.. Но Санджара-агу легко понять. Когда он был вдвое меньше вас, на его глазах аламанщики зарубили его старшую сестру.
— И он не отомстил? — горячо воскликнул Сапарак.
— Мстить было некому. С бандитами разделался жених его сестры... Ладно, хватит болтать. Вы принесли себе мишени?
Сапарак показал учителю треснувший горшок, а Довлет — кувшин с отколотым горлышком.
— Хитрецы,— усмехнулся учитель.— Не дождешься от вас ни башмака, ни рваной шапки, в какие можно попадать много раз. Все норовите побыстрее разделаться со своей мишенью... Ты, Довлет, отмеряй пятьдесят шагов, а Сапарак — на десять шагов больше, мишень твоя крупнее...
— Ты знаешь, что я вижу в своей мишени? — спросил у друга Сапарак, когда мальчишки вешали свою посуду на столбики.
— Что?
— Голову Байсахата.
— Я тоже.
— Но у Байсахата не может быть двух голов,— запротестовал Сапарак.
— Тогда пускай мой кувшин будет головой его вернейшего дружка, Гулназара-Ножовки.
Мальчишки рассмеялись, насобирали по пригоршне камней, которых было множество, и стали отсчитывать шаги от мишеней.
— Пошире шагайте,— прикрикнул на них от костра Палат-Меткий.
— Как думаешь, зачем он отливает пули? — тихо спросил Довлет у Сапарака.
— Как зачем? Узнал, что твой дед собирается в набег. Он остается один в селении из сердаров. Конечно, пули ему могут пригодиться...
Довлет лишний раз подивился, как быстро постигает его друг законы жизни. Еще он пожалел, что так плохо мог подумать об учителе, которого всегда уважал. О деде Довлет ничего не подумал, давно знал: Аташира-эфе не смогут отворотить от принятого решения ни мнения других людей, ни проповеди священнослужителей, ни ханская власть. Последнюю Аташир-эфе и терпел только потому, что Ораз-хан еще ни разу не ставил своей воли поперек его. Хотя Аташир-эфе был стар, а Ораз-хан не раз показывал себя в сражениях могучим воином, сойдись они оба в поединке на саблях или на кинжалах, еще неизвестно, кто бы победил. Равным себе в селении Аташир-эфе признавал только двух человек, и оба они ныне были учителями Довлета, Санджар-Палван и Палат-Меткий. Но и им, этим достойным людям, еще ни разу не удавалось хотя бы в чем-то переубедить старика...
Когда Довлет и Сапарак уже разбили свои мишени, начали приходить другие ученики Палата-Меткого. И у этих мальчишек была только отжившая свой век глиняная посуда, принесенная ими для мишеней.
— Завтра я принесу рваную шапку,— сказал другу Сапарак.
— Я тоже принесу что-либо, что не разбивается. Не хочется, чтобы учитель считал нас хитрецами,— согласился Довлет...
— Човдур,— обратился учитель к мальчишке, с которым несколько дней назад боролся Довлет,— ты уже стал довольно метким. Я видел, как ты вчера убивал камнями лягушек на озере. Жестокость, проявляемая к животным, легко превращается в жестокость к людям. Я не для этого хочу из вас сделать отменных стрелков. Санджар-Палван тебя прогнал. Я этого не сделаю, Човдур. Плохо жить на свете тому, кого все прогоняют. Мне тебя жалко, Човдур. Но и ты вспоминай почаще, что в мире есть доброта и жалость...
— Спасибо, дядя Палат,— со слезами на глазах прошептал пристыженный мальчишка.— Отец и старшие братья твердят, что надо быть сильным, надо бить первым, жалость — удел дряхлых женщин...
— Ты видишь во мне дряхлую женщину, Човдур?
— Что вы! Как можно! Вы — первый среди настоящих джигитов, учитель!..
— А я знаю жалость, Човдур. Жалею народ свой, который не знает достатка и часто захлебывается в кровавой резне... Я пожалел тебя... Мне жалко и тех лягушек, которых ты убил вчера. Они ведь живые, Човдур, и чувствуют боль, как и мы...
— Но что же будет, учитель, если мы ко всем будем чувствовать жалость? — изумленно воскликнул парень, которого звали Мейлисом.
— А сам ты как думаешь?
— Мы станем слабее всех... Нас уничтожат враги... А кого не убьют, того продадут на базаре в рабство...
— Вот ты и ответил на свой же вопрос, мой мальчик,— усмехнулся учитель.— Жалость — первое отличие человека от зверя. Зверь ее не знает. Жалость — благородное чувство. Но заслуживают ее не все. Недостоин ее нападающий на тебя враг. Для того я и учу вас меткой стрельбе... Не заслуживает жалости и человек, презирающий обычаи предков...
«Байсахат,— промелькнуло в уме Довлета.— Значит, я поступил верно, когда взял топор в руки. Такой человек, как Палат-Меткий, дурного не скажет...»
— Ты понял меня теперь, Мейлис-джан? — спросил учитель.
— Понял. Я и до этого думал, как вы, учитель. Но мы между собой часто спорили. А слов таких, как у вас, я найти не умею. Спросил, чтобы вы им ответили, а не мне...
— Это он для меня старался, учитель,— весело подхватил друг Мейлиса Атав.— Я с ним спорил. Ему бы я не поверил. А теперь считаю, как вы и он. Больше спорить не стану.
— Напрасно, мой мальчик. Аллах дал речь человеку, чтобы он мог откровенно обмениваться мыслями со своими друзьями, мог держать честный ответ перед своим народом, а если ума хватит, сумел бы повести народ за собой...
Благородные слова учителя глубоко западали в душу Довлета, потому что смысл их мальчик уже начал постигать своим сердцем задолго до того, как словами их выразил Палат-Меткий...
А дома его дед со старшим братом отливали пули. Аташир-эфе и за работой иногда, выпрямившись, устремлял свой взор вдаль, словно выбирал ту сторону, в какую он скоро уведет за собой алчных джигитов в кровавый набег...
На другой день Аташир-эфе снял со стены длинноствольную винтовку-двуножку, старательно вычистил ее, зарядил, опоясался широким поясом с прикрепленной к нему старинной и надежной саблей из дамасской стали, заткнул за пояс кинжал и, не обращая внимания на ворчания Аннабахт, забросив на плечо хурджин с тремя лепешками, ушел из дома...
Через два дня дед Довлета возвратился верхом на рослом черном жеребце, ведя на поводу каурую кобылу с почти синими глазами. Было видно, что лошади давно знакомы меж собой.
Как только Аташир-эфе их привязал у коновязи, они, забыв о людях, занялись друг другом. Черный жеребец нежно ущипнул несколько раз губами шею подруги, а каурая кобыла вначале прижалась к нему боком, а потом вдруг положила голову на холку.
— Где взял? — испуганно спросила Аннабахт у свекра.
— Где взял? Где взял? Купил...
— Вот с этой сбруей, в серебряной чеканке?
— С нею, с нею... Уймись, женщина. Сготовь мне лучше чай... Что, у меня разве и друзей нет? Не дадут мне денег на время? — ворчал дед Довлета, упрямо отворачивая от снохи глаза.
Но в глазах его Довлет не увидел ни стыда, ни даже смущения от того, что говорил Аташир-эфе неправду, просто дед не желал долгих свар с женщиной, которую по-своему ценил. Вглядевшись попристальнее в лицо деда, хлопотавшего вокруг приведенных лошадей, мальчик вскоре стал различать на нем спокойную и умиротворенную радость, будто бы он, подобно хлебным злакам, взрастил этих лошадей на собственном поле, а ныне снял урожай и в целости да сохранности доставил в свой дом...
Вскоре возвратился отгонявший на пастбище овец старший брат Довлета. Увидев во дворе двух прекрасных коней, он возрадовался, но ни слова не вымолвил, а сразу кинулся помогать деду их обихаживать. Вначале Аташир-эфе и Гочмурат сняли с коней седла и роскошную сбрую, надели на головы жеребцу и кобыле торбы с овсом, а затем принялись их чистить металлическими скребками. Оба под нос мурлыкали любимые мотивчики, часто встречаясь друг с другом взглядами. И хотя дед в такие моменты старался хмуриться, радость на лице старшего внука отражалась все больше и больше...
— Деда, чай ваш готов. Идите попейте с дороги,— выйдя из юрты, крикнула Аннабахт.
Аташир-эфе выглядел усталым. О том, что он испытывает жажду, говорили его пересохшие губы.
— Слышал, что мать твоя говорит? Иди, чай пей,— сказал он Гочмурату.
— А ну ее,— отмахнулся тот, не прерывая своего дела.
— Где она видала джигита, который сперва сам поест, а потом коня накормит? — проворчал Аташир-эфе.— Не зря говорится: «Проснувшись утром, сначала погляди на коня, а потом поздоровайся с отцом». Достойный человек разве позволит вкусить пищу прежде, чем коня накормит?.. Конь — это крылья. А беркут без крыльев — жалкая тень беркута. То же и джигит, если он без коня... Ешьте, мои милые. Ешьте, золотые,— приговаривал Аташир-эфе, поглаживая коней, на морды которых были надеты торбы с отборным овсом.
Аташир-эфе и Гочмурат отложили металлические скребки и стали протирать их суконными тряпками. Чувствуя ласковое отношение чужих людей, кони больше не косились на них, а лишь с громким хрустом мирно жевали овес...
Каурая кобыла махнула хвостом и больно ударила им в лицо Гочмурата, но парень даже не поморщился, наоборот, улыбнулся и стал еще с большей заботой протирать тряпкой ее круп.
— Сама выбрала себе хозяина, раз приласкала тебя хвостом,— сказал Аташир-эфе.
— Я тоже ее выбрал, если ты не против,— отозвался Гочмурат.
— Жеребец мой будет посильнее, а кобыла твоя — порезвее,— утвердил Аташир-эфе такой раздел.— В мои годы люди не участвуют в конных состязаниях, а тебе на ней достанется не одна награда... Как ты ее назовешь?
— Юлдуз! — не задумавшись, выпалил Гочмурат.
— Что ж, пускай... А я своего назову Шайтаном. Он может в бою кусать и опрокидывать лошадей врагов. .
«Интересно, как называли этих коней прежде?» — подумал Довлет. Услыхав, как взрослых лошадей, подобно жеребятам, нарекают именами, мальчик больше не сомневался, каким' способом дед обзавелся этими животными. Если б он их купил, как утверждал, продавец коней сообщил бы их клички...
— Эй, Дове,— вдруг позвал его дед, снимая с голов лошадей опустевшие торбы.— Сядь-ка, милый, на моего Шайтана, поезжай, напои лошадей из арыка.
Хотя Гочмурату самому не терпелось опробовать новых лошадей, но не стал оспаривать это право у младшего брата. Он, в отличие от старших братьев других мальчишек, часто уступал Довлету и нередко умолкал, когда тот начинал говорить.
Черный жеребец вначале насторожился, когда к нему приблизился Довлет, но, увидев, что новый человек — мальчишка, конь успокоился и легко позволил ему взобраться к себе на спину.
В этот миг к новым лошадям подбежал знакомиться старожил двора пегий пес Евбасар. Еще издали Евбасар пару раз радостно тявкнул, завилял хвостом, потом обежал вокруг и стал, изгибаясь, приближаться к ним спереди, всем своим собачьим существом демонстрируя миролюбие и готовность к дружбе. Довлет встревожился: не шарахнутся ли от него кони? о ни черный жеребец, ни каурая кобыла ничего не имели против дружбы с собакой. Наклонив головы, кони дали Евбасару не только себя обнюхать, но и несколько раз лизнуть их морды.
Приняв новых знакомцев под свое покровительство, Евбасар побежал впереди. Мальчик дернул поводья и поехал со двора вслед за псом, на бегу бросавшим грозные взгляды по сторонам, словно проводил своих новых друзей через вражеский стан. Хорошо знавшие крепость клыков Евбасара, окрестные собаки провожали незнакомых лошадей только взглядами, ни одна из них вслед даже не тявкнула.
Усевшись верхом, Довлет, как это случилось бы с любым туркменским мальчишкой, думал только о том, что под ним прекрасный черный жеребец, лоснящийся на солнце хорошо вычищенной шерстью. Несмотря на большую силу и до поры дремлющую свирепость, вороной жеребец на ходу часто оглядывался на всадника, словно волновался: не свалится ли с него этот маленький человек? Но Довлет, хотя под ним не было седла, сидел как влитой. Убедившись, что всадник умелый, жеребец сразу о нем забыл и все свое внимание направил на бежавшую рядом каурую кобылу...
Сзади шагали Аташир-эфе и Гочмурат, пристально вглядывались в коней, обсуждая их качества; для них было важно все: как играют на ходу мышцы коней, как они машут хвостами, как прядают ушами, как относятся друг к другу...
Хотя была зима, но дни стояли солнечные, и тонкий покров снега, еще недавно укрывавший землю, растаял. У арыка зазеленела во многих местах травка. Весело журчала вода, сверкая на солнце, словно маня всех взглянуть на нее. У арыка Довлет спрыгнул на землю меж жеребцом и кобылой, подвел лошадей к воде. Шайтан подождал, пока начала пить Юлдуз, и лишь потом наклонил голову рядом, отступив так, чтобы не придавить боком стоявшего между лошадьми мальчика...
Аташир-эфе и Гочмурат, присев на бугорок, наблюдали, как лошади пили воду. И тут только Довлет обрати \ внимание, что дед и старший брат явились к водопою с винтовками. «Конечно,— подумал мальчик,— если дед, чтобы завладеть этими прекрасными лошадьми, подстерег кого-то, то и его могут тоже подстеречь...»
Пока пили кони, перебежавший на другой берег Евбасар деловито сновал поблизости, опасности пес не чуял, но все равно настороженно поглядывал во все стороны, иногда застывая в боевой стойке. И только когда лошади напились и отошли от арыка, пес позволил и себе полакать воды тонким длинным
розовым языком. «Неужели туркменам вечно жить так, как этой собаке? — подумал Довлет.— Вечно настороже, вечно поглядывать во все стороны, чуть ли не к ветру принюхиваться, если спать, то едва прикрыв веки и слушать во сне, не родился ли топот коней?..»
— Садись теперь на Юлдуз, Дове,— приказал дед. Домой возвращались так же: впереди рыскал по сторонам Евбасар, за ним шли кони, а позади шагали вооруженные винтовками Гочмурат и Аташир-эфе...
Во дворе шествие молчаливо встретили Аннабахт, опекаемая родом эфе соседка Огулсабыр, вторая жена Сердара Джахансолтан и дети этих трех женщин. Все глядели на новых коней, но по-разному: Аннабахт и Огулсабыр — с разделяемой обеими тревогой, Джахансолтан и вся детвора — с превеликой радостью...
Прочитав во взгляде Аннабахт немой укор, Аташир-эфе вновь отвел взгляд.
— Эй, Дове, хватит с тебя удовольствия. Уступи-ка местечко своим братьям и сестрам,— приказал он.
Детвора облепила Аташира-эфе и Гочмурата с радостными криками и визгом. Дед и старший брат подхватывали малышню и усаживали на лошадей. Джахансолтан держала на руках своего младшего сына Атавчика, дед забрал и его, не считаясь с испугом женщины, усадил на черного жеребца между Кема-лом и Айшой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54