.. Зачем дядя Сидор водил меня на свадьбы, мне и сейчас невдомек, может быть, развлечения ради, или для того, чтобы опрокинуть у порога полную рюмку, вытереть кулаком красные губы, закусить соленым огурцом или квашеной капустой, повеселиться самому. Когда поднос совали мне, я отмахивался, кричал: нет, не хочу!— и вся изба сотрясалась от смеха. У меня рябило в глазах от ярких цветастых сарафанов, и текучих лент, и сверкания бус, стекляруса и бисерного инея на кичках. Я глох от песен, гомона, звона посуды, топота сапог и ботинок по некрашеному полу, оранжевому от песка, скрипевшего под ногами, как снег. Свадебная эта карусель осталась в моей памяти на всю жизнь, и теперь я благодарен дяде, что он таскал меня на эти веселые и хмельные сборища вопреки причитаниям бабушки Ульяны, оберегавшей меня от дурных привычек и бесстыдного озорства частушек и, наконец, просто от дурного сглаза.
Дед тоже шатался по свадьбам, и там, где он появлялся, веселье взрывалось еще пуще, и заманить старика Абакуху считалось большой удачей, не говоря уже о том, что многие свадьбы игрались по его почину, потому что он подыскивал с большим умением невесту для жениха.
Когда схлынула свадебная кутерьма, дед сходил в баню, вышиб веником винный дух, затем, привычно обмотав голову полотенцем, подсел к самовару и пил без счету одну чашку чая за другой, исходя крупным зернистым потом. Затем ложился на кровать, лежал тихий и задумчивый, слушал мои рассказы о нашей жизни в Никольском, о судьбе уполномоченного, о том, как снимали колокол с церкви.
— И что ему дался тот колокол? Кому он помешал?— отозвалась хлопотавшая у печи бабушка.— Такой грех взял на душу... Да рази Бог простит такой срам и надругательство над верой?
— Да Богу, поди, уже не до нас,— устало отозвался дед.— Он и сам с пути сбился, глядючи, чего мы тут на земле творим...
— Не богохульничай!— обиженно оборвала бабушка.— Думай хоть, что твой язык выговаривает и не ломается от стыда...
— Я, мать, про то, что и у Бога, видно, нету силы на людей, которые колокола сбрасывают,— примирительно ответил дед, точно боясь неосторожным словом опять рассердить бабушку.— Он же хотел доказать, что сильней Бога и ничего ему за тот разбой не будет. Где же его кара? Почему же он молчит? Или отвернулся от нас, беспутных и греховодных, до того мы ему обрыдли со своим паскудством? Живем уже как звери, рвем друг друга безо всякой надобы.
— Бог все видит,— не отступала бабушка.— Когда- то и его терпению придет конец...
— Наши грехи давно сосчитаны, это верно,— согласился дед и в глубокой задумчивости почесал ногтем седую бровь.— Однако люди стали меньше бояться Бога, чем власти... А власть, похоже, закусила удила и летит, не разбирая дороги, не глядя, кто попадается под копыта... Ведь ежели люди привыкли к Богу, то одни иконы не враз заменишь другими! Да рази человек станет под страхом робить, без всякой веры, и жить, куда кривая вывезет? Как изверится во всем человек, так и земле конец... Сама по себе земля рожать не станет, нужно ласку иметь к ней, кормилице, а не бросать ее на разор и запустение!
Бабушка гремела ухватом у шестка, переставляя чугуны, а дед, теребя сивую бородку, гладил меня другой рукой по голове, тихо выговаривая то, что просило душевного выхода:
— И такая заварилась каша, мнучек, что никто не знает, когда и кто будет ее расхлебывать...
— А как, дедуль, ты думаешь про уполномоченного?— вдруг решился спросить я о том, что меня томило.— Он же не для себя старался, к хорошей жизни людей манил... Он же много книг прочитал, и там сказано, как людям надо жить...
— Таких книг, мнучек, нету, вранье все,— ответил, как отрубил, дед.— Про Библию, небось, ты слыхал? Уж на что умная книга, и про все, говорят, там сказано, а рази люди стали жить по Божеской подсказке и_ ученью? А твой уполномоченный сам виноват... Он поначалу словом пробивался к мужикам, уговором их брал, а потом пушку из кармана вытащил, стал стращать и колокола сбрасывать!.. Да рази такой человек понимает что про нашу жизню?.. Верстовой столб при дороге можно вкопать, чтоб прохожим с пути не сбиться, но столб же людей ничему научить не сможет... В нем души нету, а одна сухота, и та до поры, пока он не подгниет и не свалится... Нет, чтоб старую тьму новым светом заменить, верстовой столб не поможет...
— А как же тогда, дедуль? Кто научит, что хорошо, что плохо?
— Да умней книги, чем сама жизня, сроду не будет... Вот и равняй людей по жизни, слушай, об чем все думают, и гадай, что к чему... Только никто никого слушать не хочет, все кричат, что они самые правые, а получается так: вали кулем — апосля разберем...
Дед говорил путано, словно загадывал загадки, предлагая их мне разгадать, и при чем тут были «верстовой столб», которому он уподобил уполномоченного, и Библия, и какие-то «кули», куда все ссыпали неизвестно что, мне было не понять.
Я вернулся в Никольское после масленой и недели две не решался собрать пионеров на линейку. Что-то будто ушло из моей души, она притупилась, не отзывалась трепетно на то, что раньше вызывало и огорчения и радости...
К весне отчим решил снова сорваться с обжитого места и уехать на Дальний Восток, да и маме родная земля показалась неуютной и тревожной, ее тянуло к сестре Ирише, жившей с семьей в Николаевске на Амуре.
Наступил горький час расставания с Хонхолоем. Бабушка шумно сморкалась в передник, из глаз ее катились слезы, она держала меня за руку, точно надеясь продлить этим час расставанья, дед тоже запечалился, поскучнел, неприметно смахивал слезы со щеки, и его одинокий глаз как бы застыл, заморозился, глядел сурово, как бы осуждая кого-то...
— Чует сердце, не увижу тебя больше, мнучек мой!— обнимая меня жаркими руками, причитала бабушка.— Дитятко золотое!.. И куда же ты улетаешь, на каку дальнюю сторонушку? Забудешь про нас с дедом, как сон отлетим мы от твоей головушки...
— Не слухай баб, Зорька!— храбрился деланно дед, но тут же подчинялся бравшей его тоске, выговаривал нараспев, как бабушка:— Ты у нас как свет в окошке,— как встанешь утром, глянешь, что рассвело, и про тебя вспомнишь... Остальные-то неведомо куда разбрелись, не докричишься ни до кого, не дозовешься... Может, как подрастешь, и сам к нам наведаешься, порадуешь на старость... Прощевай, мнучек! Слухайся матку и нового отца, они тебя на новую дорогу выведут, не то что мы, темные и грешные... Бывай!
У меня пощипывало в горле, потеплели и набухли жаром веки, и я тоже заплакал бы в эти разлучные минуты, но тут телега дернулась и покатила по сельской улице. Дед и бабка впритруску бежали за подводой, пока не запалились, лишились дыхания и, крикнув что- то напоследок, махнули руками, отстали, нежданно пропали за поворотом...
В ту пору я недолго печалился — на станции зычно покрикивали паровозы, лязгали вагоны, гомонила толпа пассажиров, суетясь на платформе с узлами и сундуками,— и скоро новые впечатления полонили меня, заставили забыть обо всем, что еще недавно казалось горьче горького...
Тому, что я, спустя сорок лет, очутился на отчей земле, я обязан родной тете Паше, приславшей однажды большое и пухлое письмо, которое взбаламутило всю нашу семью...
«Привет с родины! Здравствуйте, дорогие родные — племянник Елизар, его законная супруга Александра Ивановна и моя кровная золовушка Елена Леонтьевна,
а также все ваши дети, имени их я не помню и прошу написать о них в ответном письме, чтобы я уже ни про кого не забывала, а писала о всех по порядку... С чистосердечным приветом к вам ваша тетя Паша. Шлю я вам моря наилучших в мире пожеланий, а главное — здоровья! Извините за долгое молчание, но таким колесом катилась моя жизнь, что было мне не до пера и бумаги, а как бы самой живой быть... Да и не люблю я жалиться и плакаться, то по моему характеру — нож острый, да и слезы нынче подешевели, цена им копейка в базарный день... Но теперь я вроде распахнула окошко на улицу, и в моей жизни посветлело, прибавилось радости и покоя. Потянуло меня как-то в родной Хонхолой, и не было с душой никакого сладу, пока не бросила все дела и не заторопилась в дорогу, и о том не жалею. Показалась мне тут вода вкусная, а лук не горький. Люди живут культурно, ходят автобусы до Петровска и Улан-Удэ, парни на мотоциклах разъезжают. Лампочки электрические не только в избе горят, но и на улице фонари и свет в каждой стайке. Хлеб у всех свой, не казенный, сами пекут из своей муки, в какой двор ни зайдешь, полно скотины — корова, и телка, и кабаны на откорме, про кур и гусей я уж и не говорю — пестро в глазах... Встретили меня здесь как родную, будто я какая важная городская дама прибыла, все вслед глазами провожают... Набежали сестренницы, Луша и Ариша, дочки покойного дяди Софрона, они нам по дедушкиной родне самые близкие. Ариша чуть хромает, это у нее сызмальства, но в работе короткая нога не помеха. Ариша убирает в сельсовете и правлении колхоза, а Луша наводит чистоту в клубе. А еще объявился нам родственником сам председатель колхоза Ефим Васильевич, твоей бабушки Ульяны двоюродный племянник. Он уж который год ходит в председателях, и ему дадена легковая машина и положен водитель... Из Хонхолоя я поехала в Новый Заган, это рядом с райцентром, меня звал туда погостить Маркел Аввакумович Иванов, муж недавно умершей моей сестренницы Анастасеи. Может, помните, я вам писала, что у нее народился большой зоб, ей велели делать операцию, но она отказалась и через год померла. А перед самой смертью написала мне письмо и слезно молила, чтоб я не бросала ее Маркела, если с ней что случится. Вроде бы отказала она мне своего старика и хотела, чтобы я стала заместо нее жить в ихнем доме. Я и в уме
не держала, чтоб мне на старости лет замуж идти, да и спать с мужиком казалось мне страшнее германской войны. Да и отвыкла я от замужней жизни, да и выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть. Ведь это еще один хомут на шею, когда свой до смерти надоел и в кровь шею стер... Маркел ветрел меня как родную, руки целовал, просил, чтоб осталась я у него насовсем, и стало мне его жалко. Ему шестьдесят восемь сполнилось, но на вид он ничего еще мужик — упитанный и на любую работу спорый. Поначалу я не торопилась ответ давать, чтоб сильно не загордился и не подумал, что я от непутевой своей жизни к нему на шею кинулась, ронять мне себя не к чему. Так и жили врозь, как бы товарищи али родственники близкие, он на кухне, я в горнице. С неделю я контроль держала, что он за человек, а потом махнула рукой и сказала: ладно, зови гостей, будем меня пропивать! Он с радости чуть с ума не сошел, была бы нужда, на руках начал носить. Пришли родные Маркела—его два братана, жены их и всякая родня понабежала и облили меня горючими слезами, пожалели мою сиротскую долю, а потом выпили, песни запели, как положено на свадьбе. Вот так объявился мне Маркел мужем, а я ему женой, вышло, что жить с мужиком можно глаза не зажмуривши, да ежели к тому же мужик с душой и жалеет тебя... Теперь я в своем доме хозяйка, пеку и жарю, а Маркел корову доит и хозяйство ведет. Держим мы на откорм двух поросят, одного берегу как гостинец для вас, если приедете. Гостинец уже нагулял такой вес, что чуть не с ног меня сшибает, когда я иду его кормить. Кроме коровы, есть еще телка, собака в конуре и кошка, чтоб мыши не дремали... В огороде растет всякая овощ, и мы оба там копаемся, и все растет у нас на грядах: морковь, и брюква, и огурцы, и тыква, не говоря о картошке. В общем, забот полон рот, только успевай поворачиваться, к вечеру так устаем, что с ног валимся... Маркел к любой работе способный — и грабли мастерит для колхоза, и сани может сладить, и телегу, хотя давно на пенсии. Пять ульев держит, и ранетка у нас растет в садике около бани. Нынче насобираем малины и грибов, засолим овощи, чтоб ни в чем не нуждаться. И я, по совести, очень рада я, что моя жизнь так повернулась, что мне не надо порхать по белу свету и искать угол, где голову преклонить, надоела мне такая первобытная жизнь. Может, вы меня осудите, что я сдурела
и на старости лет в невесты выбилась, но зато конец моим мукам, у меня крыша над головой, достаток в доме, тепло и сухо, и не об чем горевать. Приезжайте к нам поскорее, пока мы на своих ногах ходим, никто не знает, сколько нам еще отпущено годов, мы свое время изживаем, так что торопитесь, лучше нас застать в живых, чем в мертвых. Не ждите, пока белые мухи полетят, гостить лучше, когда тепло на дворе и можно на природу полюбоваться. Дорогой племянник, ты спрашивал про тетку Матрену, но она не пишет мне, мы с нею давно в разладе, а кто прав и виноват — сам черт не разберет. Был слух, что весной она побывала в Хонхолое, ездила на восток к сыну, но до меня доехать почему-то у нее сил не хватило. Я ее ни в чем не виню, но и себя в обиду давать тоже не хочется, да и не враг я себе, чтоб плевали мне в душу, а я все терпела... Если приедешь — сам, дорогой племянник, разберешься. А пока остаемся живы и здоровы, чего и вам желаем. Тетя Паша и дядя Маркел...»
Мы всей семьей читали и перечитывали это письмо вслух, дивились поступку тети, которой в ту пору было уже шестьдесят два года, возраст далеко не для невесты, но осуждать ее не посмели. Всю жизнь она стремилась к независимости и, кто ведает, может быть, под старость и обретет ее, почувствует себя, наконец, хозяйкой в доме, будет жить достойно, пользуясь уважением односельчан...
После письма тети стало неловко откладывать поездку в Хонхолой, и мы с женою живо собрались и через неделю уже тряслись в поезде. Мальчиком я раза три ездил с Дальнего Востока в Москву, пересекая почти всю Россию, и память об этих путешествиях до сих пор жива во мне. Путь этот в те годы был долгим, утомительным, но люди терпеливо переносили дорожные неудобства. Плацкартный или общий вагон обживали как дом, за двенадцать суток узнавали друг о друге больше, чем в иной жизни за целые годы. Поезд делал частые остановки, прибывал и отбывал под набатный звон станционного колокола, и не успевали вагоны замедлить ход, как пассажиры срывались с подножек, бежали с гремящими, лязгающими чайниками к кипятильнику, быстро обходили прилавки привокзального базара, заваленные разной снедью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82