Второй раз весь обряд совершался в церкви, над купелью, и это крещение совершалось как бы для полной крепости... Если новорожденный был так слаб, что родители боялись, что он вот-вот умрет некрещеным, они, молясь, сразу же крестообразно осыпали его тельце горстью земли, и это считалось обрядом крещения.
Я подходил к дому все более тревожась, сердце мое сумасшедше трепыхалось, точно стремясь вырваться наружу. Из раскрытого настежь окна выглядывала полная старуха, упираясь руками в подоконник. Не видя меня, она смотрела вдаль, за поскотину, на изволок дороги, что уходила на станцию. Она не слышала моих шагов и вдруг словно очнулась, обнаружив внизу на земле худенького мальчика в матросском костюмчике.
— Ваши собаки меня не укусят?— спросил я, задирая голову и глядя на старую, заслонившую все окно женщину и еще не ведая, кем она мне приходится, но вместе с тем уже догадываясь, что это и есть моя бабушка.
— Собаки?— переспросила старуха и еще пристальнее вгляделась в меня.— А их у нас нету!.. Проходи, родной!..
Она оторвалась от окна, торопливо семеня, пошла из избы, и, как призналась спустя несколько минут, у порога поняла, кто я такой, споткнулась, грохнулась в сенях, но, не чувствуя боли, подхватилась, бегом вынеслась во двор. Когда, причитая и голося, добежала наконец до калитки, глаза ее были залиты слезами.
— Мнучек ты мой родненький!— бормотала она, обнимая меня и гладя сухими руками мои щеки.— Вылитый батенька! Сыночек! Логушка!
Тут она заревела еще пуще и, не выпуская меня из рук, повела в избу, опустилась на лавку и притянула меня к себе, вдавливая в мягкий, рыхлый живот, от которого шло тепло, как от печки. Она была в цветном сарафане, на голове рогом торчала кичка, на шее блестели янтарные мониста. Она вертела меня, как
куклу, разглядывая со всех сторон, похвалила мой костюмчик, но нашла, что штанишки излишне коротковаты, потом бросилась к печке, стала снимать с шестка тарелки с оладьями, раздувала сапогом самовар и не переставая говорила:
— А мне еще нынче утром сказывали, что вы с маткой в гости едете... И вот чуяло сердце — дай, думаю, погляжу на тракт, не едет ли мой мнучек кровный!.. Поглядел бы на тебя родной батюшка, порадовался!..
И она опять заплакала, прикладывая концы запана к глазам и шумно сморкаясь.
— А дед-то твой ни сном ни духом не ведает, что мнучек наш, гостенек дорогой, явился!.. На мельнице он сейчас, дядя Сидор свозит тебя туда.
— Бабуся, а мама просила, чтобы ты к дяди лавре- новой родне пришла...
— Тяжело мне на другой край села бежать, да ну как-нибудь! Глядишь, не развалюсь по дороге... Дай принаряжусь маленько, и пойдем! Ах ты цветик мой!
Она без конца бросалась ко мне, обнимала и целовала, такую бурную ласку мне еще не доводилось испытывать. Она сбросила старенький передник-запан, надела новый сарафан, сменила кичку — черную кашемировую шаль на атласную, в цветовых разводах,— нацепила лишнюю снизку бус, и мы пошли по улице, кланяясь встречным, и всем бабушка говорила, что я ее «мнучек», сын Логгина, что я приехал погостить вместе с Еленой и отчимом. И все ждала, чтобы люди подивились, похвалили ее внука, признали, что я «вылитый батя». Встречные спрашивали про дедушку Абакума, так они переиначивали имя Аввакум, и, смеясь, вспоминали его очередную шутку: выходки и бывальщины деда славились далеко окрест...
На другой день дядя Сидор запряг в ходок каурого иноходца, бросил охапку сена, на нее уселась, подобрав подол цветного сарафана, тетя Матрена, недавно вышедшая за богатого парня замуж, «на хутор», как говорили в селе; к ней, под ее белую руку дядя сунул меня и, хлестнув коня, рванул со двора, оставив открытыми ворота. Бабушка что-то кричала вслед, сердясь на его бесшабашность. Но Сидор скалил белые зубы, встряхивал нечесаным чубом и, дергаясь назад, кричал:
— Гляди, Зорька!..
И показывал, когда каурый переходил на иноходь, когда на бойкую рысь, и довольно похохатывал. Он был плечистый, широколицый, с сильными руками молотобойца, и откровенно радовался, что может полоботрясничать в будний день, благо подвернулся счастливый случай прокатиться в свое удовольствие на мельницу и обратно. Из всей родни я, пожалуй, вспомнил его одного, потому что с ним я когда-то ловил голубей. Теперь ему шел уже девятнадцатый, малый он был «шалопаистый», как говаривала бабушка, и добавляла о ветре, который гуляет у дяди в голове. Он уже раз женился, но в первую же ночь, обнаружив, что его невеста не девушка, прогнал ее и снова холостовал, гуляя с парнями по селу. Невеста подала на него в суд, и семье дедушки по решению суда волей-неволей пришлось расстаться с пестрой буренкой и отдать ее опозоренной невесте. Бабушка сетовала, что на суде пережила «великую стыдобушку», а для деда Аввакума, умевшего по-своему относиться к любому несчастью, суд походил на спектакль, куда его пригласили поглазеть и повеселиться. Конечно, ему до слез было жалко корову, но когда, окруженный односельчанами, он выбрел на улицу, кто-то задиристо попросил:
— Абакум Сидорыч! Ну-ка, скажи что-нибудь не думавши!
— А про што?
— Да про суд ваш...
— А-а,— печально протянул дед и прижмурил кривой бельмастый глаз.— Тут думай не думай, а наша пестрая без рог провалилась между ног...
Толпа взорвалась хохотом, и вся история женитьбы Сидора обернулась этой рифмованной шуткой, которая пережила и деда Аввакума, и его сына Сидора. Прибаутка эта гуляла по селу и дожила, как я убедился, и до наших дней, сохранившись в памяти стариков.
Однако, придя домой, дед помрачнел и, хлебая деревянной ложкой густые наваристые щи, как бы невзначай обронил в назиданье пристыженному сыну:
— Ты, Сидорка, в другой раз бабу со всех сторон огляди и обнюхай, предче чем спать с ней ложиться... А то раз переспал — и корову отвел со двора, второй переспишь — иноходца заберут... Раза три женишься, и мы с тобой подчистую разоримся...
Дед и бабка поначалу не отпускали невестку, считая, что сын покуражится и смирится со своей участью. По совету досужих старух, когда Сидора не было дома, привезли откуда-то колдуна-бурята, он заговорил щи,
кашу, молоко, вышептывая что-то, спутал ножки стола суровыми нитками и строго наказал молодухе, как только муж появится в избе, подать ему у порога чистое полотенце, полить на руки из ковша, чтобы он помылся заговорной водой, обещая «присушить» мужика. Но дяде Сидору на пути кто-то повстречался и рассказал, что в их доме шаманит бурят. Не вводя лошадь во двор, Сидор схватил под навесом топор и бросился на крыльцо и в сени. Бурят успел выскочить в распахнутое окно и побежал по проулку к лесу. Дядя не стал его догонять, принял из рук отвергнутой жены полотенце, помылся под рукомойником, лязгая железным соском, и, сев за стол, одним движением ноги порвал все нитки, нахлебался щей, съел кашу, запил молоком и, вытерев ладонью губы, громогласно объявил на всю избу:
— Ну-ка, надкушенное яблочко, давай катись отсюда! А то я тебя вместе с шаманом зарублю!..
Поревев, невестка связала в узелок свои вещицы и пошла со двора. Как рассказывали позже, она вышла замуж по второму разу, отсудила еще одну корову, а затем, повязав голову красной косынкой, объявила, что мужики ей опротивели и она станет «делегаткой». С той поры она бегала на все собрания и кричала там не уступая мужикам...
А дядя Сидор снова ходил на гулянки, тискал девок, дрался с парнями другой улицы, когда сходились стенка со стенкой. Трещали вороты рубах, летели, брызгая, пуговицы, катились фуражки, визжали девки, пытаясь разнять своих ухажеров, но парни, дубася друг друга кулаками, ставя багровые синяки под глазами, разбивая в кровь носы, кончали драку лишь тогда, когда, дрогнув, начинала отступать какая-нибудь сторона. Те, кто побеждал в драке, танцевали еще яростнее, точно бахвалясь своей силой, выкрикивали хриплыми голосами частушки, играла гармонь, и каблуки истаптывали траву до каменной твердости, до порхающей пыли.
Сейчас, подгоняя каурого иноходца и покачивая свесившейся с ходка ногой, дядя посвистывал, похохатывал, подмигивая то мне, то тете Матрене.
— Везем бате подарочек, а он ни сном ни духом не ведает... Пустит старик слезу, это уж как положено!.. И давай, сеструха, побьемся об заклад, что он заставит Зорьку петь!
— Непременно!— посмеиваясь, отвечала тетя Матрена.— Пустой будет наш спор! Что я, нашего батю не знаю!.. Без песни он и дня прожить не может!..
Она показывала в улыбке жемчужно-белые зубы и от этой улыбки нежданно хорошела, гордо и величаво, как корону, несла на голове нарядную кичку, украшенную мелким бисером и сизоватыми перышками селезня, на груди ее переливались, зажигая огоньки, грубо отшлифованные янтарные бусы, каждая с луковичную головку, подол сарафана был расшит разноцветными лентами и, обтекая колени, от быстрой езды относился в сторону. Лицо у нее было светлое, с большим выпуклым лбом, голос звучал сочно и громко, а когда на подъеме, соскочив с ходка, она плавно вышагивала рядом, в ее повадке появлялась стать горянки, точно она несла на голове не кичку, а полный воды тяжелый кувшин. Мне так и не открылась тайна этой женственности, что отличала семейских женщин,— торжественная строгость в осанке, певучие движения рук, свободная гибкость в каждом движении и жесте.
Мы обогнули нависшую над дорогой скалу, угрожающе выпершую из земляного пласта, как коршун, распластавший на высоте каменные крылья, миновали березовый перелесок, и я увидел широкую поляну, заставленную телегами с нагруженными мешками зерна; тут же на поляне паслись стреноженные кони, ошалело носились с лаем собаки. За телегами высилась высокая стена мельницы, серая от мучной пыли, шумела в лотке вода, падавшая с тяжелым плеском на колесо, которое словно постанывало от ее льющейся тяжести. Пофыркивали кони, щипавшие траву, хлестко отбиваясь хвостами от слепней; от небольшого озерка, похожего на пруд, сквозившего синевой сквозь ветви деревьев, доносился булькающий звук железного ботала, повешенного на шею корове.
Перед поляной дядя Сидор сдержал иноходца и легонько толкнул меня в спину.
— Слезай, ищи своего деда!
Я постоял с минуту в растерянности, потом несмело двинулся к мельнице, к распахнутой настежь двери в серой стене, откуда выныривали с мешками муки на спине горбившиеся мужики. Рывком кидая мешки на телеги, они, распрямляясь, с нескрываемым любопытством оглядывали мальчика в матросском костюмчике,
гадая: откуда и каким ветром занесло его на поляну, заставленную телегами?
Мне было немного стыдно и неловко и вместе с тем отчего-то боязно: ведь я не помнил своего деда, знал его лишь по одной случайной фотографии и сейчас мог обознаться и принять за него любого мужика. Но не успел я дойти до двери, как навстречу мне шагнул через порожек высокий старик, весь белый от мучной пыли. Он был в вылинявшей голубоватой рубахе, беспоясый, запорошенный до глаз и бровей мукой, даже щеки его, впалые и худые, казались выбеленными. Миновав проем дверей, он качнулся вперед, вперился в меня одним глазом, кривой его глаз с бельмом был точно залеплен кусочком теста.
— Неужто ты, мнучек?— в голосе старика прорвалось что-то петушино-резкое.— Боже ты мой! Ах ты, кровинка моя!.. Радость-то какая, Зоренька ты моя ясная! Ну что ты стоишь? Не признаешь своего деда?..
Тут я рванулся к старику, он крепко стиснул меня в своих объятиях, поднял, оторвал от земли. Прижимая меня к груди, он смеялся и плакал, что-то бормотал жалостливое, не в силах справиться со спазмами в горле, а когда опустил меня на землю, раздался оглушительный хохот. Я не сразу догадался, отчего гогочут обступившие нас мужики, и только взглянув на свой костюмчик, понял: из коричневого он стал белым, а вернее — полосатым от рук деда. Дед тоже захохотал, смахивая слезы со щек, взял меня за руку и повел к колченогому, сбитому из грубых досок столу, врытому недалеко от погасшего костра. Над серым кругом пепла висел на треноге закопченный чайник, а вокруг стола были вырыты в пригорке земляные лавки, застланные свеженакошенной травой. На столе лежали деревянные ложки, головки лука, опрокинутый вверх дном чугунок.
— Садись!— властно приказал дед и опустился рядом, обхватив меня за худенькие плечи.— Песни петь умеешь?
Я чуть не подавился от смеха, украдкой хихикал дядя Сидор, широко улыбалась тетя Мотя, но дед не обратил внимания на общее оживление, его заботило другое — ему нужно было знать, есть ли во мне хотя бы одна черта или страсть, по которым он мог бы определить мою принадлежность к нашему роду. Первой проверкой шло умение и желание петь, потому что в песне,
как он, судя по всему, полагал, глубже всего раскрывалась душа человека, его потайная суть...
— У нас на уроках музыки все пели,— тихо ответил я.
Однако дед начал выпытывать, какие песни я слышал от матери, от тети Ириши, и скоро песня нашлась.
— Эта подойдет,— определил дед и кивнул сыну и дочери.— Мотя! Сидорка! Садитесь, подтягивайте!..
Дядя Сидор и тетя Мотя послушно присели на земляную лавку, дед прокашлял хрипоту, провел рукой по куцей сивой бородке и запел дребезжащим тенорком.
Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет Я остался сиротою, счастья-доли мне нет...
Дядя и тетя подхватили песню, я тоже пел как мог, ни на кого не глядя, неведомо кого стесняясь. Мне было не по себе оттого, что дед на глазах у всех сразу устроил такой экзамен, но скоро заметил, что тихо подтягивают и шевелят губами стоявшие вокруг мужики, задумчивые и строгие. Тогда я поднял голову, выпрямился и запел свободно и легко...
Сведя на нет песню, дед заморгал бельмастым глазом, и крупная слеза скользнула по его мучнисто-белому лицу, проделав розовый след на щеке. Он все теснее прижимал меня к себе, мой костюмчик уже походил на куль с мукой, но я почему-то не опасался, что мама станет меня ругать, когда я вернусь в село весь испачканный, как бы вывалянный в муке...
— А вот энту не слыхал?— спросил дед и, глубоко вздохнув, склонил чуть набок голову и запел неуверенным, дрогнувшим голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82