— Дух его никакому слуге дьяволову не сломить... А завет его такой: не поддаваться Антихристу, стоять на старой вере, не отступать ни словом, ни помыслом, даже если смерть дохнет хладом... А станут пытать и жечь — все одно из каждой зол инки сожженной из растет тьма верующих... Так он заповедует...
— Верую и молюсь за него,— как клятву проговорила боярыня.— А за Христа небесного и смерть принять готова!
— Правду речешь,— кивала Меланья.— Река забвения не страшна. Грех и неправедность страшнее.
Голос старицы без надлома и хрипотцы звучал как натянутая струна, а когда она поднимала на боярыню глаза и распахивала длинные ресницы, взгляд ее до дна пронзал душу, рождая желание исповедоваться и повиноваться.
— Юродивого Федьку, сына его духовного, сволокли в избу пыточную и, слух был, придушили там,— голос Меланьи дышал угрозой.— Псы цепные! Будет и им суд скорый, не уйдут, не спрячутся... Кто руку на юродивого положил, тот и сам смерть примет...
На Федосью Прокопьевну будто повеяло жарким ветром, по рукам и ногам ее загулял озноб, и она снова не ведала, что то было: страх за себя или страдающего на Мезене протопопа. В ту минуту, почувствовав, какая сила таится в старице, буднично неприметной и потому неуловимой и грозной, боярыня поняла, что Меланья держит в своих руках многие оборванные нити, а память ее ведет неумолимый счет всем невинным жертвам за веру, и пожелай она кого наказать, тут же найдутся люди, готовые исполнить любой ее наказ.
— Нельзя ли мне повидать святого мученика?— спросила боярыня.
— Жди свой срок,— помолчав, изрекла Меланья.— Скоро вселенские патриархи будут на Москве, чтобы вершить суд над отступником Никоном... Значит, быть здесь и отцу нашему духовному вскорости.
— Чем и отблагодарить тебя, мати моя,— потерянно бормотала Федосья Прокопьевна, сняла с шеи нитку скамного жемчуга и протянула старице.— Вот возьми на помощь сирым и немощным.
— Бог не забудет твою доброту, боярыня, свет мой,— Меланья поклонилась в пояс, перекрестилась двуперстно и стала читать молитву, беззвучно шевеля бескровными губами, перебирая кожаные лепестки лестовки.
Она так же бесшумно удалилась, как и вошла. Боярыня могла бы поверить, что Меланья привиделась ей в светлом сне. Больше года не было от нее никаких вестей, но однажды она узнала от дяди Ртищева, что гуляет по городам и весям какая-то старица, смута от нее большая, а поймать ее нету возможности,— стоит напасть на след, как она будто проваливается сквозь землю. Тот же дядя позже обронил ненароком, что вселенские патриархи уже в Москве, их встретили с великой пышностью и торжеством — поезд тянулся чуть ли
не через весь город, без малого пятьсот лошадей везли корма, слуг, всякую утварь и одежду. Царь сам вышел к возку патриархов, снял шапку, опустился долу и стоял так, дожидаясь их благословения... Отдохнут патриархи денек-другой после тяжкой и долгой дороги и призовут первым патриарха Никона решать его судьбу. Никон мечется в монастыре, аки зверь в клетке, злобен до крайности, но отступа назад не будет, не для того патриархи тащились чуть ли не на другой конец света, чтобы царь прощал ему все наветы и обиды. Посылал государь именитых людей и к протопопу Аввакуму, стараясь склонить его на свою сторону, но уломать упрямца не удавалось. И протопопа перевезли в Пафнутьев монастырь, оттуда брали его на один день в Крестовую, что в Чудове, и там расстригли, чтобы, лишившись сана, не задирался перед вселенскими. «И как Бог терпит то душегубство?»— бледнея, подумала Федосья Прокопьевна. Дядя зыркнул на нее сердитыми, выцветшими от старости глазами, словно чуя ее скрытое несогласие: «Ох, доведешь ты нас, Федосья, до дыбы!»
Старик ушел, она опустилась на широкую скамью, сидела недвижно, молясь про себя...
В тот же вечер, в сумерки, в ворота постучалась странница в ветхой одежонке, в надвинутом на глаза черном плате и кротко приказала вести ее к боярыне. Федосья Прокопьевна вскрикнула и зажала рот ладонью, угадав в нищенке неуловимую Меланью.
— Собирайся, раба Божья,— тихо сказала старица.— Накинь одежонку, что поплоше. Возьми хоть у дворовых людей да вели кому-то следом идти — не ровен час...
Боярыню затрясло, но она не спросила даже, куда ее поведут, такое в душу вошло ликование и трепет. Она переоделась, взяла палку, вызвала слугу Иванушки, этот пойдет за нею закрывши глаза хоть на край света, оборонит от любого лихоимства.
Сначала они ехали в простых дровнях через сугробы и рытвины, затем, оставив подводу неподалеку от монастыря, месили снег, пролагая тропку по целине. У монастырских ворот Меланья сделала знак, и стража расступилась. Старица бесшумно, огибая углы, по-кошачьи умело и ловко вела боярыню, толкнула невидимую дверцу в стене, и Федосья Прокопьевна опустилась за нею в сырое подземелье.
В каменном каземате с железной решеткой над головой, при свете огарка, среди серых заплесневелых стен и белой, как рассыпанная соль, изморози она не сразу разглядела лежавшего в углу святого отца.
Протопоп Аввакум вскинулся с вороха соломы, выпрямился перед боярыней. Он был в рваном нагольном полушубке, лаптях и грязных онучах, перевитых мочалами. С еще не отросшими после пострига волосами, похожими на мазки сажи, он выглядел худым и незнакомым, в провалившихся щеках стыла темень, но глаза по-прежнему жгли из полутьмы огнем неистовства и яростного упрямства.
— Вот и свиделись мы с тобой, Федосья Прокопьевна,— горячий шепоток его заставил ее вздрогнуть.— Послал нам Бог радость напоследок...
Он благословил ее, боярыня припала к его заскорузлой немытой руке и, упав на колени, склонилась к ногам протопопа, обхватила заскорузлые его лапти, содрогаясь от плача. Все ее нутро исходило слезами, и она дала себе волю, чтобы изреветься.
— Плачь, боярыня, голубушка моя, плачь,— Аввакум склонился долу, гладил ее по голове, как малого ребенка, и странный покой и смирение звучали в его голосе, будто и не предстояло впереди жестокой расправы, а то и казни.— А как покинешь меня, духом не падай, держись, как повелел Исус Христос... Он все претерпел за нас, грешных, и мы перед его жертвой, что былинки в поле...
Она не успела высказать ему того, что лежало камнем на душе, но что-то слезно вышептывала, молила неведомо о чем, и в горячем том полубреду желала запомнить его глаза, благодать его рук, пока Меланья силой не оторвала — время свидания кончилось. Дома в своей светелке она свалилась в обморок — девушки терли ей виски, отпаивали травой, лили в разжатые ножом зубы теплое молоко, чтобы привести в чувство. А когда очнулась, старицы уже не было рядом.
О суде она узнала опять-таки со слов старого Ртищева. Первым перед вселенскими патриархами предстал Никон. Держался он предерзко, увязая в гневе и напраслине, отрекался от любых вин, объявляя их поклепами, хулой, злым изветом, но ему открывали одну улику за другой, клали на стол патриархов его письма к государю, может, писанные в горячке ума и сердца, что не оправдывало его. И пока шел допрос,
Никон менялся на глазах, горбился под тяжестью обвинений, будто и ростом становился ниже, не огрызался, как в первый день, не бросал бешеные взгляды на вселенских патриархов, предерзость сдуло с него, как шелуху, ничтожество его всплыло, как мусор на поверхность воды... Через неделю его привели в Крестовую церковь, митрополит Макарий развернул длинный список его вин и прочел соборное деяние, в котором значилось, что он, Никон, «покинутием престола заставил церковь вдовствовать восемь лет и шесть месяцев», а «когда призван был на собор по обычаю церковному, то пришел не смиренным обычаем и не переставал порицать патриархов, говоря, что они не владеют древними престолами», что «православнейшего государя обвинял в латинстве, называл мучителем неправедным», а также «по низложении с Павла, епископа Коломенского, мантию снял и предал на лютое биение», и, наконец, что, «живя в монастыре Воскресенском, многих людей, иноков и бельцев наказывал не духовно, не кротостью за преступления, но мучил казнями, кнутом, палицами, иных на пытке жег...».
Свернув свиток, митрополит перевел дух и возгласил, обращаясь к греческим архиереям:
— Чего достоин Никон?
— Да будет отлучен и лишен священнодействия!
То же хором ответствовали и русские протопопы,
митрополиты и дьяки. Никон стоял землисто-серый, будто оглохнув и не понимая, что он лишен всего, чем жил и дышал; плыли и качались огни свечей, и он, может быть, тут же упал, если бы его не поддержали под руки. Однако он отбросил эту непрошеную подмогу взмахом руки, видимо, желая показать, что он все способен вынести сам.
— Подойди ко мне, раб Божий,— тихо позвал Макарий.
Никон, плохо соображая, зачем его кличут, не сразу повиновался, позволил снять с себя сверкавшую дорогими украшениями панагию и греческий клобук, надеть на голову монашеский.
— Отныне ты будешь не патриарх, а монах,— объявил митрополит.— Живи без гнева и уповай на Господа нашего Иисуса, ибо он завещал нам кротость и смирение...
И только тут Никон опомнился, разжал уста.
— Глас Божий я сам услышу без вашей указки,— медлительно, врастяжку молвил он, зло посверкивая глазами.— А драгие каменья, что были на клобуке и панагии, поделите меж собой, султанские бродяги и невольники... Вы ж за милостыней приехали, а не истину искать, не суд правый вершить. Теперь у вас есть чем откупиться от султана...
Он круто повернулся и пошел к паперти, где густилась толпа, ждавшая решения. Увидев развенчанного, в монашеском клобуке Никона, сумасшедше какой-то смуглолицый грек, взмахнул ножом, ударил себя под сердце и упал, обливая, окрашивая брусничными пятнами снег. Даже эта смерть, принятая за его поругание, не вызвала в Никоне, подавленном позором отречения, и малой жалости. Он стал простым чернецом и лишь сейчас до конца понял, что возврата к прежней жизни не будет, что его, как арестанта, увозят под конвоем стрельцов в далекий монастырь, на вечную ссылку...
Вслед за Никоном настал черед и протопопа Аввакума. Слух о суде над ним облетел слободы и пригороды, и народ, опередив его приезд в Кремль, плыл туда толпами, люди всякого рода и чина жаждали поглядеть на строптивца и ревнителя старой веры — тут были и посадские малые людишки, и молодые рядские вперемежку с холопами и смердами, и почтенные, гостиной сотни купцы, и непокорные бояре с бородами-вениками, и нищие, и юродивые, которых будто ветер смахнул с папертей и нес по течению к центру столицы. Чтобы не вспыхнуло мордобитье и не загорелся мятежный скандал, стрельцы на конях пролагали в толпе дорогу, разваливая ее пополам, кричали надсадно и грозно: «Рас- с-сту-пись!.. Рас-сту-пись! Не дерите без ума глотки, а то живо на правеж!» Но вот пронесся, заплескался кипучей волной, прорезался сквозь гул и гомон пронзительный крик: «Ве-е-зу-у-ут! Ве-е-зу-у-ут!»— и началась несусветная давка и колготня: кто посильнее, работал локтями, пробивая дорогу, кто-то падал в седую пыль, кого-то за ноги волокли прочь с пути, над толпою клубился пар, она дышала бурно и клокотала. Карета боярыни, запряженная цугом в шесть лошадей, в той круговерти застряла, кони храпели, вставали на дыбы, понукаемые вершниками, карету, как щепку, несло по течению, и Федосье Прокопьевне мнилось, что карету вот-вот раздавят, как скорлупу. Однако случилось чу
до — толпа вдруг застыла, будто скованная лютым морозом река, и, вынырнув из нее, показался на миг сам Аввакум: он ехал в розвальнях и, стоя в полушубке нараспашку, бритоголовый, одной рукой опирался на плечо стрельца, а другой размашисто крестил на все стороны люд, вознося двуперстие. Дровни его почти поравнялись с каретой боярыни Морозовой, и она услышала его осипший голос, бросивший ее в дрожь: «Вот крест истинный! Отриньте Антихристов кукиш!.. Вот крест!» Голос отнесло ветром, боярыня рванулась из окошечка, и ей почудилось, что протопоп поймал ее молящий взгляд, даже кивнул в ответ. В это хотелось верить, и она поверила и была довольна, что еще раз получила благословение святого отца. Если бы не ждавший ее дома любимый отрок Иванушка, она бы выскочила из кареты и поползла вместе с убогими и нищими следом за дровнями, исступленно вопя вместе со всеми: «Осени нас, отец святой! Сыми мрак с души! Спаси и помилуй нас, грешных и сирых!» Протопоп неутомимо крестил всех, поворачиваясь на восток и запад. «Бог простит!»—кратко отвечал он. Голос его все отдалялся, голова потонула в людском разливе, словно ушла, вместе с подводой под воду...
Все, что случилось на суде в Крестовой, она узнала от Ртищева.
— Сумасброд и невежа,— рассказывал ей многодумный, державший государеву сторону боярин.— За ним и вины-то не было никакой. Царь усовестить хотел его, склонить к миру с вселенскими патриархами, а он сам восхотел всех судить, вознестись над церковью, иереями и государем...
А было так: когда в Крестовой появился исхудавший от недоедания, в рваном нагольном полушубке протопоп, безобразно, как арестант, остриженный, государь проникся к нему жалостью и милосердием.
— Окажи честь святейшим патриархам,— тихо попросил он.
— По указу твоему государеву кланяюсь и чту,— Аввакум согнулся в поясном поклоне патриархам, затем на обе стороны собора, где сидели русские протопопы и архимандриты, и снова одеревенел, угрюмо на- супясь.
Слышно стало, как потрескивают свечи, как скрипит пером Алмаз Иванов, царский дьяк и законник.
— Вошел ли ты в разум, Аввакум?— зычно спросил Макарий.— Или все еще не покоряешься соборному решению о новоисправленных книгах Божественных?
— Не покоряюсь,— протопоп разжал сухие, обметанные простудой губы.
— Зря упорствуешь и кажешь нам свое невежество,— наставительно сказал митрополит.— И греки, и наши Палестины, и сербы — все тремя перстами крестятся...
— Вселенские учителя!— возвысил голос Аввакум, но тут же продолжал ровно и почтительно.— И первый Рим давно пал, и второй, а Москва третьим Римом, стала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82