Чтоб не роптали, он особо не придирался к мелочам, не чванился, делая вид, что в его руках их судьбы; ни ночами, ни днями костров не жгли, ели всухомятку, запивая водой из родничка или озерца, спали на ворохе хвои и веток, на ночь выставляли караул, а чуть серело над макушками сосен, будили друг друга, что-то спросонья жевали и трогались дальше. Изредка завязали с болотной трясине, но выбирались из тины и грязи, безропотно шли дальше за семенящим впереди изветчиком, его шатало и трепало из стороны в сторону, как огородное пугало, но мужичонка был на диво вынослив, чувствовал себя в лесу как дома, вел, как пес, по нюху,— застынет на бугорке вкопано, поведет худой
шеей; пошевелит ноздрями и, тряхнув нечесаной головой, опять перебирает лаптишками...
Негаданно наткнулись в сумерках на высокую изгородь из кольев остриями вверх. Сошлись в кучу, непарно дыша, и Лешуков, велев изветчику подойти ближе, сухо обронил:
— Здесь, что ли?
— По примете вроде бы тут.
— Ну вот и иди разведывай, как там и что...
— О-ох, признают — разорвут на клочья,— враз осип, заскулил вдруг мужичонка.
— А стрельца они за своего, что ли, примут?— зло усмехнулся Лешуков.— Нет, ты, паря, раз взялся, доводи дело до конца... Дуром в чужой дом мы не полезем... А если про нас вызнают, сразу могут гарь пустить...
— Это уж истинно,— согласился изветчик.— Вмиг запалятся!
Мужичонка постоял, зажмурившись, как бы собираясь с силами, потом канул в сумерки, сливаясь цветом с порыжелыми мхами. Лешуков повелел каждому взять лошадь под уздцы, держаться кучно, не чесать языки даже шепотно.
Пропадал изветчик недолго, обежав всю округу вслепую, вылез из темноты, как леший из чащи, засипел сорванным от перепуга голосом:
— Заглянул в избы... Свечи горят, и весь люд на коленях перед иконами... Молятся истово! Вознестись хотят!
— Как это?— всполошился Лешуков.— Куда вознестись?
— Знамо куда — к ангелам в рай,— пояснил изветчик, и в голосе его не было ни уверенности, ни бодрой находчивости, а сквозила скрытая тоска, а то и жалоба.— Какая-то пташка, видать, раньше нас долетела, не иначе — упредила... Все избы соломой обложили — токмо искра, и запылают...
Стрельцы погрузились в тягостное молчание, в растерянности ждали последнего слова своего капитана.
«Вот оно, проклятье аввакумово,— с содроганием подумал Лешуков.— Это похуже, чем самому в ад попасть. Лишать жизни старых и малых, гнать в огонь невинные души».
Он бы понес любую кару за то, что сотворил в Пустозерске, лишь бы не палачить сейчас. Тогда Аввакум и его соузники казались ему не только ненавистниками государя, которому он служил верой и правдой, но и вредоносными еретиками, отступниками от божественного слова, а ныне его заставляли казнить простых смердов, беглых холопов, дворовых и их детей, скрывавшихся от боярского ярма и желавших спасти души, живя в праведности и чистоте. Лешуков не успел выйти из задумчивости и принять решение, когда вдруг подал голос один из стрельцов:
— Тебе бы, мужик, не худо пойти и покаяться перед теми, на кого ты донес. Свою душу очистишь и людей к верности преклонишь... Тебе они скорее поверят, чем нам, царевым слугам.
— Да я хоша и свой, но хуже чужого для братии,— заныл мужичонка и даже всхлипнул.— Пощадите, братцы!.. Мне к ним идти все едино как на смерть... Не поверят! Вот те крест!— он истово перекрестился.
— Брось мокроту пущать!— оборвал его тот же стрелец.— Ишь разнюнился... Может, титьку тебе дать, чтоб в себя пришел! Обещай, что худа мы им не сделаем, беглых к боярам не вернем, пусть только государям покорятся...
Теперь Лешуков понял, с какой думой шли сюда стрельцы, но это не принесло ему облегчения, он по- прежнему не ведал, что ж делать ему — то ли объявить, зачем их сюда послали, то ли скрыть истину и запутать следы?
— Государеву волю сами объявите, меня не кидайте им под ноги,— молил мужичонка и трясся как в лихорадке, по-собачьи заглядывая всем в глаза.
— Перестань выть!— властно и грубо цыкнул Лешуков и обвел взглядом насупленные лица стрельцов.— Дайте-ка мне одежонку какую похуже, дерюжку, что ль, я сам с этим смрадником пойду, проведаю, что можно сотворить...
— Негоже тебе, капитан, голову в огонь совать! — попытался урезонить его старый стрелец, бородатый и могучий, на голову выше всех в команде.— Ежели тебя порешат, нам в Москву ход заказан... Ни правительница, ни полковник нам того не простят, лучше уж тут петлю сготовить и повеситься на первом суку...
— Тебя за старшего оставляю, пока сам все разведаю,— распорядился Лешуков.— Бердыш и саблю с собой не возьму, явлюсь с миром, и никто меня не тронет, не те люди... А вы тут стойте, ждите, когда подам команду...
Он накинул на плечи поданную мешковину, подтолкнул изветчика в спину:
— Влез по горло, лезь и по уши. Веди!
Мужичонка задергался, казалось, мгновение, и он
свалится в падучей — дышал с присвистом, выпучивал глаза с крупными белками, из уголков полуоткрытого рта, как у слабоумного, потянулись нитки слюны. После двух-трех тычков кулака он качнулся, шагнул вперед, и Лешуков пошел следом вдоль высокого тына, добрался до ведомого изветчику лаза и нежданно очутился среди скитских изб, крытых корой и соломой. В сгустившихся сумерках пересиливала тьма, по углам и под застрехами уже таилась ночная чернь, в узких оконцах изб тускло мерцали огоньки лампад. Прислонясь к одной стене, Лешуков услышал согласное тихое пение старческих голосов, тянувших молитву, оно прорезывалось всплесками тонких женских подголосков и похожими на плачи детскими жалобами. Эти младенческие всхлипы растревожили его сильнее всего — он всегда жалел детей, особенно больных и беспомощных, неспособных выразить свою боль и немочь. Он долго плутал среди изб, осененных сверху лохмотьями елей, пока не остановил свой выбор на избе покрупнее, видать, из добротного, недавно рубленного леса. По словам изветчика в ней обретался старец, глава общины, которого слушались все от мала до велика... Лешуков не испытывал ни страха, ни чувства опасности, словно решился на что-то необходимое, и это сделало его и спокойным и смелым.
Он негромко постучал в дверь. В избе оборвались голоса, померк свет лампады, в окна наползла деготная темь, и через стылую тишину прошаркали к порогу старческие шаги, проскрипел тонкий немощный голос:
— Кто о сю пору тревожит божьих людей?
— Добрые люди, христиане, отец,— не размышляя, поспешно ответил Лешуков.
— А пошто с бердышами явились?— допытывался старец.— Или тому учит Христос — приходить в чужой дом с орудьем?
— Руки мои пусты... При мне нет ничего, святой отец... Могу крест поцеловать, что правду говорю,— движимый непонятным чувством близости к этим притаившимся за стенами людям, твердо сказал Лешуков.— А те, что за тыном меня ждут,— подневольные, им без оружья нельзя идти через леса и топи...
За дверью молчали, видимо, старец размышлял, как поступить, потом, кашлянув, молвил глухо:
— Погодьте тут...
Ходил старец непостижимо долго, словно нарочно томил, а может, держал с кем совет, но вот опять послышались шаркающие его шаги, дверь распахнулась, в глубине избы зажгли свечу, и на ее свету в проеме двери согнутой коряжиной встал сивый от седины старец, с суковатой палкой в руках. За его спиной на полу стояли на коленях мужики и бабы, старики и старухи, а подростки и малые ребята, восково-бледные в этом выморочном смраде, были накрепко привязаны веревками к лавкам, чтобы не выскочили во время гари, у их босых ног пластами лежала сухая солома.
— Кто таков и по какой нужде нас тревожишь?— загораживая вход в избу, сурово спросил старец.
— Стрелецкий капитан Лешуков, сын Сергеев,— сказал Лешуков, стараясь быть почтительным и уважливым.— Государи гневаются, что вы в бегах, от церкви православной отбились, живете без патриаршего благословения...
— Мы живем по своей вере,— с достоинством, без малого раздражения отвечал старец.— А что в бегах, то потому, что бояре с нас по семь шкур драли, а она у нас всего-навсего одна, и та еле тело скрепляет...— Он зорко вгляделся, ткнул в прятавшегося за спиной капитана изветчика.— А этого Иуду зачем привел с собой? Сколько за донос ему плачено? Чать не тридцать сребреников, потому как он дешевле стоит...
— Мне нисколько не плачено!— взвизгнул за спиной мужичонка.— Ни алтына, ни деньги!.. Я вас к вере истинной привести хотел, а вы меня батогами били немилосердно...
— А за что тебя, мерзкого израдника, выгнали вон?— спросил старец.— Кто у нас по лабазам лазил и посты не блюл? Кто баб слабых к блуду совращал? Кто зелье поганое в общину притаскивал, споил юнца тем ядом треклятым?..
— Спасти вас хотел!—сипло выдавил изветчик.
— Молчи, ублюдок и сучий сын!— гаркнул вдруг старец, непонятно откуда у него взялись силы на этот крик.— Нет тебе прощения ни на энтом, ни на том свете!
В распахнутую дверь валил свежий, замешенный на запахах хвои, воздух. Было ясно, что старец не даст войти Лешукову в избу, а стоявшие на коленях безропотно подчинялись ему — повернули спины к двери, вышептывали молитвы, били поклоны, касаясь лбами пола, лишь одни дети таращили от испуга глаза на пришельцев, не ведая, что от них ждать.
Лешукову не было дано времени на обдумывание, опасность окружала его со всех сторон: и стрельцы за тыном, и дотошный изветчик, при котором не вымолвишь лишнего слова, да и сами старообрядцы, готовые бросить ту же горящую свечу в солому... Вот почему, еще не отдавая себе отчета во всем, что свершает, он вытянул из-за спины изветчика и толкнул его на середину избы, так что все молившиеся качнулись в разные стороны.
— Государи за это тебя не пожалуют!— истошно завопил мужичонка.— Истинно говорю!.. Царевна может и на дыбу вздернуть!.. Голову на плаху положишь, как дать по-ло-жишь... За что выдаешь меня еретикам?
— Я тебя никому не выдал головой,— захлопывая за собой дверь, властно проговорил Лешуков.— А ты покайся перед добрыми людьми, зачем ты воровство чинил и всякое непотребство? Пошто ввел в обман своим изветом и государей, и царевну, и патриарха? За что сих старых и малых под казнь подвел?
— Тебя зачем сюда прислали?— вскакивая и тряся лохмотьями, злобно ощерился мужичонка.— Тебе с государевыми стрельцами надобно скиты эти рушить, жечь отступников поганых, а ты заместо этого меня кидаешь под ноги извратителям веры Христовой!.. Ты что — заодно с ними?
— На колени!— что было мочи заорал Лешуков.— На колени, вор и смрадник! Где твоя вера, погань двуликая? Ты служишь своей ненасытной утробе... Кайся и проси прощения у божьих людей!.. Может, по доброте своей и непричастности к злу, они и простят тебя...
Но изба, набитая людьми, немотно смотрела на стоявшего на полу изветчика, молчал и старец, лишь какой-то малец сдавленно, с хрипотцей выкрикнул:
— Не надо!.. Дяденька!.. Не надо!
Лешуков не понял, о чем просил мальчик, может, испугался, что изветчика прикончат, но жалобный всхлип его потонул в гневном ропоте.
— Святой отец! И вы, люди добрые!.. Я вам зла не желаю,— сказал он, ясно сознавая, что идет на безрассудный шаг, но отступать было уже поздно, его душа сделала выбор.— Вяжите этого израдника, берите все, что унесете на руках, зовите тех, кто молится в других избах, и убегайте в лес, чтоб не сыскать. А приказ я исполню — скит спалю, как велено...
Люди молча подчинились его властному зычному голосу, бросились за одежкой, начали рубить топором веревки, которыми повязали детей, снимать иконы, совать в мешки буханки хлеба. Изветчик стоял на коленях, как в столбняке, и безумными глазами наблюдал за поднявшейся в избе суетой, но вдруг очнулся, выхватил у какой-то старухи свечу и пополз поджигать солому у лавки. Он успел подпалить лишь несколько охапок, как на него насели два дюжих мужика, сцепили руки на его горле, и, захрипев, он дернулся в предсмертной судороге и затих...
«Вот и еще грех на мою душу»,— подумал Лешуков, но избу охватывало пламя и размышлять было некогда. Задыхаясь от дыма, он схватил какого-то полуголого мальчика с лавки, выбежал с ним во двор, на поляну посреди скита, и снова кинулся в огонь и чад. Соседние избы не успели предупредить, к ним побежали, забарабанили в окна и двери. Молившиеся в них люди, увидев выплеснувшийся из избы старца огонь, стали поджигать вокруг себя солому, поняв то как сигнал, и гарь началась...
Не ожидая команды капитана, увидев зарево, подоспели стрельцы, и Лешуков вместе с ними спасал добро, выламывая окна в избах, вытаскивал старух и детей. Из дыма и пламени неслись вопли и стоны, кто-то выбросился наружу, катался по земле, как горящий сноп, и его забрасывали подушками и одеялами. В центре поляны вокруг старца собиралась толпа, она то густела, то таяла, послушные его воле люди, взгромоздив на спину домашний скарб и взяв на руки детей, исчезали в чаще темных елей. Когда над горящими избами встали на дыбы рыжие кони огня и заплясали вокруг черных бревен, пропал и сам старец. Лешуков не заметил, как опустела поляна. Пожар стал сникать, от дотлевающих изб струился жар.
Обгорели и погибли всего пять человек из скита, стрельцы молча рыли общую могилу, погребая в ней останки безвестных им людей, потом, черные от копоти,
с опаленными бородами и обожженными лицами, они сошлись на площади у колодца, зачерпывая бадьей воду из глуби, пили жадно, взахлеб, отмывали сажу со щек и рук. Иные валились тут же на траву от усталости, засыпая как убитые...
— А где же тот изветчик-поганец?— неожиданно вспомнил старый- стрелец.— Неужто этот короед скрылся?
— Он и начал гарь,— не поднимая головы, тихо ответил Лешуков.— Или скитские уволокли его с собой, или он сгорел и теперь лежит в общей могиле...
— Все едино Бог его покарал,— стрелец перекрестился.
Лешуков почему-то скрыл все, что случилось в избе старца. Он не страшился ответа перед стрельцами, которые, похоже, сами желали смерти изветчику, но его томила мысль — как доложить обо всем Цыклеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82