«Но сейчас у меня нет другого выхода, – говорила она себе. – Если Господь смотрит сейчас сюда и видит этот пистолет, приставленный к моей голове, он поймет. Я знаю, что поймет. У меня нет выбора…»
– Теперь бери иглу!
Винетт сглотнула. Она протянула руку, как будто ее заставляли дотронуться до змеи, и трясущимися пальцами взяла шприц. Длинная тонкая игла поблескивала в электрическом свете. Пластиковая трубочка шприца была наполнена… лучше и не спрашивать, она не желала знать, что там, в этой трубочке.
Она вдруг услышала звуки, доносившиеся с другого конца комнаты, и повернулась в ту сторону. Трубка все еще лежала на столике! Винетт совсем забыла о ней. Если бы сейчас…
– Забудь об этом. Давай-ка, милашка, уколись, сразу воспаришь. Ты знаешь, что я хочу сказать.
Винетт заставляла себя сжимать и разжимать кулак на левой руке, чтобы вены выступили сильнее.
– Давай, колись.
– П-пожалуйста, – Винетт обернулась и подняла глаза, в них была мольба. – Я не употребляю наркотиков!
Дух ухмыльнулся.
– По твоим рукам этого не скажешь.
– Это было давно! Я завязала!
Из телефонной трубки опять донесся шум.
– Теперь давай. Пора, – спокойно сказал Дух.
Глядя в безжалостные, без тени сострадания глаза Духа, Винетт колебалась. Прикусив губу, она снова взглянула на свою руку и нерешительно направила в свою сторону иглу. А что если… если… использовать шприц как оружие? Краем глаза она взглянула на Духа.
– Даже и не думай об этом, милашка!
И тогда Винетт сдалась. Она закрыла глаза, мысленно вознося молитвы Господу. Когда она открыла их, в них появилось выражение спокойной силы. Наклонив голову, она тихо сказала:
– Прости меня, Господи.
Перед глазами встал образ Джованды.
– Я люблю тебя, Джованда, дорогая, – прошептала она.
С достоинством выпрямившись, Винетт воткнула иглу в вену и нажала на поршень.
Эффект был мгновенным. Винетт показалось, что ей еще никогда не было так хорошо-оооо… Она облегченно вздохнула, внезапно почувствовав, как на нее наваливается сон… все сильнее и сильнее… она даже не может вытащить иглу. Дыхание ее замедлилось, игла так и осталась в руке. Винетт медленно огляделась по сторонам и упала со стула.
Она лежала на ковре. С открытыми глазами. С закрытым ртом. С начинающими синеть губами.
Во время падения игла сломалась, и теперь только половинка ее торчала из вены.
– Сладких тебе снов, милочка. – Дух наклонился, проверяя пульс на шее Винетт.
Винетт была мертва.
Из телефонной трубки по-прежнему доносились крики.
Выпрямившись, Дух подошел к телефону и взял трубку. Послушав несколько мгновений крики Стефани, он улыбнулся и положил трубку на аппарат. Вытащив красную розу из вазочки на столе, он вложил ее в руку Винетт.
«Так, пора сматываться».
В доме Осборна Стефани держала в руках онемевшую телефонную трубку.
17
Нью-Йорк
На следующий день Стефани с Уальдо вернулись на Горацио-стрит. Стефани захлопнула за собой входную дверь, сильно толкнув ее ягодицами, и с огромной клеткой в руках проследовала в гостиную. Там она поставила клетку на столик около винтовой лестницы и сдернула с нее покрывало.
– Ну вот мы и дома! – провозгласила она.
Уальдо наклонил голову вбок и уставился на нее одним глазом.
– Уальдо! – проскрипел он, разгуливая по деревянной жердочке. – Уальдо хочет крекер!
– Ага, прибыл недостающий ингредиент для изысканнейшего блюда, – раздался сверху знакомый голос. – Его хорошо подавать с великолепным гарниром из стеблей лотоса, грибов и особым рыбным соусом!
Закинув голову, Стефани посмотрела вверх.
– Фам! Что ты здесь делаешь? – удивленно спросила она. – Тебе надо заниматься! Я думала, у тебя завтра экзамен на гражданство.
С видом оскорбленного достоинства Фам спускался по винтовой лестнице.
– Я делаю то же, что всегда делал в этот день недели. Пытаюсь приспособить вашу квартиру для жилья. Ой, пыль! – Проведя указательным пальцем по перилам, Фам поднес его к глазам.
– Ты же знаешь, что сегодня тебе вовсе не обязательно этим заниматься, – заметила Стефани. – Иди домой и готовься к экзамену.
– Я и так готовлюсь, – Фам вытащил из кармана пачку карточек и протянул Стефани. – Вот. Задавайте любой вопрос.
Стефани взяла карточки, перемешала их и выбрала одну.
– Хорошо. Кто был двадцать восьмым президентом США?
Ответ последовал незамедлительно.
– Вуди Вильсон.
Она рассмеялась – впервые за эти дни. Он покраснел.
– Фам ответил неправильно? – спросил он смущенно.
– Нет-нет, – быстро ответила Стефани. – «Вуди» – уменьшительная форма от «Вудро».
– И что тут смешного?
– Это трудно объяснить. – Неожиданно Стефани нахмурилась. – Ты не знаешь, сколько времени? Я проспала и так торопилась, что забыла надеть часы.
Фам взглянул на свои часы, которые он носил на внутренней стороне запястья.
– Без одной минуты двенадцать.
– Двенадцать! – воскликнула Стефани. – Я опаздываю!
Обед с Аланом Пеппербергом был назначен на… ну, не двенадцать ровно, но… около полудня. Если она не поспешит, то заставит его ждать.
– Мне надо бежать, Фам! – проговорила она быстро. – Слушай, сделай одолжение, наполни водой поилку Уальдо.
Фам с подозрением воззрился на клетку.
– Вы знаете, эта птица меня не любит. Она все время клюет мне пальцы, если я протягиваю руку.
– Пожалуйста! Мне действительно надо бежать.
– Ладно, налью ей воды, – с неохотой пообещал Фам.
– Ты просто ангел, – Стефани поцеловала Фама в щеку. – Ладно, я помчалась. Пока. И давай, занимайся.
Через десять минут она вбежала в бистро «На уголке». Остановившись в дверях, осмотрела зал. За столиками, расставленными вдоль окон в длинном зале, сидели по двое, по трое и четверо. Ни за одним она не заметила мужчины, сидевшего в одиночестве. Она перевела взгляд на затылки мужчин, расположившихся у стойки бара.
Ее заметил бармен и махнул ей рукой.
– Стеф, вас кто-то ждет в задней комнате, – проскрипел он, указывая на дверь. – Последний столик слева.
Она улыбнулась.
– Спасибо, Джер.
Стефани направилась во второй зал. Очевидно, Алан Пепперберг считал, что осмотрительность является важнейшей составляющей доблести. Либо он пришел задолго до назначенного времени, либо применил какую-нибудь хитрость, чтобы заполучить самое уединенное место во всем бистро.
Он сидел за столиком, отгороженным от остального помещения перегородкой из черной крашеной фанеры, отвернувшись от зала и глядя в давно не мытое окно, выходившее на Джейн-стрит. Рядом с ним стоял стакан с каким-то напитком.
– Мистер Пепперберг? – спросила Стефани, подходя к нему сзади.
Вздрогнув, он обернулся. Затем, не выпуская из пальцев сигарету и опершись руками о стол, он неловко привстал.
Стефани, с ее наметанным журналистским глазом, было достаточно одной секунды, чтобы оценить его. Он был значительно моложе, чем она ожидала, – двадцать с небольшим. Худой, с чуть безумным взглядом пронзительных голубых глаз, с большим адамовым яблоком. Типичный житель центра. Шесть золотых бусинок в ушах плюс в левом ухе серьга в виде меча. Но одет он был прилично, одежда не выглядела потрепанной. Да, она ожидала увидеть совершенно другого человека. В нем определенно чувствовалась творческая жилка – это ей было абсолютно ясно, как и то, что этот вид панка был результатом целенаправленных усилий.
Она протянула руку.
– Привет. Я Стефани Мерлин.
– Я знаю. – Он осторожно положил сигарету в переполненную пепельницу – доказательство того, что уже давно держал этот столик. У него оказалось неожиданно твердое рукопожатие. – Я видел вас по телевизору, – застенчиво добавил он.
Она улыбнулась, чтобы снять напряжение.
– Надеюсь, вам не пришлось ждать слишком долго, мистер Пепперберг?
– Алан. Зовите меня Алан.
– Хорошо, Алан. А я – Стефани.
Она положила сумку на стул напротив него, уселась, поставив локти на столешницу, покрытую десятилетним слоем имен, дат, инициалов, сердечек, а также многократно повторяемым словом из трех букв, врезанным в израненную поверхность.
Как только она села, он тоже опустился на стул, взял из пепельницы недокуренную сигарету и нервно затянулся.
– Не возражаете? – спросил он, отворачиваясь в сторону, чтобы выдохнуть дым.
Она покачала головой.
– Нет, пожалуйста.
Алан благодарно улыбнулся. Он сделал еще одну затяжку и стал играть стаканом, в котором позвякивали кубики льда.
– Я рад, что вы согласились на эту встречу, – начал он, глядя в стакан. – Тем более что я позвонил, можно сказать, из ниоткуда. – Он поднял глаза и невесело усмехнулся. – Я боялся, вы подумаете, что это какой-то сумасшедший звонит. Но оперные фаны вообще странные люди. Во всяком случае, они отличаются от других людей.
Стефани не могла скрыть своего удивления.
– Вы фан оперной музыки?
Он обезоруживающе улыбнулся.
– Скорее коллекционер. Коллекционирую оперные записи. – Он поднял на нее глаза. – Некоторые коллекционируют живопись, кто-то – ложки, кто-то – этикетки.
Стефани ободряюще кивнула.
– У меня коллекция – ох! – около пятнадцати тысяч старых пластинок – сорокапятки, семьдесят восьмые, тридцать третьи… около четырех тысяч бобин… и примерно шесть тысяч кассет, а уж компактным дискам я и счет потерял.
Удивление Стефани росло.
– Где же вы живете? В музыкальной башне?
Он усмехнулся.
– В мансарде. Но она больше напоминает магазин звукозаписей, чем жилье. Ну да ладно. В прошлом месяце, – его голос понизился до шепота, – мне удалось заполучить оригинал записи Каллас, ее выступления в Мехико-Сити. Вы представляете! – Его глаза вспыхнули диким огнем. – Это была пиратская запись, ну, вы понимаете, у кого-то из сидящих в зале был магнитофон. Вообще-то, качество записи ужасное. – Он улыбнулся. – Но мне надо было ее заиметь в коллекции. Надо! – Он сжал кулак. – Отстегнул за нее десять штук.
Стефани была поражена.
– Десять тысяч? Вы имеете в виду долларов ?
Он махнул рукой.
– Да это пустяки. За эту жемчужину в моей коллекции! За нее и сто тысяч не жалко отдать. Вы представляете, насколько редки подобные записи?
– Ну, уж во всяком случае, одно ясно, – сухо заметила Стефани. – Вы не принадлежите к категории голодающих служителей искусства.
– Н-нет… – Было заметно, что ему неловко. – Мой…э…дед. Видите ли, он оставил мне небольшой трастовый фонд.
Внезапно у Стефани в памяти вспыхнула лампочка.
– «Пепперберг гаранти траст Пеппербергс»! – воскликнула она. – Так вы из тех Пеппербергов?
Алан поморщился.
– Виноват. – На лице появилась извиняющаяся улыбка. – Я белая ворона в своей семье. Не пошел в банковское дело.
Неудивительно, что он с легкостью мог отстегнуть десять тысяч за какую-то некачественную запись! Имя Пеппербергов стояло в ряду таких имен, как Анненберги, Рокфеллеры, Меллоны.
– Скажите мне вот что, Стефани, – попросил он, резко меняя тему разговора. – Вы слышали о Борисе Губерове?
– Конечно! – Стефани засмеялась. – Любой школьник о нем слышал.
– Он был – а для меня таким и остается – величайшим пианистом мира! – В подкрепление своих слов он потряс кулаком. – Величайшим!
Она позволила себе легкую улыбку.
– Даже в сравнении с Горовицем, Рубинштейном, Фельцманом?
Он насмешливо фыркнул и сделал рукой такое движение, будто отгонял мух.
– До того как он заболел артритом, он их всех мог переиграть! Думаю, что и сейчас может. Его называли пианистом пианистов. Вы понимаете, что это значит?
– Алан, – сказала Стефани. – Давайте перейдем к делу. Я пришла сюда вовсе не для того, чтобы говорить об искусстве фортепьянной игры.
– Я знаю. Я просто пытаюсь показать вам, что мне можно верить. Я кое-что понимаю в классической музыке. Я не хочу, чтобы у вас сложилось неправильное представление обо мне.
Она выглядела озадаченной.
– Но почему у меня должно сложиться неправильное представление о вас?
– Потому что я собираюсь вам сообщить нечто настолько дикое и невероятное, что вы можете заподозрить, что у меня крыша поехала.
Она молча ждала продолжения.
– Вы можете без предвзятости отнестись к тому, что я вам сообщу? – спросил он мягко.
В его голосе было что-то такое, что заставило ее утвердительно кивнуть.
– Хорошо, Алан. Что бы вы мне ни рассказали, я оставляю все сомнения вам. Но это все, что я могу обещать.
Похоже, этот ответ его удовлетворил.
– Ладно.
Он допил то, что оставалось у него в стакане, затем оглянулся по сторонам, как бы желая удостовериться, что их не подслушивают, и наклонился к ней через стол.
– Вы знаете, над чем работал ваш дедушка? – спросил он вполголоса.
Стефани пожала плечами.
– Он собирался писать биографию Лили Шнайдер… – Она нахмурилась. – А что?
Он ответил вопросом на вопрос.
– Но вам знаком ее голос?
Стефани кивнула.
– Конечно.
– В таком случае, – Алан улыбнулся, – у меня есть кое-что послушать.
Со стоящего рядом стула он взял маленький магнитофон «Сони» с наушниками и положил его на стол.
– Вот. – Он пододвинул магнитофон поближе к ней. – Наденьте наушники.
Пока она надевала наушники, он достал две кассеты. Посмотрев надписи на них, он выбрал одну, вставил в магнитофон и нажал кнопку.
Зазвучало знакомое, кристально чистое сопрано, в сопровождении фортепиано. Это был сладкий и нежный – и в то же время сильный, мощный голос – его невозможно было спутать ни с каким другим. Стефани почувствовала, как по телу поползли мурашки. Она была так захвачена этим голосом, что не замечала ни плохого качества записи, ни шумов и хрипов, ни приглушенного разговора, проходившего фоном.
Только песня Шуберта звучала в ушах:
Was ist Silvia, saget an,
Dass sie die weite Flur preist?
Sch?n und zart seh'ich sie nah'n,
Auf Himmels Gunst und Spur weist,
Dass ihr alles Untertan…
Алан выключил магнитофон.
Стефани открыла глаза и сняла наушники.
– Чудесно! – прошептала она.
Он улыбнулся, но глаза оставались серьезными.
– Стефани, вы можете определить, когда была сделана эта запись?
Она покачала головой.
– Нет. Как я могу это определить?
– Ну что ж, я тоже не мог. Но у меня есть друг, он работает инженером по звуку на студии звукозаписи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66