Тетя Ириша в тот же вечер продала третий билет,— ведь, пока мы доберемся до рыбных промыслов, до даровой, как мнилось нам, рыбы, нужно чем-то кормиться. Надо было как-то
извернуться, кто-то из взрослых должен был проехать на пароходе без билета.
Утром объявили посадку, и на «Колумб» хлынула толпа, началась давка, лезли друг через друга, прогибались сходни, падали в воду узлы и сундуки, оголтелые женщины с орущими на руках ребятишками рвались вперед, стоял гомон, и гвалт, и стон, и плач; каждому хотелось захватить место получше, хотя вряд ли там были хорошие места. В большом полутемном помещении были сколочены двухэтажные нары, и неизвестно, кто выгадывал,— те ли, кто забирался в глубину и задыхался там в духоте, или те, кто устраивался с краю, у раскрытых дверей. Раньше хозяин возил в этой кормовой части лошадей и коров, и хотя перед посадкой, перед тем, как набить палубы и трюмы, старались вымыть застоявшийся запах мочи и навоза, толпу, до отказа заполнившую эти наспех сооруженные нары, встретила острая, щиплющая глаза вонь и спертый воздух долго стоявшей взаперти конюшни...
Отчалив на середину реки, бросили якорь на фарватере, чтобы проверить, все ли имеют билеты, и опять взмыл над Амуром стон, и плач, и надрывные крики, и просьбы, и мольбы, какого-то безбилетника, дюжего мужика, ссадили на берег. Иные безбилетники бросились в воду и вплавь достигали пристани, а моей маме пришлось прятаться. Поначалу она полезла под нары, распорола кофту и оцарапала до крови спину о торчавшие внизу гвозди, но удушающий запах мочи, которым был пропитан весь пол, выгнал ее назад... Тогда, прямо на глазах у других пассажиров, ее положили к стене, завалили одеялами, разным тряпьем, а сверху еще посадили нас, пятерых ребятишек. Когда проверка кончилась и нас согнали, а вещи раскидали, мать была уже без сознания. Она лежала вся синяя, намертво стиснув губы. Но никто однако не бросился за помощью, сами разжали ей ножом зубы, влили молока, положили ближе к двери, и она начала постепенно розоветь, приходя в себя. Я уселся возле на корточках и, размазывая слезы по щекам, скулил, как покинутый щенок... Теперь, при следующих проверках, ее прятали, оставляя в ворохе одежды и одеял небольшую дыру, чтобы было чем дышать, но и после двух-, трехчасового захоронения она лежала потом почти целый день как больная... Я шнырял по пароходу в надежде, что кто-то, заметив голодный блеск моих глаз, протянет мне кусок хлеба.
Однажды, услышав пиликавшего на скрипке полуслепого старика, подхваченный задорящими звуками музыки, я начал, как цыганенок, лихо отплясывать, рассыпая на корме частую дробь босыми ногами. Тотчас образовался круг, кто хлопал в ладоши в лад перестуку, кто подбадривал криками: «Молодец, парнишка! Пляши, раз душа просит! Где наша не пропадала!» Но самоё удивительное было то, что рядом с картузом, куда бросали мелочь игравшему старику, стали класть куски хлеба и другой еды уже для меня. Я заробел, засмущался, но кто-то, задрав подол моей рубашки, сложил все куски туда и легко подтолкнул в спину: «Бери! Честно заработал! Считай, что кормилец!»
До Николаевска мы плыли две недели, приставали ко всем деревням, матросы выгружали из трюма мешки с мукой, катили по сходням бочки, труском бежали грузчики с крючьями на спине, приспособленными для носки тяжелых вещей, на борт парохода по цепочке передавали дрова, разбирая заготовленные на берегу поленницы: «Колумб» работал в те времена на дровах, как и все пароходы... Если пароход стоял у пристани долго, то мы успевали с тетей Иришей обежать деревню, попросить милостыню...
В Николаевск мы прибыли глубокой ночью, пришвартовались к пристани, и те, что плыли без билета, сумели покинуть пароход крадучись, перемахнув на причал, но дядя Моисей не был настолько ловок и сноровист, чтобы помочь матери исчезнуть с «Колумба» незаметно, и мы с ней были в страшной тревоге, боясь, что нас повезут обратно в Благовещенск; так тогда поступали с безбилетниками, или, как их называли, «зайцами». Выручил нас добрый матрос, наглядевшийся на мучения матери. За час до высадки он подошел к тете Ирише и шепнул: «Когда пойдете через контроль, старайтесь держаться края, где буду стоять я, не то хлебнете горя...» Мы хотели отблагодарить нашего спасителя, но матрос устало махнул рукой: «Да ладно вам! Насмотрелся я на вашу житуху. Может, тут вам посветит удача, отъедитесь вволю!» Так мы очутились на берегу... Тетя Ириша и дядя Моисей, оставив нас около пристани, отправились на поиски родственника, но вернулись назад удрученные и злые. «Хорош дядя, нечего сказать,— кипела от возмущения тетя Ириша.— За стол не посадил! Чашки чая не налил!» «Да будет тебе,— урезонивал дядя Моисей.— Не отказал же нам
в крыше?» «Да какая там крыша!— все более накаляясь, яростно кричала тетя.— Небось, в дом к себе не позвал. Да рази так семейские поступают? Живоглот он, твой ненаглядный дядя!» Однако, хоть и шумела и гневалась тетя Ириша, другого выхода, как остановиться на время у родича, у нас не было. И, наняв ломового извозчика, погрузив на телегу домашний скарб, мы побрели за подводой по улицам незнакомого города. Прохожие, увидев такую процессию, останавливались и, любопытствуя, оглядывали нашу полуоборванную ораву...
«Длинные» рубли, о которых столько было разговоров в Маёрихе, оказались очень «короткими». Мать и тетя снова перебивались поденщиной, нанимаясь то поливать огороды, для чего нужно было носить воду с Амура на расстояние в два-три километра, то мыть полы и стирать белье, а дядя Моисей все дни простаивал на бирже труда. Там каждое утро собиралась огромная толпа безработных, но брали всякий раз двух-трех человек, и в такой очереди можно было пробыть до осени, так и не нанявшись никуда. Не требовались почему-то рабочие и на рыбные промыслы, хотя подходило время летнего лова...
Однако мы, ребятишки, как и все дети на свете, легко переносили тяготы жизни, набивали чем-то живот, чтобы в нем не бурчало, с утра убегали на берег Амура, купались, ловили рыбешку на удочки, как зачарованные смотрели на другой далекий берег. Там высились покрытые дремучей тайгой горы. Тень от них, как синяя дымка, падала на широкий залив, уходила в глубь Амура. За заливом открывалась светлая даль и ширь, в ней текли, отражаясь, белые безмятежно сияющие облака...
Однажды душа моя была отравлена горчайшей обидой. Я прибежал вместе с братишками с реки, но дядя Моисей, пропустив своих детей во двор, придержал меня, шутливо загородив путь и хмельно улыбаясь. Он был красен, смущен, но заговорил со мной с грубоватой ласковостью:
— Бегаешь невесть где, а не ведаешь, что дома тебя тятька дожидается!
— Какой тятька?— я задохнулся от радости, надежды, в голове моей вихрем пронеслось — неужели нашелся родной отец?
— Как «какой»?— переспросил дядя Моисей.— Всамделишный! Мужик что надо!
Я увернулся из-под его руки, опрометью бросился к сараю, но дядя в два прыжка догнал меня, схватил за рубашку.
— Ты куда, оглашенный?!— крикнул он, притягивая меня к себе и заглядывая мне в глаза.— Он тебя в доме дожидается. Но мотри, чтоб без глупостев!
В дом нас, ребятишек, обычно не пускали, но сейчас я не испытал никакой робости перед крашеным крылечком и домоткаными половичками в сенях. Отчаянно рванув дверь, я ворвался на кухню.
Кухня была полна людей или мне так показалось в первое мгновение. Услышав распах двери, все обернулись и начали глядеть на меня. За столом сидели трое — мать, тетя Ириша и незнакомый мне человек в серой толстовке, худой, жилистый, с большим кадыком на сморщенной шее. Я посмотрел на его бледно- желтое, будто чуть закопченное, лицо с остро выпирающими скулами и внимательными серыми глазами, глянул на мать, что сидела потупившись, теребя красными руками край скатерти, и сразу понял, что меня обманули. Этот человек никакой мне не отец, ясное дело, что тетя успела подыскать матери нового «жениха», и в нашу жизнь снова вламывался чужой мужик, отрывая от меня мать. Щеки мои запылали от жара: опустив голову, я чуть не заревел от унижения и горя, до которого не было дела всем суетившимся на кухне людям.
— Подойди сюда, Зоря,— умоляюще позвала мать, поманив легким движением руки.
Я не двинулся с места, глядя на босые свои ноги в черных цыпках. Тогда мать сама встала, взяла меня за руку и подвела к незнакомому человеку.
— Вот, Зоря... Тимофей Гаврилович будет твоим отцом!.. Слушайся его, он тебе добра желает, и нам с ним будет хорошо...
Я все еще не поднимал глаз на чужого, но тетя Ириша встряхнула меня за плечи, сердито крикнула:
— Да ты что, дурень? С чего загордился? Или солнышко голову так нагрело, что уже не соображаешь?
Но чужой человек протянул мне бумажный коричневый мешочек и сказал скрипучим голосом:
— Будь умницей, мальчик! Возьми гостинец и с братишками поделись, не жалей для ближних ничего, и тебе все с лихвой возвернется...
Прижав кулек к груди, я повернулся и пошел к дверям, но меня остановил насмешливый голос тети:
— А «спасибо» ты проглотил? Или язык у тебя ело-. мается, если лишнее слово скажешь?
Не отвечая, я ткнулся лбом в дверь и, уже перешагнув через порог, услышал вдогонку с медлительной растяжкой все тот же скрипучий голос:
— Зачем вы так с ним сурово... Он славный мальчишка... К детям, знаете, особый подход нужен... Завоюйте его душу, а уж потом лепите из него все, как из воска...
Я не все понял в этих увещевающих словах, но об одном догадался — этот чужой мужик намеревался подчинить меня своей воле не «таской, а лаской», как не раз говаривала тетя Ириша, хотя сама следовала иным правилам. Я сбежал со ступенек, кинулся к сараю, упал ничком на земляной пол, покрытый свежей травой, и заплакал, содрогаясь от рыданий. А когда затих и поднял голову, рядом сидели мои младшие братишки. Молча запуская руки в бумажный кулек, вынимали оттуда орехи, конфеты, светлые гривенники и молча делили между собой...
Детское горе отходчиво, и жили мы тогда по ходячей поговорке: заживет как на собаке, никто и не принимал в расчет мои обиды. Тетя Ириша знала, что делала: через неделю, как только мать и новый отчим расписались, мы всей оравой поплыли на китайской шхуне на рыбный промысел Сабах, где Тимофей Гаврилович Нижегородов работал бухгалтером и где обещал подыскать работу для всех. Новый отчим был человеком добрым по природе, может быть, излишне сдержанным и черствоватым, скупым на ласку и приветное слово, но он не обижал меня, был со мною ровен, нравоучительно тих в разговоре — все время старался мне что-то внушить, часто поминая Бога, чего не водилось в нашей семье, несмотря на ее старообрядческую истовость и внешнюю набожность. Мама с первого дня стала называть отчима Тимой, а мне велела звать «папой», поэтому я весьма редко обращался к нему с какими-либо просьбами. Я ухмылялся про себя, когда мать звала Тимой человека, у которого была такая длинная шея с дергающимся кадыком,— как будто под
кожу попала мышь и старалась выбраться на волю,— у которого неживой, омертвелый цвет лица, вытянутые, свисающие ниже колен руки, сгорбленная, сутуловатая фигура и журавлиная походка. Когда он шел, поводя маленькой лысеющей головой, и кланялся при каждом шаге, казалось, кто-то переставляет его ноги, чтобы он не упал.
Хозяином рыбного промысла Сабах был Белокопытов — веселый и тучный человек. Он с утра до позднего вечера бегал по причалам и складам, где солили рыбу, закладывая ее в большие пузатые бочки, и то и дело появлялся среди женщин, чистивших рыбу. Они радовались его появлению — он сыпал пословицами и прибаутками, посмеивался, покрикивая азартно:
— Ну что, мои бравые и удалые? Соскучились по рыбке? Ждите, скоро привалит рыбка большая и малая. Тогда не зевай, показывай, на что годишься!
Если его останавливали и о чем-то просили, он не пробегал мимо, отзывался на любые мелочи, не запрещал каждой чистильщице брать по целой рыбине домой, работницы не только хорошо у него зарабатывали, но по сути и кормились бесплатно, однако, принося и ему немалый доход. Этот мудрый седоватый Старик умел ладить с людьми, был доступен и прост, все трудились на промысле прилежно и честно. Мой отчим щелкал счетами в конторе. Он хотел, чтобы мать вела лишь домашнее хозяйство, но она не вынесла вынужденного безделья и вместе с сестрой пошла чистить рыбу...
Для нас, ребятишек, рыбный промысел был целым миром. За день мы успевали избегать все причалы и склады, побывать на чистке, на речке, струившейся из глубокой сопки в Амур, в лесу. Жизнь вокруг кипела... Вот к выдвинутому в залив дощатому причалу медленно приближается тяжело груженный просмоленный баркас, гребцы гнутся на веслах, выкручивая в тугой воде глубокие воронки, так трудно им вести суденышко. Увидев баркас, на причал по сходням бросаются женщины в резиновых сапогах, в жестких, гремящих, как жесть, брезентовых фартуках, они занимают свои места у длинных, во весь причал, столов, ставят рядом железные банки, куда будут бросать рыбьи сердечки, чтобы, посчитав их, можно было потом определить, сколько рыб вычищено. Причал со всех сторон окружен деревянным бортиком, и вот из баркаса летят за этот бортик серебряные рыбины, точно снаряды, и скоро женщины стоят по пояс в этой рыбьей, скользящей, словно шевелящейся, массе, хотя рыба, пока ее поймали и привезли, уже успела «уснуть». Я обычно взбираюсь на край бортика и, держась за столбик, смотрю, как сноровисто и красиво работает моя мать, как точно рассчитано каждое ее движение. Она выхватывает рыбину за хвост из общего навала, бросает на стол перед собой и, вонзив нож в горбинку у хвоста, одним махом, резким и сильным рывком распарывает рыбину пополам. Отложив нож, она двумя-тремя скупыми движениями выкидывает за бортик внутренности, прицельно точно кидает рыбье сердце в банку, а в стеклянную чашу, покрытую слюдяной пленкой, отделяет красную икру, и снова ее рука нашаривает новый хвост... Кишки вместе с молокой летят за бортик, там под причалом кишмя кишит мелкая рыбешка, она кормится отбросами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82