Чтобы почувствовать себя более уверенным, он решил заручиться поддержкой и согласием отца и тут, на удивление, не встретил никакого отказа. Аввакум Сидорович выслушал сетования сына и согласился его женить, выговорив себе одно условие: «Дай-ка я сам взгляну на девку, чего она стоит! Ты-то уже захмелел, гляжу, и, может, по дурости проморгаешь кого сватаешь! С лица воду не пить! Если судить по отцу и матери, то девка должна быть удалая, но все ж глаз надо положить, прежде чем товар брать!» Он запряг под вечер легкого на ногу иноходца и покатил на Краснояр, дальнюю улицу села, где жил Леон Терентьевич Федоров. Он знал, что Федоров мужик хозяйственный, мастер на все руки, но живет бедновато, обременен семьей, после второй женитьбы у него уже шестеро сыновей и дочек. Аввакум Сидорович, будучи человеком наблюдательным, сам не раз выбирал невест для других, ходил и в сватах, но, приехав к Леону Терентьевичу, он не мог налюбоваться проворной огневой девкой — Еленка мигом раскочегарила самовар, накрыла на стол, носилась вихрем по избе, и все молча, с одной улыбочкой, освещавшей круглое и миловидное лицо. Его заботило не приданое невесты, а ее руки, а руки были такими, что, вернувшись с тайных смотрин, он восхищенно заявил сыну: «Вот это, я тебе, парень, скажу, девка! Огонь! Моргнуть не успеешь, а у нее уже все на столе! Это, брат, не с каких-то там кислых щей пенка, эта нам подойдет, если сумеешь уломать ее. Такую в дом привести — радость для всех! Тащи, если сил хватит!»
И Логе в конце концов повезло. Однажды мачеха так допекла Еленку, что та не стерпела напрасных обид и, когда Лога на посиделках повел ее в темные сени, она вдруг, не дожидаясь его слов, объявила ему, ошалевшему от счастья, что согласна выйти за него, но только нынче, в эту же ночь. «Приезжай и жди меня за гумном,— шепнула она.— Как справлю дома все дела, так и выбегу к тебе!»
У семейских свадьбы справляли или по любовному .сговору, засылая сватов иногда в другие деревни, усмотрев подходящую девку, но чаще — тайком от родителей невесты, ее «воровали», или, как говорили, она выходила замуж «убегом». Невесту брали на гулянке или «катушке», этаком пятачке, где неторопливо прохаживались девки в длинных, крытых серой чесучой, овчинных шубах, расклешенных, с просторными полами, а парни в куцых куртках лезли под крыло шубы, вроде бы погреться, а на самом деле прижимались к зазнобе и, обняв ее в поясе, шли вместе нога в ногу по кругу, слушая, как истомно бьется сердце. Случалось, жених подкатывал к месту гулянки, выхватывал с помощью дружков притворно визжавшую невесту из круга гуляющих, кидал в кошевку и увозил под смех и возбужденный гомон гульбища. Все это проделывалось по обоюдному сговору, ведь «украсть» было куда интереснее, чем просто свататься...
Бывало, что жених, будучи беспоповцем, выбирал в жены поповку, и тогда на молодых обрушивалась неминуемая кара и проклятье: породниться с верующими другого толка было в прежние времена страшным грехом, и отец с матерью отказывались благословить такой брак. Такое несчастье пережил в молодости мой дед Леон Терентьевич, нарушивший закон веры. Отец проклял его, выгнал из дома, и ему пришлось немало помыкаться, прежде чем свить свое гнездо. Всю жизнь он жил с отцом на одной улице села, на Краснояре, но, встречаясь, они никогда не здоровались, проходили мимо, глядя в землю или отворачиваясь. Отец не простил ему отступничества даже тогда, когда стали бегать по улице его внуки и внучки, и тут он остался непреклонным в своем убеждении, что сын преступил запретную черту и должен нести бремя отчуждения. Лишь перед самой смертью он позвал сына и уже пожилую невестку, всех внуков и внучек и отпустил им «грехи».
В тот знаменательный вечер Еленка вернулась с посиделок рано, в доме еще не спали — Леон Терентьевич подшивал старые валенки, а сын его Лаврентий валялся на полатях. Увидев раскрасневшуюся после гуляния дочь, отец приказал сыну, чтобы тот слез с полатей и сходил на улицу, сколоть наледь на окнах и закрыть ставни. Лаврентий поленился и отговорился тем, что уже разутый и в одном исподнем, и пусть-де сестра сама справится, раз пришла последней. Еленка обрадовалась, что у нее есть какое-то дела на улице, схватила топорик, быстро порубила наледь, засунула в сквозные дыры болты от ставней и, услышав, как отец взял их и закрепил чекой, нашарила в сенях заранее приготовленный узелок с бельишком и сарафаном, закрыла на засов калитку и опрометью, глубоко проваливаясь
в наметах сугробов, бросилась через задний двор на гумно. За пряслами огорода ее уже ждал нетерпеливый, изнывший душой Лога на тройке лошадей, в кошевке, где тесно жались его дружки и прихваченная на ходу подружка Еленки — Паранька, так называемая «провожатка», которая должна была ехать с нею в дом жениха. Не успела Еленка опуститься на охапки свежей хрустящей соломы, как кони рванули в темень, завихрилась за кошевкой седая пыль, и родительский дом с ненавистной мачехой навсегда остался позади... В доме жениха невесту ждала вся семья. Хотя был полуночный час, горела лампада перед иконой, кипел самовар на столе, суетились родичи от мала до велика, даже старенькая, потерявшая счет годам бабка Арина Григорьевна, радовавшаяся свадьбе своего внука. Молодые, сделав несколько шагов от порога, повалились в ноги отцу и матери, Аввакум Сидорович, не поднимая их с коленей, снял с божницы икону, благословил, крестя, сказав: «Живите с богом», а потом передали невесту в руки бабки Арины, которой выпала честь наряжать молодуху. Еленку усадили на табуретку посредине избы, бабка Арина расплела ее толстую косу, разделила на две косички и уложила их, начиная с темени, полукружьем объяв голову и соединив на затылке. Затем вместо девичьего платка на голову водрузили бабью кичку — рогатую корону с бисером,— запрятав в нее часть кашемировой шали, а концы шали откинули за спину, нацепили на шею крупные, тускло горевшие огоньками янтарные бусы. Еленка, пока ее обряжали, тихо и беззвучно плакала, исходила слезой, и не только потому, что так повелось от старых времен; слезы лились сами, душа обмирала, поскольку с этой ночи ее ждала неведомая жизнь, и кто знал т— лучшая или худшая предстояла ей доля. Дружки, получив деньги на водку, ушли, исчезла и провожатка Паранька, и после краткого застолья жениха и невесту отвели в казенку — холодную кладовку в сенях, где хранилась не- нашавая одежда, стояли сундуки с добром,— там предстояло им провести первую брачную ночь...
Напрасно Леон Терентьевич поджидал свою дочь, отправившуюся закрывать ставни, он скоро затревожился и догадался, куда так нежданно могла скрыться Еленка, огрел кнутом взвывшего от боли Лаврентия, показавшегося ему главным виновником, вылетел во двор, покружился в бессильной ярости и вернулся в избу. Всю ночь он не сомкнул глаз, пока перед рассветом не дождался стука в ставень — то давали о себе знать загулявшие дружки жениха.
— Проспал дочку-то, Леон Терентьевич!—крикнули бесшабашно и весело с улицы.— Пропили мы твою Еленку у Мальцевых! Не горюй, старина, в хорошие руки она попала!
То было слабым утешением, что дочь очутилась в славной и работящей семье, во главе с известным балагуром-песенником и добрым работягой Аввакумом Сидоровичем, потому что теперь он лишился чуть ли не главной опоры в хозяйстве, хотя и понимал, что жизнь Еленки была в родном доме мытарной и тяжкой. Он видел и знал, что вторая его жена поедом ест Еленку, как мог останавливал ее нрав, но не в силах был уследить за всеми выходками злой Агрипены.,.
А в доме жениха, между тем, шла своя жизнь. Утром Лога с Еленкой явились из казенки, прочитали слова утреннего начала, Аввакум Сидорович, кривя в улыбке губы, спросил: «Как почивали, молодые?»— и они чуть ли не в голос ответили: «Сцаси Христос, батюшка! Все слава Богу». После завтрака набежали подружки, молодуху стали обряжать в новый сарафан, новую кичку с атласной шалью, посадили в передний угол, и в дом повалили парни и девушки. Парням подносили на подносе по рюмке водки, девушек угощали кедровыми орехами, подружки пели одну печальную песню за другой, но, несмотря на хватавшую сердце боль и жалость и вроде беспричинную тоску, молодуха должна была крепиться, не плакать, а показывать всем своим видом, что счастлива и довольна судьбой. На третий день Лога катал свою жену с утра до позднего вечера по селу, лишь давая малый передых лошадям, заезжал в гости к своим дружкам и подругам Еленки, где им наскоро выставляли угощенье, и, подкрепившись питьем и едой, они снова садились в кошевку, и жених пускал на полный мах лошадей...
А на четвертый день наступили отрезвляющие будни. Чуть свет свекровь Ульяна Евсеевна тронула невестку за плечо и протянула нараспев:
— Пора, милка, и честь знать... Вставай, топи печь, потом понежишься...
Еленка наперед знала, как нужно себя вести в таком случае, она молча поднялась, обратила лицо к иконам в переднем углу избы и стала читать утренний начал:
— Боже милостивый, буди мне грешную... Без числа я согрешила, Господи, помилуй меня... Достойно есть яко воистину благ Богородицу, присноб- лаженную пренепорочную Матерь Бога нашего... Богородице Дево, радуйся, обрадованная Мария, Господь с тобою, благословенна ты в женах, благословен плод твой, чрева того, яко родила Христа Иисуса, избавителя душам нашим...
Начал был длинный, со многими поясными поклонами, когда нужно было касаться лбом половицы. Поклонилась свекру и свекрови молодуха и зачастила слова прощения:
— Батюшка, простите, матушка, простите, дедушки и бабушки, простите, дяденьки и тетеньки, простите, братцы и сестрицы, простите; мир православный, все христиане простите, ангелы и архангелы, все святые, простите, сохраните, путь-дорогу укажите... Слава отцу и сыну и святому духу, аминь...
Лишь вышептав положенный начал, Елена на правах невестки снова обратилась к свекру и свекрови:
— Батюшка и матушка, благословите печь затопить...
— Бог благословит,— глядя на покорную и всезнающую невестку, удовлетворенно качнули головами Аввакум Сидорович и Ульяна Евсеевна.
Елена, накинув кормушку на плечи, выскочила в холодные сени, забралась по лесенке на чердак, к печной трубе, сняла вьюшку, вынула чугунный «блин», живо метнулась обратно в избу, разожгла лучины на шестке, стала растапливать дрова. Все было привычно, как дома, но здесь она словно держала особую проверку, показывала всем свою сноровистость и удаль...
И получилось так, что, уйдя от костоломной работы в родном доме, она угодила в не менее тяжкую упряжку и должна была тянуть тут воз побольше — весь день на ногах: то у печки, то у квашни с тестом, то у корыта с бельем, то у коровы, чтобы подоить ее, то задавать корм лошадям. Мальцевы жили не так справно, как казалось со стороны, и, хотя все были обуты и одеты и сыты, денег, чтобы сразу справить свадьбу, у них не оказалось, как и у отца Еленки. Недели через две, обговорив, что свадьбу лучше играть весной, на пасху, Аввакум Сидорович взял подряд на железной дороге и повез молодых, как тогда говорили, «на линию»— заготавливать и валить лес для станции Петровск-Забайкальский. Медовый месяц выдался каторжный — Еленка готовила еду на шестерых, потому что, кроме Логи и свекора, увязались за ними трое односельчан. Чтобы подработать лишнюю копейку, молодухе пришлось и варить на всех, и обстирывать, и прибирать в бараке, и спать вповалку на общих нарах. Не успела вернуться с «линии», прокалымив там почти два месяца, как ее позвал на подмогу отец,— мачеха была на сносях и нужно было помыть полы, навести порядок в доме...
Свадьба тоже не скрасила будничные дни, потому что Елена ходила уже в положении, потом были нелегкие роды, а на четвертый день после родов ей уже велели ехать в лес за дровами. Она оставила меня на руки малолетней моей тети Паши, которая и возилась со мной, кормя хлебной жвачкой, завернутой в тряпицу. Весной, отработав с темна до темна в поле, мать бежала домой, чтобы поскорее дать мне грудь, бежала до ломоты и боли в сердце... Позже мать вспоминала: «Прилетишь с пашни, а дома еще надо коров доить, лошадям корм задавать, и пока доберусь до тебя, ты уж вроде не дышишь, изойдешь весь в крике. Пососешь, положу тебя в зыбку, качаю и не пойму, как рука обрывается и я уже сплю. Ты уже не плачешь, а тянешь одно: а-а-а, и свекровь меня дергает за плечо: «Елена, ты что — оглохла?» Я сызнова качаю тебя и опять валюсь замертво... Казалось, жить бы да радоваться, оба мы молодые, Лога был непьющий, табак тоже не курил, но свекровь была как все свекрови на свете — сынка жалела, а меня погоняла как хотела. И чуть ямку между нами не вырыла. Вместо того чтобы удержать сына от холостых гулянок, она сама толкала его из избы — чего, мол, ты за бабий подол держишься? Иди погуляй! А ему что! Приедет с пашни, лошадей выпряжет и айда к дружкам, будто и не женатый вовсе... Я терпела, терпела, а раз как-то выскочила на крыльцо и кричу: «Куда тебе черти носят?» Он осерчал, схватил палку свеко- ра и за мной. Я дёру к зимовейке, где жила бабка Арина, но заскочить к ней не успела и спряталась за столб. А он был широченный, в три обхвата, и вот мы вокруг того столба кружим, и Лога норовит ударить палкой, пока она на кусочки не поломалась, а я все увертываюсь от него. И тут он как даст со всего размаху рукой по столбу и палец вывихнул... Заорал от боли, побежал в дом и кричит матери и сестрам: «Идите, подберите эту
язву, я, кажись, убил ее!» Они все бросились к зимовейке, думая, что меня уж в живых нет, а меня смех душит... Мне же от свекрови и досталось, будто я в чем виноватая перед мужем. Пришла домой, а Лога кураж наводит: снимай, говорит, сапоги. Мы, семейские бабы, всегда мужиков разували, стягивали с них и сапоги, и ичиги, и я за своим так ходила, но тут в меня ровно бес вселился. «И не подумаю!»— отрезала я, пошла к зыбке, взяла тебя на руки. Он покричал, построжился, а я ни в какую. Сестры с него сапоги стащили, и он сразу присмирел и с той поры стал меньше погуливать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82