Как-то Довлет на такыре приблизился к группе сельчан, среди которых были Заман-ага, Санджар-Палван и другие почтенные яшули.
— Не ты один, Санджар, чувствуешь себя теперь вытащенной из панциря черепахой,— говорил Заман-ага.— Теперь всем нам надо быть настороже. Пореже вспоминать о длинных караванах лет за спиной да почаще проверять оружие...
— Уж не начал ли ты считать меня трусом, почтенный Заман-ага,— ответил Санджар-Палван.— Кажется, наши караваны все время шагали рядом — и под ярким солнцем, и во времена свирепых самумов... Не поставь нас доля проводниками идущих сзади, не увидел бы ты на моем лице уныния...
— Ты не так меня понял, уважаемый Санджар-Палван. Кто не знает, каким ты был славным джигитом, да и теперь еще им остаешься. Я говорю, что твое уныние имеет способность садиться на лица других. Наше дело — вселять в людей веру... Беда наша с тобой в том, что в свое время мы были только хорошими джигитами, а теперь нам тут нужен настоящий сердар. Быть может, еще лучший, чем его отец,— указал Заман-ага на стоявшего поблизости Довлета.— Потому что нас осталось очень мало...
— А чем не сердар его дед?
— Стар он, как и мы.
— Не все старое одинаково, почтенный Заман-ага,— сказал Санджар-Палван.— Взгляни на нашу мечеть. Никто не знает, сколько ей лет. А какая из самых новых юрт простоит дольше ее?
Другие яшули согласно закивали на эти слова.
— Это теперь Аташир-эфе выказывает свой норов,— продолжал Санджар-Палван.— И пускай. Каждый может иметь свой характер. Но если нагрянут враги, он еще себя покажет... Да и Палат-Меткий со своими джигитами теперь при нас... И ты прав, достойный Заман-ага, люди не должны походить на ворон, что расхаживают с обвисшими крыльями в непогоду...
После отъезда моллы Абдурахмана на толстые и скрипучие двери глинобитного здания школы навесили огромный замок, и школьники обрели полную свободу. Этому были рады большинство мальчишек. Больше всех возликовал Шамурат, сын Гурда-Долговязого, который был большим проказником, за что ему всегда перепадало больше всех розг. Однако школу он недолюбливал не только из-за наказаний, их он сносил терпеливее других. Велназар-ахун1, обливаясь потом, долго стегал Шамурата немощной рукой, а потом мальчишка поднимался с пола, отряхивался от пыли и, улыбаясь, шел на свое место, готовый к новым проказам. Не любил школу Шамурат потому, что ему просто было тесно в четырех стенах, словно юному хищнику в клетке,— он так и рвался на волю... Човдур и Гуд-жук ненавидели школу из-за своей тупости. Как бы они оба ни старались, ничего и никогда не могли запомнить. Сердобольные матери пришили сыновьям изнутри их халатов на спинах по куску меха от старых тулупов. Когда Човдура или Гуд-жука пороли, меховые подкладки смягчали удары розг... Радовались закрытию школы и Дангатар, и Мейлис. Хотя память у этих мальчишек была хорошая, но их мучило то, что они не умели правильно произносить слова. Языки их спотыкались, словно ноги человека, бегущего по пашне. Будучи не в состоянии овладеть правильным произношением и подметив, что их ответы вызывают в классе смех, мальчишки стали еще и нарочно коверкать разные слоза. Постепенно этой болезнью заразились многие талебе .
1 А х у н — религиозный сан у мусульман
2 Талебе — ученики.
Велназар-ахун наказывал за искажение арабских слов очень жестоко, иногда розгами, а чаще зажимал ноги проказника меж специально для таких целей вбитыми в земляной пол кольями и колотил палкой по голым пяткам.
Но сына Велназар-ахуна, моллу Абдурахмана, хотя он и не прибегал к телесным наказаниям, проказливые талебе боялись больше. Моллу Абдурахмана невозможно было провести. Услышав малейшее искажение в произношении, он поднимал руку и говорил:
— Ты очень способный, Мейлис. Поэт, написавший эту суру, жил в давние времена. Разве он мог знать, что когда-то родишься ты, такая светлая голова, которая будет образованнее его и поправит бедного поэта...
В таких случаях смеялись над учеником, что задевало его самолюбие. А молла Абдурахман продолжал словесное наказание нерадивого.
— Нет, говоришь? Не образованнее ты древнего поэта? Тогда, дорогой, давай разберемся, отчего люди до сих пор этого поэта не забыли и зачем я заставляю тебя учить его суры...
И до седьмого пота гонял молла Абдурахман ученика, пока не добивался от него чистого и правильного произношения. Уловив в голосе ученика наконец желанные звуки, молодой учитель подходил к нему, клал на плечо руку и говорил:
— Садись, Мейлис. Ты хорошо поработал. И прах древнего поэта может теперь упокоиться в своем захоронении. Больше никто в нашем классе не будет тревожить его вечный покой, коверкая прекрасные суры...
Молла Абдурахман никогда не кичился перед учениками своей образованностью, своим положением учителя. Он даже мог, убедившись, что поблизости нет никого из почтенных яшули, затеять веселые игры со старшими учениками. А если он подмечал, что сын какого-либо бая держит себя надменно с сыновьями простых дехкан, тут уже пощады от него не жди.
— Э, Салых,— говорил барчуку учитель,— да ты никак вкушал плов с пророком? Будь милостив, снизойди к нам, простым смертным. Позволь нам облобызать полы твоего халата... Нет, говоришь? Пророки тебя не отметили своей дружбой? Ну тогда, дорогой, возьми веник и подмети класс, пока мы будем во дворе играть...
Любимой поговоркой моллы Абдурахмана были слова: «Аллах создал всех равными». Баи селения косились на этого необычного моллу, но в споры с ним не вступали. Своим острым языком молла Абдурахман мог так выстегать и высмеять, что потом еще долго односельчане повторяли его слова. К тому же
его, молодого еще человека, уже давно приглашали на советы старейшин. И часто его мудрое слово оказывалось решающим...
Среди немногих учеников, жалевших о прекращении занятий в школе и скучавших по мудрым беседам моллы Абдурах-мана, был Довлет. Он тяготился вдруг обретенной свободой, не находя себе нового занятия, способного увлечь так же, как учеба. А вот у его лучшего друга Сапарака закрытие школы не вызывало печали. А ведь в учебе Сапарак преуспевал, многое схватывал даже быстрее Довлета, а учителю он задавал больше всех вопросов. Тогда почему же, как и большинство мальчишек, он радовался закрытию школы? Довлет не понимал, что между ним и Сапараком была большая разница: он, Довлет,— сын военачальника, а его друг — всего лишь сын простого дехканина. На плечи его друга Сапарака уже давно легли взрослые заботы, от которых в большой степени зависело благополучие семьи...
С отъезда отца Довлета прошло уже больше двух недель. Где теперь пролегал путь Сердара? Каких земель достигли армия мятежного принца и туркменское ополчение? Были ли уже сражения? Жив ли его отец?.. Никто в селении не мог ответить на эти вопросы, занимавшие Довлета. Как и все, мальчик надеялся на перемены к лучшему, которые добудут в боях соплеменники. Но в глубине души зрело сомнение в том, что война способна принести мир...
Хуже всего, что Довлету не с кем было поделиться своими тревожными размышлениями. Дома одна мать. В одной руке Аннабахт постоянно носила маленького братишку Кемала, а другой выполняла множество дел: прибиралась в юрте, готовила пищу, подбирала разноцветные нити, которые должны превратиться в ярчайшие узоры будущего ковра... Дел у матери было множество, ей ли слушать рассуждения Довлета. Старший брат Гочмурат, как считал Довлет, вообще не принимал его всерьез. К тому же Гочмурата почти никогда не было дома. С утра он угонял на пастбище отару овец, вечером пригонял ее назад, наскоро ел, не очень-то вникая, что подала ему мать на ужин, и уходил к своим сверстникам в селение...
Не с Айшой же, с девчонкой, делиться Довлету своими мами! Да и сестренка редко сидела дома, часто убегала к подружкам, жившим в нижних рядах селения...
— Мама, я пойду к Сапараку.
Увидев, что ее любимец устремился к выходу из юрты в одном чекмене, Аннабахт всплеснула руками и тут же ловко ухватила сына за полу.
— Да что же это за наказание такое! Их всех, и больших и малых надо одевать своими руками.
Но в ворчании матери Довлет не чувствовал злости, поэтому он покорно позволил подвести себя к сундукам с одеждой, стоявшим в глубине юрты. Ничуть не обманутая его покорностью, Аннабахт, не выпуская его полу, ловко подняла расписанную узорами тяжелую крышку сундука и стала копаться внутри... Довлет часто дивился ловкости матери, в раннем детстве ему даже порой казалось, что у нее не две, а больше рук. Если остальные обитатели юрты делали какое-то одно дело, то мать почти всегда была занята сразу пятью, а то и десятью. Довлет долго думал, что его мать имеет в каждом пальце по глазу, иначе как бы она могла столько всего переделать, будь у нее только два глаза, как у всех людей...
Аннабахт извлекла из сундука обшитую мехом безрукавку, которую совсем недавно отец купил в Мешхеде. Подобной одежды в селении никто не носил. «Ну да, стану я наряжаться, как грабитель-аламанщик, напяливающий на себя все, что ему подвернется под руку в чужом доме,— подумал про себя Довлет.— Выбегу из юрты и запрячу ее в стог верблюжьей колючки...»
— Довлетик,— сказала Аннабахт, легко прочитав мысли сына.— Если ты любишь свою мать, то не снимешь во дворе эту одежду.
— Сама же говорила, что она мне подойдет только в будущем году,— проворчал Довлет.
— Ты подрос быстрее. Надень ее, сынок, под чекмень, чтобы не стеснялся,— велела хорошо понимавшая сына мать.
И когда Довлет ей подчинился, стал надевать новую одежду, Аннабахт суеверно поплевала в сторону и произнесла заклинание: «Чуф-чуф...»
Поверх новой безрукавки Довлет натянул свой привычный чекмень из верблюжьей шерсти, из-под него виднелись темно-зеленого сукна штаны с красными кантами по швам, на ногах у мальчика были мешхедские туфли, сшитые из добротной кожи, черные завитки лохматой папахи закрывали надбровья, придавая внушительный вид.
Насыпав в мешочек кишмиша, Аннабахт подала его сыну.
— Передай это Гюльсенем. Она славная женщина. Заодно пускай полакомится кишмишем и твой друг Сапарак. Это на его долю,— Аннабахт стала наполнять кишмишем карманы Довлета.— Когда придешь, передай Гюльсенем, что я прошу прийти к нам. Она как-то собиралась помочь мне натянуть основу для нового ковра...
Погода на улице стояла не только холодная, но еще сырая и хмурая, будто ушедшее в поход ополчение прихватило с собой само солнце... Встречавшиеся односельчане на любезные приветствия Довлета отвечали угрюмо. «Я, что ли, ниспослал им такой хмурый день»,— подумал наконец мальчик...
— Все резвишься, все бездельничаешь, сын Сердара? — заговорил с Довлетом после приветствия Палат-Меткий. I
— А что делать, дядя Палат. Школу закрыли. Овец пасти мне еще не доверяют. Отец на войну ушел. А дедушка на него за это злится, с ним теперь ни о чем даже не поговоришь...
— А, значит, любишь разговаривать с дедом?
— Еще как! Он столько всего знает, сколько мне и за две жизни не узнать...
— Плохо, когда у человека бывает две жизни. Жизнь у всякого должна быть одна, сын Сердара.
Довлет ничего не понял из слов Палата-Меткого и глядел на этого сурового мужчину с удивлением.
— Ладно,— сказал тот, чуть смягчившись.— Приходи ко мне завтра, сын Сердара. Научу тебя метко стрелять, если будешь стараться. Негоже сыну военачальника не уметь обращаться с оружием. И своего друга Сапарака тоже можешь позвать...
И Палат-Меткий пошел своей дорогой, не став выслушивать слов благодарности мальчика, который очень обрадовался такому предложению знаменитого стрелка. Устремившись вприпрыжку к жилищу Сапарака, Довлет размечтался, как они вдвоем, научившись стрелять, будут ходить на охоту, как принесет он, Довлет, домой свою первую добычу — двух уток и зайца, как обрадуется мать, а он будет сидеть с гордым видом
и дожидаться, когда сготовится зайчатина...
Мечты Довлета оборвал камень на дороге, о который мальчик споткнулся на бегу. «Если мне так больно, то и другой может об этот камень споткнуться»,— подумал Довлет, поднял злополучный булыжник и отбросил его в сторону. I
Люди в селении жили родами, юрты рода выстраивались в один ряд, ряды назывались по имени родов, а часто и по прозвищам. Все ряды тянулись с востока на запад, а входы юрт обращены в сторону Мекки. Как-то молла Абдурахман объяснил в школе, что в их краях зимой ветры дуют с севера и востока, если там расположить входы, то ветры выдували бы из войлочных кибиток тепло... Молла Абдурахман рассказывал
детям, что во многих краях дома строят из глины, из бревен и даже из камня. У многих учеников это вызывало смех, они не могли себе представить жилища не из войлока. Довлет, слыхавший про такие дома от своего отца, не улыбался, лишь испытывал к людям, живущим в каменных и деревянных домах) жалость. «Камень бывает прохладным даже летом, как же прислонишься к каменной стене зимой? — раздумывал Довлет.— Другое дело деревянные дома. В них тепло, конечно. Но такие дома способны построить разве что шахи. Даже древко для копья стоит дорого. А купить столько бревен, сколько надо для постройки деревянного дома, не сможет, наверное, и Ораз-хан...» Как бы подслушав мысли Довлета, молла Абдурахман стал рассказывать о том, что в стране урусов, например, деревьев растет так много, что и самые бедные люди могут строить из них жилища... Еще больший смех у учеников вызвали рассказы учителя про многоэтажные дома, которые молла Абдурахман сам видел, когда путешествовал по чужим дальним странам. Ребята не могли представить, как можно взгромоздить юрту на юрту. Да и зачем это делать? Земли много, ставь себе кибитку, где хочешь. Не хватило места в ряде, начинай сбоку другой ряд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54