к Троице с полусотней стрельцов... Будь и ты в их числе... Можешь заодно прихватить и сыновей, определим их к делу...
Лешуков качнулся, норовя поймать руку Петра и поцеловать, но государь отдернул ее, изобразив на лице недовольство, и, капитан, пятясь, вышел за дверь...
...Софья долго не хотела отпускать Цыклера к Петру; в том, что к нему уходила часть стремянного полка, ей чудилось недоброе. Все, с кем она держала совет, тоже отговаривали ее от этого зловещего шага, пугали. Софья же решила, что, делая уступку брату, она заглушит его бдительность, а потом хитростью вернет себе потерю с лихвой.
Но случилось непредвиденное — за Цыклером, не испрашивая ее волеизъявления, потянулись к Петру и другие полки, которым очень скоро стало известно, что Цыклер сам напросился в Троицу и там, не боясь гнева правительницы, дал государю полный извет и на Софью, и на Шакловитого, раскрыв изнанку тайных их сговоров и умыслов. И вот под покровом ночи стали сниматься и отъезжать к Троице самые именитые семьи, бросая Софью на произвол судьбы. С уходом бояр будто вытекала из нее сила. В отчаянии она не ведала, что предпринять, за какую соломинку ухватиться, чтобы не проиграть в той опасной игре, которую сама и затеяла. Она кинулась к патриарху Иоакиму, прося его съездить в Троицу и помирить ее с братом. Иоаким не заставил себя долго упрашивать, живо собрался. Однако духовный владыко отбыл к государю с большим поездом, со всеми службами и припасами, и она поняла, что патриарх покинул ее навсегда...
Софья потеряла и сон и покой, срывала зло на ближних, без конца убегала в опочивальню, чтобы выреветься, подступала с упреками к самому дорогому ей человеку, надежде и усладе семи лет ее полного царствования, милому другу Василию Голицыну, но того после Крымского похода словно выпотрошили, таким он стал беспомощным и потерянным. У него под началом еще оставалось немало сил, но он и слышать не хотел, чтобы острастки ради попугать молодого государя, который потребовал выдачи Шакловитого. Услышав про его дерзкий вызов, Софья пошатнулась, теряя сознание, ее подхватили под руки, оттирали виски, подносили нюхать флаконы со снадобьями. Придя в себя, она увидела разверстую впереди пропасть и поняла, что остался лишь один выход — самой ехать в Троицу, просить прощения у брата, кончить дело миром, пусть даже худым, но миром.
Но дальше Воздвиженского Софью не пустили — верные Петру стрельцы высадили ее из кареты, и она в пропахшей дымом мужицкой избе ждала окончательного приговора младшего брата, понимая, что хитрости ее разгаданы и что никакие ее угрозы ни на кого не подействовали. Она пробовала кичиться своим царским первородством, но ее будто не замечали, не слышали, а затем известили об указе государя возвращаться обратно в Кремль — сейчас-де ему не до разговоров с нею, есть дела поважнее...
Все было кончено, она сидела в Кремле и дожидалась своей участи, проходила через одно унижение за другим. За спиною Петра стояли два озлобленных на нее рода — Нарышкиных и Лопухиных, и ждать от них милости не приходилось.
Первым опала коснулась ее милого друга Голицына: его лишали вотчин и боярских прав и ссылали на полуголодное доживание в дикие северные края. Она послала вдогонку ему слуг, одарила одежонкой, едой и деньгами... Казнили Шакловитого. На первой же пытке он признался во всех винах, сообщников его выловили, кому отсекли голову, кому отрезали язык, кого сослали в Сибирь. И тогда самою Софью, как она ни молила о пощаде и милости, заточили в келью Новодевичьего монастыря, постригли в монахини.
Лешуков вернулся в Троицу вместе с Цыклером, прихватив, как ему было велено, и сыновей. Государь тут же определил их в свой полк, так приглянулись они ему высоким ростом, могучим разворотом плеч, силушкой и смышленностью. Жизнь Лешукова потекла спокойнее. Он прочно утвердился на государевой службе, мог ожидать впереди и лучших поворотов в судьбе, однако в душе не унималась маета и тревога, душевный тот измор, что начался в дни, когда он поехал рушить и жечь скит, словно с той гари залетела вовнутрь искорка и, тлея, жгла и точила. Все перевернулось в нем, когда он увидел в обложенной соломой избе ребятишек, привязанных к лавкам. Тогда и опалила душу шальная мысль: а что если все староверы, готовые лишиться жизни ради веры, несут в себе истинного Бога? Мысль была страшная, еретическая, явилась, может, по наущению дьявола, но отвязаться от нее он так и не смог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82