В XIX веке – золотом веке оперной музыки – постановки «Ла Скала» были столь незначительными, а публика столь вульгарной, что даже знаменитый миланец Джузеппе Верди в течение сорока лет избегал работать в театре родного города.
Но наступил 1898-й. Молодой дирижер Артуро Тосканини стал директором «Ла Скала». Он не просто спас театр от забвения. К 1929 году, когда Тосканини ушел из оперы, театр был уже легендой. Ну а остальное, как говорится, принадлежит истории. И сегодня посещение представления на театре – это шаг через волшебную дверь, назад во времени, к утерянному миру вечной, безграничной красоты, великолепия, праздника.
Интерьер театра выдержан в красно-белом, с золотом. Представление начинается уже в фойе, с его величавыми колоннами, еще до того, как занавес взмывает вверх. Потому что именно здесь собираются сливки миланского общества. Собираются, чтобы показать себя и посмотреть на других.
И всегда здесь ощущается отчужденная, равнодушная пресыщенность, потому что сюда приходят не просто заядлые театралы, трепещущие от возбуждения. Нет, это общество избранных, и еще до того, как прозвучат первые звуки увертюры или певец возьмет первую ноту, они уже знают, что могут откинуться в кресле в полном спокойствии, – настолько они уверены, что им предстоит насладиться лучшими музыкальными творениями, которые только может предложить мир.
…Это был по-особому теплый летний вечер. Закончился первый акт «Мадам Баттерфляй». Занавес пополз вниз, последовал нарастающий шквал аплодисментов. Свет становился все ярче, аплодисменты затихли, публика зашумела, задвигалась, зажужжала огромным роем. Люди поднимались с обитых красным бархатом кресел, чтобы размяться во время антракта.
В частной ложе первого яруса, справа от сцены, между двумя коринфскими колоннами сидела Зара, скрытая темнотой от посторонних глаз. Как только зажегся свет, она быстро надела темные очки. Впереди, слева от нее, сидел Эрнесто. Справа, тоже впереди, сидел Борис Губеров. Позади в положении «вольно» стоял Валерио. Вечерний наряд не мог скрыть военной выправки полковника.
Эрнесто наклонился к Губерову и сказал ему что-то на ухо. От неожиданности старик едва не выпрыгнул из кресла.
Зара, всегда очень внимательно относившаяся к переменам в чьем-либо поведении, нахмурилась, спустила очки на кончик носа и задумчиво посмотрела на Губерова.
«Что-то здесь не так , – подумала она. – Он весь вечер как-то странно себя ведет» . Ранее, за ужином, ее поразило то, что он через силу поддерживал разговор, стараясь при этом казаться бойким и раскованным. Он и ел как-то виновато, словно пытался что-то скрыть. Смех его был наигранным, вымученным. Это было для него необычно. Но что больше всего ее беспокоило – на протяжении всего первого действия он барабанил пальцами по красной бархатной обивке – как какой-нибудь скучающий школьник!
Она смотрела ему в затылок, на редеющие седые волосы, сквозь которые просвечивала кожа с пигментными пятнами.
«В чем причина такого поведения? Что-то, имеющее отношение ко мне?»
Ей показалось, что в ложе вдруг стало душно. Она ощущала присутствие чего-то страшного, пугающего. Что-то злое возникало в темной тени, разрастаясь и разрастаясь. Дрожащими пальцами она стянула очки.
– Борис!
Губеров дернулся и обернулся, боязливо переведя глаза на Зару.
– Борис, что произошло?
Старик глубоко вздохнул, вытащил носовой платок и вытер взмокший лоб.
– Борис! – в ее шепоте слышалась паника. Старик, потеряв остатки самообладания, всхлипнул, чем немало смутил Зару.
– Это все лаванда! – простонал он. – Иначе бы меня не удалось обмануть!
Лаванда? Обмануть? Ей показалось, что здание оперы зашаталось и вот-вот развалится.
– Борис! Что ты имеешь в виду?
Зара подалась вперед, едва удерживаясь на самом краешке изящного кресла, которое она сама выбрала – когда? тридцать лет назад? сорок? – для этой ложи.
– Эта женщина! – выдавил Губеров. Из-под нависших век капали слезы. – Которая приходила ко мне!
– Какая женщина?
Старик шмыгнул носом и поморгал глазами, пытаясь взять себя в руки.
– Ну эта американка, которая принесла мне твою фотографию, – прошептал он жалобно, – в рамке работы Фаберже. Эта женщина сказала, что ты прислала мне свою фотографию в подарок. Она была обернута в шарф, надушенный лавандой! Понимаешь?
– Но… но я ничего не посылала! – Очки, выскользнув из руки Зары, упали на пол. Американка? Может быть, это была Моника Уилльямс?
– Борис! – застонав, она сжала руку Губерова. – Боже мой! – Она начала трясти старика. – Что ты ей сказал?
– Я… я не помню… – Губеров тихо всхлипывал. Лицо его было сведено судорогой боли и жалости к себе.
– Борис! Ты должен мне сказать!
– Она называла тебя Лили! Она знала о тебе все!
– Что? – Зара судорожно глотнула воздух и отдернула руку, как будто на нее плеснули кипятком.
– Она даже знала, что я был на яхте, – продолжал Губеров. – Ты тогда пела, а я аккомпанировал. – Сейчас в голосе старика слышались обвиняющие нотки, он как бы пытался снять с себя вину.
– Но как она могла об этом узнать? – Зара сжимала пальцы, унизанные перстнями, у себя на горле. – Борис! Кто ей сказал? Ты?
– Нет! Клянусь, не я! Я не знаю, откуда ей это известно.
Зара с отвращением смотрела на старого человека, сидящего перед ней. «Нет, не человека! – подумала она. – Человека – слишком сильно сказано. Жалкое, ссохшееся, дряхлое подобие человека!» Она резко откинулась назад, стул под ней жалобно скрипнул. Ей хотелось отдалиться от этого существа, от отвратительного запаха старости, исходившего от него. «И как я могла считать его своим другом?» – думала она.
И теперь, вдобавок, он еще подтвердил чьи-то подозрения. Но чьи? Моники Уилльямс?
Она смотрела вдаль, мимо старика, мимо роскошных колонн. В ложе напротив кто-то разглядывал ее в театральный бинокль. Люди, стоявшие в центральном проходе, как по команде, обернулись и уставились на нее. Величественный, украшенный золотыми кистями темно-бордовый занавес недобро волновался, словно кто-то – или что-то? – позади него подкрадывался – все ближе и ближе… Зару передернуло. Зло окружало ее, оно было везде, и прежде всего – оно сидело в образе этого Иуды прямо перед ней.
– Борис, – Зара сложила руки на коленях – Мне кажется, тебе следует рассказать все с самого начала.
– Да-да! – ответил Губеров, с готовностью хватаясь за тонкую ниточку признания, как будто она могла спасти уже порванные узы дружбы. Плаксивым, ноющим тоном, который безмерно раздражал Зару, он рассказал о посетительнице, назвавшейся Вирджинией Уэссон.
Зара молча слушала старика. Как презирала она его! Его внезапное, почти детское желание рассказать обо всем, облегчить душу, вымолить у нее прощение, как будто она была его духовником. Да, все в нем было отвратительно: эта обезьянья челюсть, этот русский акцент, который когда-то нравился ей, казался забавной экзотикой, а сейчас действовал на нервы. Эти дурацкие причуды: идиотские золотые запонки в виде рояля, эти маленькие медальки, гордо прикрепленные к лацкану, – как будто ему необходимо было подкрепить свою славу пианиста этими побрякушками. Да как она могла столь долго выносить его дружбу? Зара отвела глаза, не в силах больше переносить этого омерзительного зрелища.
– …Взяла фотографию, шарф и ушла, – закончив рассказ, Губеров замолчал.
Теперь Зара метала в него вопросы:
Какого цвета у нее волосы? Глаза? Рост?
Ответив на все ее вопросы, Губеров выкрикнул:
– Поверь мне, Зара! Она уже знала все! Я не сказал ей ничего такого, чего она бы не…
– Да, но ты подтвердил, что я жива, Борис, – злобно прошипела Зара. – Как же ты мог, Борис, как ты мог?
– Зара… – Старик, всхлипнув, молящим жестом дотронулся до рукава Зары, как будто это была туника святого.
Зара отдернула руку. Губеров снова заплакал.
– Не держи на меня зла за это! Пожалуйста, Зара!
Зара презрительно оттопырила губу и обдала его уничтожающим взглядом. Ей даже нравилась его униженность, она наслаждалась тем, что за эти минуты он как будто постарел еще на несколько лет, еще больше сморщился, ссохся. Затем, снова приняв свой обычный царственный вид, она обернулась к Эрнесто.
– Если эта Вирджиния Уэссон и Моника Уилльямс одна и та же женщина… – начала она на безупречном португальском, легко переключившись со столь же безупречного итальянского.
– Но ты же слышала, – успокаивающе проговорил Эрнесто. – Волосы, глаза – приметы не совпадают.
– Все это очень легко поменять, Эрнесто. Уж мыто с тобой знаем это лучше, чем кто-либо… – Зара замолчала, досказав остальное горькой улыбкой. – Нам надо немедленно возвращаться на яхту. Да. Нужно срочно выяснить, не являются ли Моника Уилльямс и Вирджиния Уэссон одним и тем же лицом. – Она нащупала рядом с собой украшенную драгоценными камнями миниатюрную сумочку в форме бабочки и стала подниматься.
Взяв ее за руку, Эрнесто спокойно усадил ее обратно.
– Подождем, пока кончится антракт. Тогда нам не придется продираться сквозь толпу.
Он обернулся к Валерио.
– Полковник! – Эрнесто перешел на английский.
– Да, сэр! – полковник сделал шаг вперед.
– Позвоните шоферу. Пусть он подгонит машину к подъезду. Позвоните пилоту. Скажите, пусть немедленно начинает готовиться к вылету.
– Куда? Куда вы собираетесь? – жалобно спросил Губеров.
– Мы , – резко ответила Зара. – Мы уходим , и ты идешь с нами. У нас на яхте живет американка. Нам надо знать, не та ли это Вирджиния Уэссон, которая навещала тебя. – Саркастическая усмешка искривила ее губы. – Я надеюсь, это не причинит тебе неудобств?
Через десять минут черный лимузин уже мчался по темным улицам в аэропорт.
23
Капри
Стефани забыла, что Джонни всегда любил демонстрировать свое превосходство. И теперь она была страшно раздражена. Она не хотела делиться с ним информацией, добытой с такими огромными трудностями, с риском для жизни. Пришлось избрать единственно возможную в этой ситуации тактику: она говорила холодно-отчужденно, уклоняясь от прямых ответов. Эта манера бесила Джонни.
– Из тебя вытянуть что-нибудь – это как какой-нибудь чертов зуб драть.
Тряхнув головой, она холодно ответила:
– Спасибо. Я воспринимаю это как чертов комплимент.
И они пристально посмотрели друг на друга.
Джонни отвел глаза первым. Он решил, что нет смысла обострять и без того напряженный разговор – ситуация и так была достаточно неприятной.
– Единственное, что я хочу знать, – сказала Стефани после того, как ему удалось выдавить из нее еще несколько капель информации, – как ты прознал, что я жива-здорова?
Он самодовольно улыбнулся.
– Ты думала, что очень хорошо заметаешь следы?
– Джонни, прекрати! Я напоминаю: мне через несколько минут надо уходить.
– Ну ладно, ладно! – Голос его стал мягче. – Тебя выдал Сэмми.
Она так резко повернулась на каблуках, что ему показалось, что из-под ног сейчас посыпятся искры.
– Дядя Сэмми? Мой дядя Сэмми?
– Ну, он не специально это сделал, – признался Джонни. – Он, конечно, разыграл спектакль, но не настолько талантливо, чтобы убедить меня в твоей… э-э… безвременной кончине.
– Да я и сама могла бы догадаться. Тебе ведь всегда везет, не так ли?
– Да-а, – протянул Джонни. – Нам дьявольски везет, обоим. Как ты думаешь, может быть, мы поэтому так сильно друг друга любим?
Она повернулась к нему спиной.
Удивительно, что, несмотря на все словесные громы и молнии, наполнявшие атмосферу беседы, они все-таки умудрялись как-то отвечать на вопросы, интересовавшие каждого.
Стефани с неохотой рассказала Джонни о своем разговоре с Винетт Джонс, о ее пропавшем в приюте ПД ребенке, о смерти Винетт, о несчастном случае, произошедшем с Аароном Кляйнфелдером. Кроме того, она кратко передала содержание своих бесед с мадам Балац, Олендорфом и Губеровым.
Джонни, в свою очередь, поведал ей о том, как следил за ней в Будапеште, Зальцбурге, Милане и Марбелле.
– В Милане я шел за тобой пешком до отеля. – В его голосе звучало такое самодовольство, что Стефани пришлось мобилизовать все свое самообладание, чтобы не влепить ему пощечину. – Ты только подумай, Стефани, – говорил он, втирая соль в и без того саднящую рану, – если бы ты тогда обернулась, мы бы помахали друг другу ручкой!
– Мерзавец! – прошипела она сквозь зубы. Джонни сделал вид, что не расслышал.
– Но вот чего я никак в толк не возьму, – продолжал он, – при чем тут семейство де Вейга? Как они-то со всем эти связаны? И вообще, почему ты решила, что тебе надо попасть на «Хризалиду»?
– Ты не поверишь, – пробормотала Стефани, – это решение пришло ко мне во сне!
– Быстро выкладывай правду, врунья! Правду! – Джонни схватил Стефани за руку и как следует ее встряхнул.
– Не понимаю, почему ты мне не веришь, – буркнула Стефани.
Она шумно вздохнула, выдернула свою руку и с явной неохотой рассказала о своей встрече с Аланом Пеппербергом, о пиратской записи, якобы сделанной на «Хризалиде». В результате она выложила Джонни почти все, утаив самую малость, незначительную деталь. Ну действительно, зачем ему знать о том, что Лили Шнайдер, скорее всего, владеет секретом вечной молодости?
– Значит, ты считаешь, что Лили Шнайдер жива? – спросил Джонни.
– А ты так не считаешь? – ответила Стефани вопросом на вопрос, твердо намереваясь держаться до последнего и не выдать своего открытия.
Джонни наморщил лоб.
– По-твоему, сам факт, что она жива, является достаточным мотивом для убийств?
– У тебя есть более достоверное объяснение?
– Ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос?
– А что, разве я отвечаю вопросом на вопрос? – спросила Стефани, очаровательно хмурясь.
Беседа продолжалась в том же духе. Стефани уходила от прямых ответов, искусно меняя направление разговора. Джонни обнаружил в ней сильного противника. Стефани прекрасно владела всем набором фокусов, который способен был продемонстрировать сам Джонни. Но, если бы при этом она могла еще читать его мысли, она бы забеспокоилась. Потому что Джонни говорил себе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66