.. Обычно царевича водили стороной, не показывая ему убогих, но однажды он увидел на рукаве нищего жирную вошь и дико закричал от омерзения и испуга. Когда он впервые увидел черного, невесть откуда выползшего таракана, с ним сделалась истерика... С тех пор он сумел привыкнуть ко вшам, немало насмотрелся на них в походах, но тараканов не переносил и по сей день и, хотя не падал в обморок, так сумасшедше кричал, что падали в обморок другие.
До трех лет к нему по утрам приходила кормилица, выпрастывала из кофты налитую молоком грудь, и царевич жадно приникал к темному соску, иногда озорства ради, уже насытясь, прикусывал его острыми зубками. Кормилица вскрикивала от боли, из глаз ее капали слезы, она пугливо стряхивала их с мокрых щек, а царевич заливался счастливым смехом. Она умоляла его не озоровать, часть не маленький, и грех так делать — Боженька накажет. Царевич хмуро кивал головой, обещал не проказничать, но скоро снова сжимал зубки, и кормилица плакала... Затем его мыли, вели к матери целовать ручку, а если в это утро отец наказывал опоздавших бояр и потехи ради велел бросать их в одежде в пруд, маленький Петр визжал от восторга. Позже для него вырыли отдельный пруд, куда он сам кидал котят и щенят и не оставлял любимую забаву до тех пор, пока не настала пора обучать его грамоте и псалтырю.
По субботам была целая канитель с баней, он отправлялся туда с целой свитой карликов и карлиц, которые шли с двух сторон, прикрывая его красной тафтой, чтобы никто не мог увидеть или, упаси Бог, сглазить. Занавеся тафтой, водили его и в церковь, и царевич гневался, топал ножкой, он хотел видеть не только духовного отца и всю службу, но и то, как молятся другие люди. Его капризу не потакали, а сурово наставляли — таков наказ государя и царицы, не нами обычай заведен, так повелось исстари, установлено века назад.
Теперь, став государем, он мог позволить себе все, что желали душа и тело. Тяга к собакам осталась, и, возвратясь из очередной поездки, он любил позабавиться и с детьми и собаками — дети непритворно визжали, когда он их подбрасывал вверх, мял в жестких руках, псы исходили отрывистым лаем, бросая лапы на его кожаный пояс, норовя достать до груди. Он запускал пальцы в их лохматую шерсть, отбрасывал от себя и вдруг разом обрывал суматошливое веселье и уходил прочь, размахивая руками.
Он постоянно торопился, словно его настигла удачливая мысль, которая, если он сию минуту не занесет ее на аспидную доску или не продиктует секретарю, потеряется, исчезнет навсегда...
Проснувшись, он будто в чем-то завидовал тому двойнику, что вместо него жил ночной, нереальной жизнью, потому что перед ним была иная участь и явь — тянуть неведомо куда эту неповоротливую и во многом непонятную Русь. У него не было времени разгадывать свои сны, тешиться небылью, ему надлежало вершить то, что положено государю. Он давно уверовал, что нельзя быть государем и одновременно во всем оставаться человеком; нечто похожее внушал ему и отец, хотя по малости лет он не умел разобраться, в чем отличалась судьба монаршья от просто человеческой. Позже о многом нашептывала ему и мать, стараясь научить его править державой, повелевать миллионами своих подданных. Тогда он был больше человеком, чем сейчас, когда отведал вкус власти. А может, власть и есть медленная отрава, способная каждого лишить человеческих чувств и наделить будничным равнодушием и жестокостью.
Сегодня в его пробуждении было что-то гнетущее, неясное, чему он не находил причины, но что заставляло его сводить к переносью черные, с иглами седины брови. Может быть, ему не хотелось выходить нынче в приемную, где, несмотря на ранний час, его уже ждали разного чина и звания люди: от губернатора и фельдмаршала до подьячих и мастеров корабельного дела.
Закинув руки под голову, сцепив их замком, он с минуту-другую полежал, вперив взгляд в потолок, пытаясь сосредоточиться на чем-то главном. Он давно выработал одно правило и свято придерживался его — он не имел права выглядеть в глазах своих подданных застигнутым врасплох, все свои решения обдумывал заранее, но отвечал так, будто решение пришло в сию же минуту. Именно эта мгновенность государева слова производила нужное действие — у одних спирало дыхание от страха, другие пребывали в состоянии оцепенелого восторга. Ведь он был для подданных и духовным пастырем, и праведным судьей, и отцом родным, и провидцем, и живым олицетворением Бога на земле...
Петр стукнул три раза кулаком в стенку, и голоса в приемной, доносившиеся сюда жужжанием осенних мух, стихли, а в спальню очумело ворвался денщик.
— Живо! Помыться и закусить!
Денщик спиной открыл дверь, она ржаво пропела на петлях, захлопнулась, но тотчас в проеме ее показались
два других денщика и комнатный лакей. Один держал в руках медный таз, другой кувшин с водой и полотенце, лакей устраивал на столике поднос с едой.
Кинув пригоршню холодной воды на лицо, до скрипа пройдясь ладонями по жилистой шее, государь, отфыркиваясь, сплюнул в таз, насухо вытерся, бросил полотенце подхватившему его на лету денщику, сделал знак бровями, чтобы вышли.
Лакей стоял недвижно, пока царь жевал кровяной кусок мяса, чавкал, не стесняясь, хрустел квашеной капустой, отпивал рейнское из горлышка бутылки, запрокидывая ее вверх дном. Слышно было, как булькали, проталкивались звучные глотки. Убрав поднос, лакей протянул на вытянутых руках парадный мундир, но государь скосил недовольно глаза, и лакей, быстро упрятав мундир в шкаф, вынул будничный, из темно-серого, сюрдюковской фабрики сукна, и Петр, натянув чулки, узкие коричневые штаны, жилет из тафты, вздел руки в рукава кафтана. Нахлобучив короткий парик вместо оставленного на постели ночного колпака, сунул ноги в сапоги на высоких каблуках, делавших его еще выше, хрипло выдохнул:
— Огня!
Трубка еще с вечера была набита табаком, и лакей, живо засветив фитилек огарка, застывшего в наплыве воска на блюдечке, ловко прислонил огонек к чубуку. Петр глубоким вздохом вытянул почти весь лепесток пламени — казалось, он сейчас увянет и погаснет, но могучий выдох сохранил ему жизнь, и пламя заколебалось, заструилось жарко и светло.
— Ступай, покличь Алексея Васильевича! Ну да что мешкаешь? Да поворачивайся, сонная рожа, после управишься с подносом! Учишь вас, а все без толку!..
Кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров, одетый, как обычно, в штатское венгерское платье с кружевными манжетами, в прилизанном парике голубоватого цвета, белых чулках и немецких туфлях с блестящими пряжками, вошел почти неслышно. Держа в руках толстую кипу бумаг, почтительно в пояс поклонился. Уже немолодое лицо его было тщательно, до сизоватого лоска выбрито, горло подпирал пышный галстук, яркий, как павлинье перо, глаза смотрели живо, поблескивая, но щеки были бледны и бесстрастны, даже шли под серость, как аспидные доски,— пиши на них, что хочешь. Может, ему одному, прожившему рядом полжизни, Петр и верил пока — похоже, ни одна взятка еще не прилипла к его холеным рукам с точеными длинными ногтями, и слуха государя не коснулся не только донос на кабинет-секретаря, но даже и намек на мздоимство: Петр сам дарил ему деньги, чтоб не позарился на чужие. Видно, Макаров был безмерно предан, гордился оказанной ему честью быть постоянной тенью государя, тенью, от которой зависели многие судьбы.
— Ждут, ваше величество... Боюсь, не управиться вам ныне. Может, какие бумаги отложить на завтра?
— А ты за царя не думай,— тихо, но не без суровости напомнил Петр.— Я пока своего ума не лишен! А те, что дожидаются в приемной, не умрут от голода, чать поели с утра, не на голодный желудок явились...
Секретарь вынул из кипы бумагу, и государь, попыхивая трубкой, откинулся в кресле.
— От митрополита Питирима и Юрья Ржевского опять присылка... Расколыцики снова мутят...
— Читай!
— Митрополит Питирим пишет, что явился в Нижний из Питербурха капитан с каторжными колодниками, которых велено отвесть ему в Сибирь,— Макаров, мягко кашлянув, приблизил лист к глазам.—«Уведомились мы, что посланы с ним раскольники необратившиеся, в том числе Василий Власов, злой раскола заводчик и учитель, которому не только в ссылке, но и на сем свете, по мнению нашему, быть не надлежит; также многие раскольники, опасные и неопасные, бегут и селятся в сибирских же городах, и ежели этим каторжным раскольникам позволено будет быть в тех городах и дастся им воля, то они, собравшись с беглыми раскольниками, могут произвести немалые пакости к возмущению народному...»
«Хотя и ближе к Богу отец духовный,— усмехнулся Петр,— а жестокости не занимать стать... Видно, не под силу им с Ржевским вразумлять заблудших овец словом пастырским, вот и они срываются с цепей, яко псы».
— Отпиши в Синод,— прерывая чтение, сказал он.— Чтобы впредь раскольников в Сибирь не посылать, ибо там и без них раскольников много, а велите посылать в Рогервик... Там им дело сыщется!
— Ныне одна хула накопилась на царский двор,— сделав пометку на бумаге, Макаров перевернул лист.— Даже зазорно читать вашему величеству...
— Не тебя, а меня Антихристом кличут! Читай! — Петр глубоко вздохнул.— Хотел я с еретиками по-Божески поступить, терпел сколько лет, лишь бы в казну побольше платили, а они не унимаются... Ни крестом их не приманишь, ни кнутом, ни топором не испугаешь... И что за племя на мою голову?
— Не от вас пошло, ваше величество,— смягчая обиду государя, напомнил кабинет-секретарь.— А вот из Тайной канцелярии доводят... Сам бурмистр новгородской ратуши вор Сыренский в приказной палате молвил вслух: «Кто с Христом водился, те без головы стали, а кто и с царем поводится, тот без головы и спины будет». А вот копия с письма подметного, у астраханского подьячего Кочергина найдено... На слух вроде заговора будет. «Лежит дорога, через тое дорогу лежит колода, по той колоде идет сам сатана, несет кулек песку да ушат воды, песком ружье заряжает, водой ружье заливает; как в ухе сера кипит, так бы в ружье порох кипел, а он бы оберегатель мой повсегда бодр был, а монарх наш, царь Петр, будь проклят трижды»...
— Ишь наворотил!— скосил угол рта государь, но лицо оставалось равнодушно-спокойным.— Так может токмо русский мужик — ходит вокруг да около, а потом ошпарит тебя, как кипятком из ковша...
— Сибирский губернатор князь Черкасский тоже... нелепицу прислал,— Макаров мгновение колебался, но все же решился читать.— Таможенному подьячему Вавиле Иванову будто такое видение было. «Белообразные мужи привели его в поле, на поле пропасть великая, наполненная людьми, а иных в ту же пропасть гонят, а те люди все опалены, как головни, а бороды и усы у них, как свиная щетина, одежда на них похожа на шведское платье, а на головах шапки, которые называются корабликами; и сказали ему белообразные мужи, таить не велели, а велели донести до царского величества чрез духовника, что при родителях его в России брадобрития не было».
— Того Вавилу пусть пытают,— указал Петр.— А буде отпираться, вместе с бородой и голову снять...
— Поп Будаковский предерзостно бранил ваше величество и возглашал принародно: «Какой он царь? Лучших бояр велел посадить на колья, Петербурх одел в сапоги и вызолотил, а Москву одел в лапти; но Москва без государя не будет».
— Сам, видно, на трон просится,— Петру свело судорогой правую щеку.— Посадить его на кол! Голого! На морозе! Дурь из него разом выйдет... Поумнее что имеется в твоей папке или один срам?
— Ведомый вам Посошков против подушной подати написал: душа-де «вещь неосязаемая, и умом непостижимая, и цены неимущая», потому обложению не подлежит... Но тут же примечает, что царь сей описью хочет собрать народ в «единую купу и в руке ее держать».
— Мужик ума немалого, но забыл, о чем писал вчера,— Петр насупился, потянулся к столику, где лежала Библия, выдернул из-под нее тонкую книжицу, полистал.— Вот... Государь, мол, один в гору тянет, а миллионы назад вниз тянут... И не видя мер иных, совет подавал — страхом людей в купу собирать... Слушай вот... «Если какая-нибудь земля сильно затернеет, то нельзя на ней сеять пшеницы, пока этого терния огнем не выжгут; так и в народе злую застарелость злом надобно истреблять». А ныне, ишь, о душе плачется, видать, на тот свет торопится...
Он раскурил трубку, затем отрывисто, будто через силу, спросил:
— А о гарях какие вести?
— Прискорбно, ваше величество, но гарям даже счет не ведут,— Макаров, страшась встретиться с его царским взглядом, неторопливо сложил бумаги.— В Ишимскую волость отправили полковника Парфеньева, чтоб обратить в православную веру или в случае непослушания хотя бы взять с раскольщиков двойной оклад... Но они прознали о нем и в двух пустынях сожглись... Но больше бегут, государь, на Выг, на Ветку, в Стародубье, на Волгу... Пустеет держава, ваше величество...
— А сколько вельможи скрывают душ?— неожиданно вспылил Петр и рывком поднялся с кресла, чуть не упираясь головой в потолок.— Мы указы пишем, а они таят живые души, в обман нас вводят... Плуты! Воры!.. Явился ныне тот укрыватель мертвых душ?
— Пришел, куда ему деться... Стоит, с Божьим светом прощается...
Петр метнул на кабинет-секретаря свирепый взгляд, но, сдержав себя, промолчал, и так, поди, поймет, что болтает лишнее, лезет, куда не просят. С чего это он
стал чужую судьбу определять — уж не начал ли и этот верный пес загребать одной лапой под себя?
— А что Волынский нам докладывает о Персии?
Макаров снова стал рыться в бумагах, в который
раз поражаясь памяти государя. Хоть и собственная была, как пластырь, любая пушинка липла к ней, но память царя по-прежнему удивляла, с нею трудно было свыкнуться, она казалась складом, где неразборчиво хранилось вперемежку важное и мелочное, и приходилось только недоумевать, как Петр управлялся в этом складе, по каким правилам все сортировал, не теряя иной раз сущей безделицы.
— Виноват, ваше величество,— трясущимися руками перебирая бумаги, бормотал секретарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82