Однако он пока еще не осмеливался совершить решительное нападение на центр Ирана...
Хамза мирза, наученный горьким опытом, даже и не пытался больше вторгаться с большими силами в Хорасан, а ограничивался только редкими вылазками своих разведывательных отрядов...
Вскоре разнеслась весть о кончине шаха Мухаммеда, и трон занял Насреддин. Считая «хорасанские смуты» и происки принца Салара весьма опасными для своей судьбы и для судьбы существующего в Иране государственного устройства, шах Насреддин повелел своим сановникам сделать первоочередной задачей подавление этой смуты. Были спешно собраны свежие войска. Во главе их поставили энергичного и решительного мирзу Солтан-Мурада. Возможно, на этом бы и успокоился шах Насреддин, но в это время ему сообщили о неком туркменском военачальнике Сердаре, который с горсткой джигитов наголову разбил большой иранский карательный отряд. Шах сделал вывод из этого, что у принца Салара имеются довольно искусные предводители и армия мятежников не так ничтожна, как ему пытались внушить некоторые приближенные. Спешно было создано ещё одно большое войско во главе с Мухаммед-Насыр-ханом, которое послали на помощь Солтан-Мураду. Мухаммед-Насыр-хан повез также повеление шаха: применить особые меры к мятежным туркменским племенам...
...Дни в Мешхеде тянулись однообразно. Сербазы мирзы Солтан-Мурада иногда совершали вылазки, доходя до окрестностей города. Изредка и войска принца Салара нападали на лагерь Солтан-Мурада. Ни та, ни другая сторона пока не могла нанести противнику значительного урона.
— Скажи лучше сразу, Ораз-хан, чем мы виноваты? — не выдержав мрачного настроения предводителя, как-то спросил Сердар.
Ораз-хан проворчал что-то и отмахнулся. Но Сердар никогда не уступал своему хану, когда стремился соблюсти его собственную выгоду.
— Сила туркменских ханов всегда была в том, что они в походах вместе с рядовыми воинами ели и вместе спали. А теперь многие джигиты стараются не попадаться тебе на глаза, Ораз-хан. Скажи, за что ты раскричался утром на моллу Абдурахмана?
— Передай своему другу, Сердар, что я был не прав,— процедил сквозь зубы Ораз-хан.— Только поздно ты меня учить стал, Сердар-бег.
Это был первый случай, когда Ораз-хан вспомнил о бег-ском титуле Сердара, и тот насторожился.
— Мне ли, грубому воину, обучать ханов,— сказал он резко.
— Вот. Теперь ты от меня заразился злобой. Тебе, друг мой Сердар, только и учить меня, дурака. Ты моя правая рука. А между тем ты позволил мне выставить на дастархан одно блюдо недоваренным...
— Не Говшут-хан ли имя этому блюду?
— Да, Сердар-бег! На моих глазах до смерти перепугался Гараоглан-хан, когда появился этот беспечный Нурберди. Гараоглан не позволил ему даже дать хороший отдых лошадям и выпроводил назад на Ахал... И после этого я, старый стреляный воробей, своими устами вручил всю власть над Серахсом Говшуту!
— Но что случится, если Говшут-хан будет защищать нашу страну в ваше отсутствие?
— Ничего, Сердар-бег. Кроме того, что верховная власть над Серахсом может уплыть из рук утамышей к тохтомышам...
Оба надолго замолчали. Сердар не верил, что Говшут-хан способен на измену Ораз-хану, тем более что последний всегда оказывал первому поддержку в его соперничестве с Ходжам-шукур-ханом, но поручиться Сердар за Говшут-хана не мог. Говшут-хан молод, умен, честолюбив, везуч... Вытеснил же он того же Ходжамшукура.
— Ладно, Ораз-хан. С такой тяжестью на душе от тебя все равно здесь будет мало проку. Бери половину оставшихся джигитов и поезжай домой.
На другой день Ораз-хан, забрав половину остававшегося ополчения, убыл в Серахс...
Глава третья
КТО ВЫЛОЖИЛ ДЕНЬГИ —ТОМУ ВОЗДАЕТСЯ, КТО ПРОЛИЛ КРОВЬ СВОЮ — ТОМУ НЕТ...
Жгучее летнее солнце стояло в зените. И люди, и скот, и растения теряли под ним свои жизненные силы и увядали. Даже их собственные тени все сокращались, словно стремились спрятаться от жары. Земля была так раскалена солнцем, что в песках ее, не разводя огня, пекли яйца...
Хлеба, что раскинулись с северной стороны селения Бахши, уже вызрели и ласкали взгляды плотной золотистой желтизной. Среди этой желтизны выделялось сочным зеленым цветом поле, прорезанное многими арыками, размером с конно-скачковый круг. Поделенное на множество участков, это пространство занимали бахчевые культуры. За бахчами тянулись вдаль хлопковые поля. Если на большей части этих полей растения от зноя увяли и листва пожухла, то в местах, недавно политых водой, растения, браво закручивая усики, тянулись вверх.
Долго спорили с Бегнепес-баем жители селения о размерах воздаяния за понесенные им траты при сооружении на реке запруды, но, припертые к несокрушимой стене, сложившейся из множества неблагоприятных обстоятельств, в конце концов были вынуждены принять все условия, навязанные им жестокосердным богачом. Запруда на реке Теджен была сооружена, и воды ее, поднявшись до уровня арыков, напоили щедро поля селения. А земля в этих местах была благодатной. «Воткни в нее кочергу,— говаривали люди,— и та расцветет, если поливать будешь». Трудились, не щадя сил, поливали. И хлеба выдались на славу. Но радости не видно на лицах у вышедших на поля жнецов: половина взращенных их заботами хлебов заляжет в закромах Бегнепес-бая...
Довлет с Сапараком стали настолько неразлучны, что взрослые позволяли им в эти жаркие дни трудиться вместе: вчера Довлет добросовестно отработал целый день на участке семьи Сапарака, сегодня Сапарак вместе с Довлетом и Гочмура-том жали серпами пшеницу на поле семьи Довлета.
Еще до начала работы ребята поснимали с себя рубахи и на голое тело надели халаты. Халаты защищают от прямых солнечных лучей, зной как бы обходит тебя стороной, и дуновения хотя бы и горячего ветерка все же немного охлаждают тело. Серпы жнецы держат в правой руке, а левой захватывают в горсть стебли злаков. Чтобы уберечь левую руку от порезов и царапин, а главное, от возможных задеваний острым серпом, на нее надевают специальную рукавицу из толстой кожи. Жать серпом хлеб — работа изнурительная, особенно с непривычки. Но в такие годы, какие имели Довлет и Сапарак, среди туркменских мальчишек уже не бывает непривычных к этому делу. И все же Довлет вкладывал все силы, чтобы не осрамиться и догнать Сапарака, который почти не отставал от Гочмурата, уже взрослого парня. Когда вся троица хорошо вспотела, работа пошла еще лучше.
Вокруг на вызревших нивах копошилось так много людей, что высоко пролетавшим птицам они, возможно, напоминали что-то знакомое, достойное внимания. Во всяком случае, птицы часто резко снижались над полями, но тут же, словно убедившись в своей ошибке, взмывали опять в небо и уносились прочь.
Слева, по соседству с мальчиками, трудилась на своем поле семья Мейлиса, справа — Палата-Меткого, чуть подальше жали пшеницу жена и дети Сапы-Шорника, а еще дальше — семейство Санджара-Палвана во главе с ним самим. Позади поля семьи Довлета работал Мялик со своей матерью, тетушкой Тяджигуль, до которых уже успела дойти весть о том, что отец Мялика, Чарынаар-Палван, сложил голову у стен Мешхеда. Тетушка Тяджигуль долгие годы жила в постоянной вражде со своей соседкой, тетушкой Шемшат. Бывало, они затевали между собой такую перебранку, что многие зеваки останавливались поблизости от их жилищ, чтобы насладиться дармовым развлечением. Но муж тетушки Шемшат, Пурли-Наездник, был похоронен в Хорасане рядом с Чарыназар-Палваном. Одновременно узнав о смерти своих мужей, сварливые соседки кинулись одна к другой, обнялись и разрыдались, и уже пошел второй месяц, как их и водой не разлить. Общее горе сроднило этих женщин. Вот и теперь, пожиная хлеб на своих соседствующих межою полях, они изредка перекликались между собой и одинаково свирепо по очереди поглядывали на Гулназара-Ножовку, который трудился на своем поле неподалеку от них обеих...
Жнецы на полях, терзаемые зноем, часто припадали к чашкам с прохладительным чалом и с жадностью пили этот приятный кисловатый напиток. А солнце припекало все сильнее, было безветренно, нависла и все уплотнялась духота, при которой становилось труднее дышать. Чувствуя, что вскоре и чал перестанет помогать бороться с жарой, Гочмурат обернулся и сказал мальчикам:
— Сходите-ка на бахчу. Принесите арбузов и дынь.
Хотя и кичились друг перед другом своим трудолюбием Довлет и Сапарак, но, получив такое приказание, они с радостью побросали серпы и во весь дух припустили прочь от Гочмурата, чтоб он не передумал и не отобрал у них этой внезапно подаренной передышки.
На бахче было понастроено множество шалашей: кто сеял бахчевые культуры, тот и стерег свой участок от любивших полакомиться сладкими дынями и арбузами шакалов и дикобразов, перебираясь сюда жить на летовку.
Сейчас, когда бахчевые буйно разрослись, ходить по бахче можно было только руслами пересохших арыков. Довлет и Сапарак вошли в одно из них и, вдыхая аромат созревающих дынь, стали пробираться к участку семьи Довлета.
Особенно уродили в этом году дыни. Вон лежит ребристая белая замча — сорт скороспелый, она быстро желтеет и, созрев, становится мягкой и сочной, очень сладкой и тает во рту. Если преподнести эту дыню таким беззубым старикам, как глухой Бегназар или бабушка Агсолтан, то для них это будет райское угощение. Довлет так и поступит сегодня, когда вечером будет возвращаться в селение. А пока эта дыня пусть полежит и еще немного напитается соками.
А вот под ногами лежит сетчатая и удлиненная паяннеки — сорт крупных дынь, зеленовато-серого цвета, она вот не желтеет. Зрелость этих дынь определяют по ее цвету: когда к зеленовато-серому добавляется голубоватый оттенок — дыня поспела. К этой, через которую только что переступил Довлет, такой оттенок еще не добавился — пускай дозревает.
Глаза разбегаются от разнообразия сортов дынь: голубая сетчатая, чал месек, геок бишир, гарып галдыран, ак-суйтли, гаррыгыз, гуляби, курк гунлук, шекерек... Это все мама, когда-то она у всех соседей выпрашивала по нескольку семечек разных сортов, высушивала их, бережно заворачивала в разные тряпочки и хранила в сундуке, а теперь уже всех соседей наделяет разными семенами. На этом примере она и Довлета учит: мол, всякое доброе дело, сотворенное тобой для других людей, где-то разрастется и к тебе же самому может возвратиться, мол, дали мне когда-то добрые люди семена, а теперь уже я ими всех одариваю. Аташир-эфе обычно ворчит на такие поучения Аннабахт: мол, девчонку из мальчишки делаешь. Но самому Довлету ничего не говорит, выше всего он ценит в своих внуках самостоятельность...
На небольшом бугорке, словно для того чтобы и вправду возвыситься над остальными, осанисто возлежал вахарман-падишах всех дынь. Один внешний вид этого бахчевого владыки чего стоил! Одет в розовато-желтые цвета, поверх как бы натянута ажурного плетения кольчужка, оба конца воинственно заострены, а середина — дородно-выпуклая. А каков он на вкус — пах-пах! — пальчики оближешь. И пусть начнут отрезать тебе уши, ты и тогда не сможешь отвлечься от этого лакомства! А запах! Передать невозможно!
Довлет только дотронулся рукой до стебля этого красавца, как тот сам отделился от стебля и раскололся. Сквозь трещину в дыне стали видны семена оранжевато-желтого цвета. Складным ножом Довлет проворно раскромсал это душистое сокровище, подсовывая лучшие доли своему другу, торопливо запихивая отделяемые от кожуры кусочки и в свой рот.
— Интересно,— заговорил он с набитым ртом,— существует ли на свете что-либо вкуснее?
— Нет, наверно,— кратко ответил ему Сапарак, уписывая дыню за обе щеки.
Съев дыню, мальчики положили в принесенные мешки по нескольку дынь и арбузов и, забросив мешки за спины, двинулись в обратный путь.
— Аюв, Довлетик! — вдруг окликнула сына Аннабахт, которая в это время у своего шалаша пекла чуреки на тандыре.— Я собиралась посылать к вам Айшу. Благо вы сами явились. Захватите с собой горяченькие чуреки.
Приближаясь к хлебным полям, мальчики еще издали услышали гневные выкрики матери Мялика, а когда они подошли поближе, то стали различать слова тетушки Тяджигуль, которая вроде бы ни к кому пока прямо не обращалась, а лишь выкладывала всему белому свету то, что у нее накопилось в душе:
— Ведь каждый человек должен иметь хоть каплю совести. Разве так можно обирать людей, отнимать у них то, на что семья целый год смотрела с надеждой...
— И я говорю, соседка, как это они, без зазрения совести, могли протянуть свои загребущие руки на жалкие клочки чужой земли, на хлеб наш насущный,— отозвалась тетушка Шемшат.
— Могли, подруга! Чтоб руки у них отсохли! — вскричала тетушка Тяджигуль, оторвалась от работы и выпрямилась во весь рост.— Проклятые, умудрились раньше сжать половину твоего собственного хлеба. Аллах, да покарай их за это! Да выйдет им боком богатство, собранное на слезах и крови бедняков!..
— Мать Мялика честит Бегнепес-бая,— попытался объяснить Сапарак.
Но из слов женщин Довлет и сам понял, что говорят они о хлебе, который скосили люди Бегнепес-бая с половины поля каждого из односельчан под тем предлогом, что он выложил для строительства запруды большие деньги, кормил и поил поденщиков...
— Подавиться бы им нашим хлебом, как волки часто давятся костями своих жертв! И находятся же такие мужчины, которые, чтобы угодить Бегнепес-баю, готовы отнять последнее зернышко у вдов и сирот,— сказала тетушка Шемшат.
— Не называй их мужчинами, подруга,— сейчас же откликнулась тетушка Тяджигуль.— Только шакалы способны умыкать сиротское...
Другие дехкане, работавшие поблизости, хотя и были согласны со словами двух соседок, пока отмалчивались: пусть и ограбил их всех Бегнепес-бай, но в свое время они сами ударили с ним по рукам...
А Гулназара-Ножовку, который надзирал за работниками Бегнепес-бая, когда те выкашивали половины людских хлебов, проклятия двух вдов задели за живое. Выкрикивая свои проклятия, обе женщины бросали злобные взгляды именно на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54