За свой труд потребовал плату, говоря, что ему будет теперь на что приобрести новые башмаки. Однако стоило ему появиться в столице и приняться за обычные дела, как его снова прихватил острый приступ боли в правом предреберье. Несмотря на строгие предупреждения Блументроста, он не только не последовал советам лейб-медика, но, обозвав докторов ослами, поехал на пуск нового фрегата, а затем двинулся в долгое и утомительное путешествие — сначала в Шлиссельбург, чтобы отметить годовщину взятия крепости, потом на берега Ладожского озера, где строился обводной канал.
Стоял октябрь, но жирную грязь еще не схватили заморозки, ее усыпали яркие листья отпылавшей осени, сквозь голые ветви деревьев сквозило синевой небо. Канал строился уже пять лет, работы на нем продвигались медленно, хотя людишек сгоняли тысячами, они, как муравьи, копошились в глубоком котловане, месили лаптями грязь. Завидев на гребне канала высокую сутулую фигуру царя, замирали, иные благоговейно падали на колени. Петр сердился, кричал на аглицкого инженера, ведавшего всеми работами, но, объехав всю горловину, остался доволен — за год канал протянулся на пять верст, если дело пойдет так дальше, можно надеяться на благополучное окончание. Тогда в озере больше не станут тонуть барки с хлебом, пенькой, кожей, железом, можно будет товары безопасно отправлять за границу, а заморские доставлять в столицу... Он побывал на Олонецких заводах, где, к наслаждению толпы зевак, тоже сам бил молотом по раскаленной полосе железа, выказывая явное мастерство и удаль. В Старой Руссе он осматривал солеварни, а затем водою поплыл в Питербурх. У местечка Лахты, увидев, что плывший с солдатами ботик сел на мель, он отважно бросился на помощь и, стоя по грудь в ледяной воде, спасал людей.
Он, конечно, понимал, что обязан соизмерять поступки государя и человека, но часто оказывался во власти безоглядного порыва и рвался вперед, обуреваемый неодолимым побуждением, не думая ни о каких последствиях, за что позже, как правило, расплачивался. Случилось это и теперь, он ринулся в обжигающую холодом воду, желая выручить ботик и солдат, не подумав, какой ценой ему придется за это расплачиваться.
Правда, он тут же сменил мокрую одежду и все-таки занемог, слег в постель, едва добрался до Питербурха. На этот раз приступ боли был острее, словно кто-то пронзал бок раскаленными прутьями, тело бил озноб, лицо обливал жар и пот, но он уговаривал себя: ничего, не впервые, немного отлежится, попарится как следует в бане, попьет настои целебных трав и через неделю будет на ногах.
Но в Питербурхе он получил такие черные вести, что даже растерялся, и скрутившая его болезнь показалась сущим пустяком рядом с тем, что на него свалилось. Он выслушал донесения с поразительным спокойствием, не поддался вспышке необузданного гнева, а как бы одеревенел до бесчувствия.
Первая весть была не совсем уж неожиданной — светлейший снова попался в крупном мошенничестве, начисто забыв о заверениях и клятвах отойти от плутовских дел. Привычка к мздоимству, видно, оказалась сильнее его, и он опять запустил загребущую руку в государеву казну. На этот раз, потеряв чувство меры, воровал бесстыдно и нагло, будто заранее уверенный в безнаказанности.
«Пора положить сему предел,— стиснув зубы, решил Петр.— Пора перестать нянчиться с этим разбойником... С ним я живо слажу, вот только переведу дух... Слишком долго вьется веревка, на которой он будет повешен».
Как охотник на дичь, он решил действовать осторожно и хитростью, чтобы нечаянным и неловким дви
жением не спугнуть эту хищную птицу, не выдать своих намерений. Для начала он лишь отобрал у Меншикова президентство в Военной коллегии, показав тем самым легкую немилость. Он хорошо знал повадки светлейшего, знал, что тот кинется к нему с оправданиями и новыми клятвами, и не ошибся. Меншиков заявился тут же. Однако Петр отказался его видеть, дав понять, что болен и что ему сейчас не до разговора со светлейшим. Пусть побесится, помучается злой неизвестностью, прежде чем узнает, что стоит на краю жизни. Меншиков кинулся искать заступничество у Екатерины, как это не раз бывало прежде, и не было случая, чтобы она не выручила, не спасла его, но и тут он встретил холодный отказ, потому что императрица сама пребывала в тревоге. Она догадывалась, что наступил ее роковой час: по приезде в Питербурх государь, вопреки обыкновению, в первую же ночь не явился к ней, и сейчас ее занимала своя судьба, а не судьба проворовавшегося князя. При первой встрече Петр разговаривал с нею, цедя слова сквозь зубы, точно через силу, не скрывая неприязни и враждебности. «Неужели государь прослышал про мое плутовство и грехи?»— гадала она, потеряв и сон, и аппетит. Она ходила сама не своя, а попытки откровенно поговорить с Петром, признаться в своих винах успехом не увенчались — государь отмалчивался, ссылался на хворь, с каждым днем отчуждался от нее все более. Петру стоило немалых усилий видеть ее даже мельком и тем более слушать ее, ведь она вывалялась в грязи, как свинья в луже, потеряла стыд и меру, брала немалые взятки у высоких вельмож, обещая похлопотать за них перед государем, сколотила себе солидный капиталец и по совету матерого казнокрада Меншикова отсылала деньги в банки Амстердама и Гамбурга, храня их там под чужим именем.
Петр не вдруг поверил рискованному доносу, был бы счастлив, если бы то оказалось пустым наветом, злой сплетней или намерением поссорить его с женой, но Тайная канцелярия не оставила ему никаких надежд. Да, брала, и брала не стесняясь и уже давно, еще до казни сибирского губернатора, который, пытаясь избежать расплаты, понапрасну отвалил ей огромный куш. И откуда у него только взялись силы вынести эти предательские и подлые удары, коварные, как удары ножом в спину, и даже не показать вида, что ему все открылось. Первым побуждением было — побежать в по
кои императрицы, наглухо закрыть дверь и, повалив ее на пол, избить до беспамятства, исхлестать плетью, как последнюю собаку. Но он загнал это кричащее желание в глубину, ходил будто с железной маской на лице, останавливая дергавшуюся в судорогах щеку, прижимая к груди руку, не унимавшуюся в мелкой тряске, и показывая, что он хмур из-за подступивших болей. Верили ему или нет, важно было то, что никто не знал, не догадывался об истинных причинах его скрытого бешенства. Он сдержал себя и тогда, когда донесли, что Екатерина уже больше года не верна ему и держит в любовниках Виллима Монса, брата бывшей фаворитки Петра, ведавшего вотчинной канцелярией императрицы. Тридцатилетний щеголь, смазливый немчик был на двадцать лет с лишним моложе его и, видимо, утешал царицу лучше, чем государь. Будучи доверенным лицом в ее денежных делах, он служил посредником между нею и теми, кто совал взятки, сам грел руки на этом богатстве и держал в помощницах другую сестру, Модесту Балк, крутившуюся около императрицы...
Услышав эту мутящую рассудок весть, Петр еле удержался на ногах, будто из-под него выбили землю у края бездны и он заглянул в нее и отшатнулся, дивясь, что не начинает калечить всех подряд, не разбирая правого и виноватого.
«Ах ты ливонская потаскуха,— вышептывал он сквозь зубы, опаляемый бессилием.— Ах змея! Куда забралась?! Прачка! Портомоя!.. Не побоялась ни кнута, ни дыбы, ни монастыря! Может, надеялась, что корона спасет ее, что я не решусь заляпать ее грязью? Или подумала, что дни мои сочтены, раз я не вылезаю из хворей, и что недолго мне властвовать? Ах потаскуха!»
Пронзила вдруг, не спросясь, еще более черная мысль—а что если все это не жадность, корысть и блуд, а хитро сплетенный заговор, измена? Но он скоро отбросил эту зряшную догадку— нет, слишком высоко он ставит ее и тех, кто мельтешит возле нее, куда им! Трусливые холопьи души, разве такие решатся на риск? Они трясутся только над награбленным! Ими владеет один страх — как сберечь то, что нажито плутовством. Нечего ему бояться этой воровской шайки, пусть их души леденеют от ужаса перед карой, что он обрушит на них!
Он прозревал быстро, мучительно, до удушья, пока не стало ясно, что он, покинутый всеми, остался в одиночестве. Его предала не только жена, но и те, на кого он опирался все годы жизни: царедворцы, сановники, вельможи всех чинов и рангов — ведь одним Толстым не удержаться, хоть и крепок тот пень и служит преданно. Теперь он не верил и самому верному кабинет- секретарю, а вдруг и тот тоже брал, но с такой хитростью, что невозможно было поймать его за руку? Как не оскоромиться, когда все вокруг воруют, грабят, идут на любой подлог, лишь бы хапнуть побольше? А к тем, кто понахальнее, деньги сами липли к рукам, только не ленись, прячь руку за спину и делай вид, что не замечаешь, как туда кладут то, о чем ты и не просил. Да и как утерпеть от соблазна, если вельможи друг перед другом кичатся богатством, строят дома, похожие на дворцы, катаются по проспекту в золоченых каретах в четверке цугом, украшают жен дорогими каменьями.
Пуще всего он негодовал на тех, кто, начав играми в Потешном полку, поднимался на его глазах,, получая одно повышение за другим,, заканчивал карьеру блистательной Полтавской викторией. Сейчас этих людей будто подменили — они лгали и в большом и в малом, не брезговали никакой взяткой, шли даже на выделку фальшивых денег. Неужели это они когда-то штурмовали одну крепость за другой, скакали в самое пекло битвы, рисковали ежеминутно жизнью, не страшась ни пуль, ни ядер, готовые умереть за царя и отечество? Какой же страшной заразой их поразило? Или прав мудрец, написавший, что «рот, который привык есть, и рука, которая привыкла убивать, никогда не успокоятся?»
А не было ли в том, что все они стали порочны, его вины? Он сам приближал их к себе, худородных и безвестных, лишь по прихоти случая. Взять того же Алексашку Меншикова? Он приметил его во времена потешных боев, где тот выделялся лихостью, веселым нравом и природной смекалкой. С годами став незаменимым и необходимым, как правая рука, светлейший являл беспримерную отвагу, первым рвался в бой, им можно было заткнуть любую брешь, ему всегда и всюду сопутствовала удача. Петр искренне любил его, гордился им, позволял ему то, о чем иные и мечтать не могли. Но, привечая любимца, относился к нему взыскательно строго — не раз спина Алексашки отведала батогов, полученных лично от царя. Но то было в порядке вещей, никто не смел сомневаться в справедливости наказанья, тем более что на иные промахи и шалости светлейшего государь смотрел сквозь пальцы... Слепой случай свел Петра и с крещеным евреем Шафировым, которого он вытащил из купеческой лавки, каким-то особым нюхом угадав в пронырливом мальчике на побегушках будущего блестящего дипломата и подканцлера. Этот все хватал на лету, скоро умел толковать на нескольких языках, при переговорах ему не было равных, так он умел хитро плести дипломатические сети, находить короткий путь к сердцу, а то и к желудку соперника, не брезгуя прямым подкупом иностранных посланцев, алчных на богатые подарки. Шафиров немало настрадался в разных странствиях, сидел заложником в турецкой башне, а в Прутском походе, в самый отчаянный для Петра и армии момент, столь искусно повел переговоры, что вызволил зажатую в кольцо армию и самого государя... Может быть, из всех царедворцев он один не польстился на взятки и поборы, но сейчас, когда на Петра дохнуло гнилостным смрадом растления, он и в честность Шафирова не верил до конца.
Как же он не пресек зло в самом начале, когда же дал ему пустить глубокие корни? Кажется, он испробовал все: грозил, увещевал, лишал чинов и должностей, отбирал вотчины, ссылал — а однажды даже решился в назидание всем жестоко наказать самого питербургского вице-губернатора Корсакова, искусного взяточника, нажившего немалую мзду тем, что покрывал грабежи и разбои. Корсакова публично, при большом скоплении народа, секли на площади кнутом, лишили должности. Заодно с ним жгли раскаленным железом языки двум сенаторам — Волконскому и Апухтину, которые под чужим именем привезли провиант и сорвали на этом изрядный куш...
Однако и это не устрашило казнокрадов, воровство процветало, и Петр все больше терялся перед тем, что открывалось с каждым новым донесением фискалов. Вызвав как-то генерала Ягужинского, он сказал, что собирается издать более суровый указ для устрашения казнокрадов: каждого, кто уворовал хотя бы на стоимость одной веревки, надлежит на такой веревке и вешать. Ягужинский почтительно выслушал государя, поклонился, но посмел возразить. «Простите, ваше величество,— тихо спросил он,— но вы разве хотите остаться императором безподданных? Мы все воруем, только одни приметнее, чем другие». Петр не то рассмеялся, не то до слез закашлялся, затем, смахнув слезы, сжал трубку в зубах, в задумчивости прошелся по кабинету. «Ладно, с указом повременим,— сказал он.— Но всему есть границы, и я эти границы скоро определю!» Он решил замахнуться на фигуру покрупнее, на сибирского губернатора Матвея Гагарина, чтобы тем, кто был пониже, стало зябко от того примера. На Гагарина сыпались донос за доносом, но кто-то покрывал его, выгораживая перед царем, пока Петр не поручил проверить те доносы офицерам гвардии. И тогда раскрылось все дело, бесстыдное и мерзкое: оказалось, губернатор самоуправно снимал «пошлину» со всех торговых караванов, шедших с товарами в Китай, брал поборы со всех купцов, утаил хлеб, купленный на Вятке для отправки за море, казенные деньги тратил на себя, а приходные и расходные книги сжигал; удержал три алмазных перстня и алмаз в гнезде, купленные на деньги, взятые в китайский торг у Екатерины... Мошенничеств Гагарина было не перечесть, так он был горазд на выдумки. После ревизии он повинился во всем, хотел вымолить у царя место в монастыре, где мог бы тихо доживать свои дни, однако Петр уготовил ему виселицу. Эта казнь отринула от Петра многих вельмож, напугала их, однако спустя год-другой вновь обнаружилось, что взятки снова липнут к нечистым рукам, но свершается сие более хитроумно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82