— По правде, я и сама не ведаю, зачем от него таю? Может, хочу уберечь, чтоб не завелись недобрые мысли, не лишили его покоя?.. А может, за себя боюсь? А вдруг нам тяжко станет жить вместе, если откроюсь я ему во всем? Иной раз накатит — дай, думаю, повинюсь, сниму тяготу с души, а потом опять сумленье возьмет, а что ежели Маркел укажет мне на порог? Значит, снова скитаться по миру, искать угол? Это ведь какой характер надо иметь, чтоб жить с бабой, которая мужика своего порешила?.. Тут и ум в разлад пойдет, и вся жизнь на излом... Как ни клянись, что ты не душегубка какая, если он душу свою на замок запрет, то больше уже не впустит туда... Вот и мучаюсь про себя, Бога молю, чтоб все ладно было. Сейчас вот страшусь, как бы Матрена спьяну не брякнула ему про мою отсидку...
— Ну зачем ей керосин в огонь плескать?
— С нее станет, ты ее еще не знаешь! Вот, мол, захотела, и порушила твою жизнь!.. Племянничек, хватит, а? Сердце с места стронулось, дышать тяжело...
Жена бросилась в горенку, вытащила из-под кровати наш дорожный чемодан, нашарила пузырек валокордина, накапала в стакан, плеснула туда воды. Тетя выпила лекарство, посидела, прикрыв глаза рукой, но,
услышав в сенях шаги, встрепенулась, захлопотала у стола.
Вошел дядя Маркел с подойником, накрытым марлей, и тетя Паша стала через ситечко разливать молоко по кринкам.
Я поверил каждому ее слову, так оно было выстрадано и правдиво, но что-то противилось тому, чтобы считать во всем правой только ее одну. Я знал и мытарную, полную невзгод в прошлом жизнь тети Моти, она и сейчас мыкается во вдовьем своем одиночестве, чужая себе и детям, с которыми не сжилась. Чья же чаша горя перевешивала, да и нужно ли заниматься взвешиванием, не лучше ли привести ссору к мирному исходу? Поэтому, когда дядя Маркел снова вышел в сени, я тихо попросил:
— Я прошу тебя, тетя, чтобы ты отбросила все обиды и помирилась с сестрой навсегда — слышишь? Вам же легче станет жить...
— Не знаю, с чем она явилась,— с истовой неприязнью ответила тетя.— Ежели приехала с открытой душой, одно дело, а что как с умыслом?
— Тетя! Ну что она может замыслить против тебя? Маркела у тебя отбить или дом спьяну твой поджечь?
— Возьмет и выложит Маркелу про тот же лагерь,— не унималась тетя,— тогда не надо и поджигать, и так дом сгорит дотла...
— По-моему, ты перегибаешь палку,— попытался я урезонить тетю.— Дай мне слово — не задирать ее, не становиться ни в чем поперек, пока я здесь, вы сами не заметите, что все злое и недоброе в песок ушло...
— Так и быть, стерплю ради тебя,— пообещала тетя.— Да ежели по правде, то кого мне бояться в моем доме? А слова — слова и есть — собака лает, ветер уносит...
Заслышав шаги в сенях, мы замолчали. Через порожек кухни шагнула пышущая жаром, вся малиновая после бани тетя Мотя, в наброшенной на плечи шали. Шумно вздохнув, она скинула шаль и, мотая головой, рассыпала по плечам короткие мокрые волосы.
— Ну и раскалил каменку Маркел, пар прямо с ног сшибает! — Приблизившись к зеркалу, тетя Мотя начала расчесывать волосы частым гребнем.— Вышла из предбанника, ровно десять лет сбросила, хоть с молодым мужиком шуры-муры заводи! После такого жару-
пару хорошо бы рюмашечку опрокинуть, чтоб уж совсем забыть, что годы под горку катятся...
— Маркел отпарится, так и быть — дам вам выпить,— пообещала тетя Паша, но лицо ее не разгладилось после недавней суровости.
Маркел помылся в бане быстро, и не успела тетя Паша накрыть на стол, как он по-молодому ввалился на кухню с обмотанной, как в тюрбане, полотенцем головой, в накинутом на плечи кожушке.
— Налей в рукомойник воды студенее,— попросил он тетю Пашу.— Голова как головешка пылает...
Я усмехнулся, ловя дядю Маркела на этой притворности, которую он хотел скрыть от гостей,— умыться под рукомойником не потому, что у него горело лицо и пухла от жара голова, а потому, что по стародавней семейской привычке моется в бане как бы начерно, а чтобы чувствовать себя совсем чистым, должен набело ополоснуть лицо и руки. Умываясь, он фыркал, склонив голову под сосок рукомойника, лил воду на шею, тер ее до скрипа и так старательно гнулся, что край его рубахи выскользнул из-под ремня, обнажив заголившуюся сгорбленную спину, всю в полосах буро- сизых рубцов.
— Ой, дядя Маркел, кто это так разукрасил вашу спину?— спросил я.
— Кольчук окаянный!
— Кто это Кольчук?— Я оглянулся на тетю Пашу.
— Видимо, Колчак,— догадалась Шура.
— А кому же еще!— Дядя сплюнул, стал насухо вытирать лицо полотенцем.— Его старатели-каратели не хуже семеновцев лютовали... Я как в первый раз в бега ударился, поймали меня и шомполами пороли, от боли память терял... А они опрокинут на спину бадью воды и снова давай полосовать... И семеновцы дорвались до моей спины — не люди, а звери из чащобы... Две недели помирал, спасибо чужая старуха отходила разными травами и настоями...
— А что это у вас на груди, похоже, старообрядческий крестик, раз он восьмиконечный?— снова поинтересовался я, впервые увидев на шее Маркела крестик на витой веревочке.
— Если смышлен в этом деле, зачем пытаешь?— буркнул дядя Маркел и наставительно строго добавил:— По какой вере жил мой дед и отец, той вере и
я должен следовать... Рази я бусурман какой или христопродавец, прости Господи!
Он придвинул чашку густо заваренного чая, неторопливо отлил из нее в блюдце и, держа на растопыренных пальцах правой руки, откусив крошку от белого куска сахара, начал не спеша прихлебывать.
— Простите, Маркел Аввакумович,— неожиданно подала голос жена.— Я вот смотрела на одну вашу икону, и мне показалось, что глаза на ней выколоты? Я не ошибаюсь?
— Верно углядела, глазастая,— Маркел опрокинул чашку на блюдце, помолчал, припоминая.— Мне эта икона от деда осталась, когда я женился на Анастасее... Ею благословляли и дом освящали... От кого она к деду перешла, того не знаю, но он шибко берег ее, говорил, что привезена из самой Рассей, когда семейские шли сюда на поселение.
— А можно ее посмотреть поближе?
— Сыми и погляди, ежели хочется,— сказал дядя Маркел и поднялся.— Давай-ка я лучше сам за ней слазю, а то, не ровен час, уронишь, грех будет большой...
Дядя Маркел придвинул табуретку поближе к божнице, попробовал, прочно ли табуретка утвердилась на домотканых половиках, а затем рывком вскочил на нее, бережно взял икону двумя руками, передал тете Паше. Она положила икону на стол, отыскав мягкую фланелевую тряпочку, стерла с иконы легкую пыль, и открылся темный лик Николая Угодника, видимый будто сквозь прозрачную толщу воды. И как это Шура заметила эти крохотные вдавлинки, черные точечки вместо глаз, они как бы делали святого незрячим, что, впрочем, не помешало старообрядцам везти святой лик через всю Россию. А теперь вот и дядя Маркел по утрам и вечерам становился перед божницей, вглядывался в эти незрячие глаза, вышептывал слова начала. Лицо его становилось просветленно-задумчивым, отрешенным от мирских забот.
— Кто же совершил такое святотатство?— тихо спросила жена.
— Как кто?— Меня словно осенило:— Никон и те, кто исполнял его указы...
Я вспомнил, что перед поездкой сюда, занимаясь историей раскола и роясь в книгах, я наткнулся на рассказ антиохийского архидьякона Павла Алепского, который свидетельствовал, что пережил он в неделю православия тысяча шестьсот шестьдесят пятого года на торжественном богослужении в Успенском соборе Кремля. Миновав нищих, калек, юродивых, просивших подаяние на паперти, Павел Алепский протиснулся в собор, встал среди стряпчих, стольников, думных дьяков, попов, бородатых бояр и воевод... Любопытство толкало его к алтарю, к сполохам света, где искрилось золото царских врат и где стоял, сжимая свечечку в руках, самодержец Великие и Малые Руси, Великий государь, Алексей Михайлович, прозванный за свою приверженность к вере и благолепие характера Тишайшим. От царских врат прошагал мимо Никон. На крутых плечах его покоилась гривастая голова с прядями седины, шаг его был тяжел и грузен, в руке он держал толстый посох, отбивавший тупой звук на каменных плитах собора. Помимо величия от него исходила сегодня неведомая тревога, а то и явный страх, который сковывал тех, что стояли на коленях и бились в земных поклонах. Все с испугом глядели на груды икон, свезенных со всех концов Москвы. На многих лики были содраны грубым скребком и почти у всех выколоты глаза. Их отобрали у тех, кто не хотел молиться на иконы нового письма, введенного по повелению Никона. Глашатаи-стрельцы, разъезжая по столице, грозили: у кого сыщется икона старого письма, тех предадут анафеме и отлучат от церкви. По слухам, эти собранные в кучу старые иконы патриарх собирался предать поношению и проклятию, чтобы навсегда отвратить от них православный люд... Никон подошел к груде икон, возвысил свой трубный глас, и народ в соборе пал ниц, перестал дышать, будто вымер. Чуть отведя в сторону посох, патриарх потянул первую, лежавшую поверх икону, приказал служке выколоть у святого глаза, а затем, подняв икону над головой, со всего размаха бросил на каменные плиты пола. Икона, треснув, раскололась на две половинки. А Никон хватал одну икону за другой, одним ударом разбивал ее на половинки... Осеняя себя крестом, Павел Алепский еле держался на ногах, боясь, что разум его помутится от надругательства над святынями. Какая-то сила вынесла его из собора целым и невредимым. Единственным утешением было то, что, вернувшись в келью, он доверился чистому листу бумаги и поведал потомкам о пережитом надругательстве над верой...
— Скажи на милость, какой ирод этот Никон,— выслушав мой рассказ, тихо молвила тетя Паша.— Значит, он иконы старые колол, как дрова для поленницы, а раскольщиками нас назвали... Вот ты, племяш, немало книг прочитал и про семейских поболе нашего знаешь, так скажи по правде, почто наши предки несли то клеймо, столько за то претерпели? Неужто и они тоже что-то раскололи?
— Русь раскололи, тетя...
Я не знаю, как вырвались у меня эти слова, они могли обидеть и тетю, и задеть дядю Маркела, потому что он вдруг поглядел на меня с угрюмой отчужденностью.
— Не наши предки начали ту смуту, а патриарх, и причина у него была тайная и земная, хотел возвыситься над государем, стать первым человеком в державе... А когда перешли на греческие каноны и стали креститься тремя перстами, наши предки не захотели подчиниться новым правилам, посчитали изменой вере, и вся Русь раскололась пополам... В ту пору, пожалуй, за Никоном шли бояре да те, кто был поближе ко двору, кто жил в столице и не мог не считаться с нововведениями; зато вся низинная Русь молилась и крестилась по- старому двуперстно. Вон дядя Маркел и сейчас этой веры держится...
— Как же мне супротив дедов и отцов идти?— строго проговорил дядя Маркел.— К чему душой прирос, тому и сохраняй верность...
— А вы, тетя Паша, какую веру принимаете?—. спросила жена.
— Я молюсь по-старому, как и Маркел, вот только в молельню не бегаю, не хоронюсь от людей и власти, не по мне это...
Мы вглядывались в темный лик иконы, лежавшей на кружевной скатерти стола, и утвердились в том, что перед нами икона поры раскола, чудом спасенная староверами от уничтожения. Поначалу Никон хотел старые иконы сжечь на костре, но государь отговорил его, повелев закопать их в землю, чтобы зря не волновать народ и не выказывать свой злой нрав. Конечно, эта икона побывала на Ветке, за Гомелыциной, в старообрядческой общине, а потом, уже при Екатерине, когда семейские пошли на вольные поселения, ее взяли с собой, и вот она сохранилась, дожила до наших дней.
Уговорившись с утра начать вспоминать все то, что тети хранят в памяти о нашем роде, мы загасили свет и улеглись. Я долго ворочался за ситцевым пологом горенки, слушая, как поскрипывает от ветра неплотно прикрытый ставень, думая о поразительной живучести веры, дожившей до наших дней...
Проснувшись, я снова посмотрел на залитую солнцем стену с прикнопленными репродукциями из «Огонька», но видел лишь суриковскую «Боярыню Морозову». Сколько раз в жизни — и мальчиком, и юно- ? шей, и совсем недавно — я задерживался перед этой картиной в Третьяковке, но ни разу мне не подумалось, что боярыня Морозова имела отношение к жизни моих далеких предков, а значит, и ко мне.
Сейчас я смотрел на боярыню другими глазами, может быть, впервые по-настоящему осознав, что без исторической памяти нет народа и мне самому нужно было держать экзамен перед этой непреложной истиной. Мой взгляд притягивала не только боярыня с ее бледным исступленным лицом, с худой рукой, поднятой над головой и осенявшей толпу двуперстным знамением. Прежде я видел вокруг лишь безликую толпу, обтекавшую по обе стороны розвальни с жидкой соломенной подстилкой, но сейчас различал и узкую улочку с заснеженными крышами, и церквушки, и впервые вдруг увидел каждого человека в толпе: холопа, смерда, попа, монаха, юродивого и мальчишку в большом не по росту полушубке. Тут не было равнодушных: глумливо похохатывал загулявший попик, довольный тем, что может поглазеть на чужое унижение,— ведь в розвальнях везли не ворюгу или провинившегося чинодрала, а прикованную цепями высокородную боярыню, славившуюся своей знатностью и богатством; рядом с попиком, чуть запрокидываясь, скалил зубы купец, тоже радуясь боярскому позору; ухмылялся возница, по-своему счастливый тем, что ему доверена честь — везти в монастырь опальную вероотступницу; какой-то подросток растягивал рот в улыбке любопытства и зеленой слепоты; но в толпе было больше тех, кто сочувствовал, сострадал боярыне,— застыл на месте странник с котомкой за спиной, всплеснула руками молодая боярышня, прижав бледные пальцы к груди; склонилась в молчаливой скорби ее подружка, не ведая до конца, за что такое бесчестье выпало на долю доброй женщине; из-за спины боярышни выглядывала монашка в черном, во
взгляде ее темных очей горел жертвенный огонь, готовый толкнуть ее на тот же тернистый путь;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82