— Сын бега, а сын бега, Дильбер-ханум всю жизнь желает быть твоей служанкой. Ты один в состоянии ее спасти от позарившегося на нее изверга. Пожалей ее...
«Вот оно, то слово, которое принесло неудачу мне и которое не принесет успеха этой достойной женщине,— осенила Довлета вдруг догадка.— Нельзя было ей произносить слово «пожалей». Мальчик вспомнил теперь, как часто твердил им дед, что жалость — признак слабости. Он-то, Довлет, не согласен с дедушкой. Но Гочмурат, тот всегда запоминает слова деда лучше, чем изречения корана в мечети... Вон как оттопырил он губу, услыхав, что его просят проявить жалость, передернул плечами и пошел прочь.
— Сын бега! Пойми ты, что Дюльбер оторвали от родителей, разлучили с ее родиной и подругами. Стань бальзамом для ее израненной души, и она отблагодарит тебя всем пылом своего нежного сердца...
Но слова доброй женщины, летевшие вслед удалявшему Гочмурату, падали, словно семена риса в песок пустыни, где не суждено им дать всходы...
«Нет, чурбан ты несчастный, я тебя лучше знаю, чем эта бедная женщина,— подумал Довлет.— Я найду те слова, которые заставят тебя вздрогнуть...» Еще он, догоняя брата, подумал, что положение самой этой бедной женщины весьма плачевно, сама она оказалась рабыней и еще неизвестно, кому достанется по жребию, но доброе сердце заставляет ее заботиться не о своей судьбе, а об участи девушки Дильбер, которая неволей доведена до отчаянья. Нет, сто раз не прав его дедушка, утверждающий, что жалость — признак слабости. Какую силу надо иметь для того, чтобы в таком положении жалеть не себя, а другого! Эта женщина как-то умудрилась разведать, что их отец носит титул бега, пыталась пробудить в Гочмурате гордость, назвав его сыном бега. Не знала она, что его старший брат вовсе не кичлив...
— Подожди, Гочмурат,— остановил за руку Довлет своего брата.
— Чего тебе, Дове? Или у меня вздумал выпросить для себя рабыню?
— Для тебя... Ты ведь дрался с Байсахатом и Гулназаром-Ножовкой.
— Ну?
— И ты одолел их в той драке.
— Что из этого?
— Ты подумай,— глядя прямо в глаза старшему брату, предложил Довлет, хорошо зная, что брат его в этом деле не силен, что он охотно предоставляет право думать за него другим, чаще всего деду.
— Что мне думать? — растерянно спросил Гочмурат.
— А то,— отвечал Довлет,— если теперь ты согласишься безо всякого жребия уступить ту девушку Байсахату, мясники подумают, что ты испугался их мести за вашу драку...
Это слово попало прямо в цель — прямо в сердце старшего брата. Обвинить Гочмурата в трусости равно было тому, что наступить на хвост спящей змее, но Довлет пошел на эту крайнюю меру ради спасения Дильбер. И мальчик сразу увидел, что не просчитался. Лицо старшего брата, при всей его смуглости, побледнело. Гочмурат, даже не удостоив младшего брата взгляда, метнулся туда, где Аташир-эфе вел беседу с аламанщиками.
— Я возражаю! — громко крикнул Гочмурат.— Пускай по жребию. Кому она выпадет, тот ее и уведет отсюда. Пусть будет только так! — Еще один ненормальный,— презрительно вымолвил Аташир-эфе. Другие аламанщики переглянулись, но никто не вымолвил ни слова — требование Гочмурата было справедливым. Довлет взглянул на Байсахата. Тот настолько был ошарашен неожиданным отпором его желанию завладеть пленившей его невольницей, что даже за саблю ухватился.
— Больше нет сумасшедших? — спросил в этот миг Аташир-эфе у других бандитов. Никто ему не ответил.— Тогда пускай жребий на нее тянут только эти двое...
— П-п-пред-водитель,— заговорил заикающийся беспалый аламанщик.— Твой внук д-ды-дол-жен т-тоже т-тогда от-казать-ся от ос-ос-тальной час-ти д-об-ра...
— Я отказываюсь,— заявил Гочмурат.— Если мне она выпадет...
Рыжебородый аламанщик сломал прутик, отломил от него несколько палочек, отвернулся, поколдовал и, повернувшись вновь к двум противникам, сказал:
— Тут десять палочек. Будете тянуть по очереди, пока кто-то не вытянет короткую...
Гочмурат первым выдернул из зажатых ладоней рыжебородого жребий — палочка оказалась длинной. Рыжебородый подставил палочки Байсахату. Тот тоже резким движением выдернул одну палочку — длинную. Гочмурат попытал вновь свое счастье — и опять его палочка оказалась длинной...
Забыв о том, что решается судьба человека, судьба нежной пленницы, с ужасом и трепетом наблюдающей за ходом жребия, бандиты, превратившись в сторонних наблюдателей, теперь горячими возгласами подбадривали состязавшихся.
— Моя! — вдруг завопил радостно Байсахат, когда в его руке оказалась коротенькая палочка.
Рыжебородый бандит разжал свои ладони, и все увидели, что оставшиеся у него в руках палочки длинные.
— Все по обычаю. Все справедливо,— утвердил своим словом выбор судьбы Аташир-эфе.— Бери свою рабыню и уходи отсюда,— приказал он Байсахату.
Все было кончено. Все усилия Довлета по спасению прекрасной пленницы оказались тщетными. И то, что он сделал для этого все, что было в его силах, Довлета никак не утешало.
Услыхав окончательный приговор деда, он безвольно опустился прямо на землю. Побледневшая Дильбер вскрикнула и упала на руки подхватившей ее пышноволосой женщины.
Лишь Гочмурат отнесся к своему проигрышу с полным безразличием: себя он предостерег от вполне возможного обвинения в трусости, а несчастная пленница его мало интересовала...
Байсахат подбежал к Дильбер, вырвал ее из рук сострадательной женщины и поволок из оврага в сторону своей юрты. Побежавшую за ней младшую сестренку перехватил рыжебородый аламанщик и отшвырнул назад, в толпу пленниц.
Жительницы селения, оказавшиеся свидетельницами этой сцены, громко зароптали, послышались и грозные выкрики видевших, как разлучают сестер, мужчин. Маленькая девочка вновь устремилась к сестре, и вновь ее перехватил рыжебородый, она забилась в его могучих ручищах, оглашая овраг пронзительным криком, полным отчаянья...
— Аташир! — вдруг раздался громкий, хотя и надтреснуто-старческий голос.— Это говорю тебе я, Заман-ага! Я шел в мечеть, вымаливать у аллаха прощения, чтобы он не обрушил свой гнев на все селение за злодейства твоей шайки. Ораз-хан оставил здесь меня за себя. Но над вами нет власти ни хана, ни аллаха. Одна лишь выгода власть имеет над вами... Если ты, Аташир, дошел до того, что у тебя нечего больше есть, то возьми у меня баранов, возьми вот эти деньги,— выхватил почтенный яшули из-за пояса мешочек с монетами,— но не смейте разлучать сестер. Ты меня слышишь, Аташир?
— Слышу,— спокойно ответил дед Довлета.— Но знаешь ли ты, яшули, кому хочешь вверить и младшую сестру, вслед за старшей?
— Я хорошо знаю всех жителей селения, они все теперь вверены моим заботам. Ты слышишь меня, Байсахат? — обратился Заман-ага к бандиту, который, смекнув, что может обзавестись еще одной рабыней, остановился.— Если я узнаю хотя бы об одной слезинке, вызванной тобой на лице этого ребенка, ты мне за это дорого заплатишь.
— Отпусти ее к сестре,— приказал Аташир-эфе рыжебородому бандиту, и тот неохотно подчинился.
Девочка бросилась догонять свою Дильбер.
— А деньги мои возьмите,— швырнул Заман-ага мешочек со звонкой монетой рыжебородому, который ловко поймал его на лету и вмиг повеселел.— Я беру всех в свидетели, что выкупил у них эту девочку, она не рабыня,— обратился Заман-ага к толпившимся у оврага жителям селения, подходя к младшей сестре Дильбер.— А ты, дитя,— погладил он ее по головке,— можешь оставаться при своей сестре, можешь прибегать в гости к дедушке Заману. А ты,— повернулся добрый старик к Байсахату,— пришли кого-либо из своих. Я дам трех баранов, чтобы тебе не был в тягость лишний рот. На первое время хватит. И запомни: тебе эта девочка не принадлежит...
Странное ощущение переживал сидевший в сторонке Довлет. Одолевали мальчика многие не изведанные ранее им чувства. Что же заставляло его решительно, хотя и безрезультатно вмешиваться в судьбу старшей из сестер? То, что он испытывал к ней жалость? «Нет, не только это»,— честно отвечал себе мальчик. То, что Дильбер была похожа немного лицом, а особенно зеленоватыми глазами на его мать, что и мать его когда-то была такой же невольницей? «Не только это»,— говорил себе Довлет. Было что-то еще, в чем он и самому себе не смел признаться. Но все это теперь не имело значения, прекрасная пленница навсегда досталась другому...
Уныло мальчик поплелся за своим дедом и другими ала-манщиками, которые отправились в крайнюю юрту ряда больших мясников, делить между собой остальную добычу. И опять его никто не остановил у входа в юрту, опять он, войдя внутрь, уселся у самого входа за служившей вместо двери кошмой. Что-то заставляло Довлета быть в этом поганом месте и своими глазами увидеть все до конца...
— Предводитель,— войдя, сообщил рыжебородый аламан-щик.— Явилась жена Велназара-ахуна. Что ей ответить?
— Э-э-то к-стати,— отозвался заикающийся аламанщик.— П-по-сле к-каж-дого нам-аза он б-бууу-дет пр-росить у аллаха в-взять нас п-од свое п-п-пок-ровитель-ство...
— Ну коли Велназар-ахун прислал свою жену,— решил Аташир-эфе, — то надо выделить ему один пай.
Бандиты стали вытаскивать на середину огромные чувалы, туго набитые награбленным добром, развязывали их и вываливали все в общую кучу. Тут были рулоны и отрезы разной материи, всякая одежда, медная и серебряная посуда, драгоценности, медные, серебряные и золотые монеты, отчеканенные в разных странах...
Двое наиболее опытных в таких делах бандитов принялись раскладывать добро на отдельные кучки, стараясь, чтобы в каждой из них оказалось добро, равное по цене другим кучкам. По окончании дележа из загона для скота принесли кучку верблюжьего помета, на каждом кусочке помета сделали метки и все их сложили в шапку одного из аламанщиков. Потом привели со двора игравших поблизости троих маленьких мальчиков и заставили их по очереди вытаскивать из шапки помет с отметинами. В те же бандиты складывали выпавшие им по жребию кучи добра...
Затем тем же способом разделили аламанщики между собой захваченный ими скот и пленников.
Аламанщик с рябым лицом, рыжебородый и заикающийся разбойник о чем-то в стороне переговорили между собой.
— Эй, люди,— обратился ко всем аламанщикам после этого рыжебородый.— Есть у нас намерение отправиться теперь в Хиву на базар. Если кто хочет продать теперь за полцены своих рабов или другие вещи, то мы купим.
Многие из разбойников приняли их предложение, и тут же затеялись торги.
Помимо скота и всякого добра, Аташиру-эфе выпали на его два пая две женщины. Одна из них оказалась матерью доставшейся одному из бандитов молоденькой девушки, и Аташир-эфе тут же уступил ее тому бандиту за верблюдицу. Другой женщиной оказалась недавняя защитница Дильбер. Услышав слова рыжебородого о базаре в Хиве, на котором торговали невольниками, пышноволосая женщина подошла к деду Довлета и сказала:
— Хочешь — владей мною, хочешь — убей, а в Хиву я не поеду, предводитель.
— Гочмурат,— приказал Аташир-эфе своему старшему внуку, грузившему на верблюдицу чувалы с доставшимся им награбленным добром.— Посади туда нашу ханум, пускай она, пока мы будем двигаться домой, мешки придерживает...
Глава десятая СНОВА ТОПОТ КОПЫТ...
Поднятая стадами верблюдов, лошадей, ослов и отарами овец пыль затянула небо серовато-белесой пеленой. Звонкие детские голоса перемешивались с басовитыми голосами взрослых, гонящих животных на водопой к мелководному арыку, текущему за селением к его посевным полям. Многолюдно на берегу арыка: одни пригнали напоить скот, другие, словно заранее условившись вечером тут встретиться, подходили с кувшинами и тыквами за водой, третьи, в основном юноши и парни, явились сюда, чтобы поглазеть на девушек и молодых женщин, покрасоваться перед ними, гарцуя на лошадях, а у кого из парней лошадей не было, тот и на ослике старался восседать теперь с таким видом, будто под ним огненный конь из конюшен самого падишаха...
Поднимавшиеся над селением дымы очагов смешивались с висящей в безветренном воздухе пылью, словно спеша побыстрее загасить догорающий день.
Не заставили себя ждать густые сумерки, тем более что с юго-запада внезапно нагрянули плотные черные тучи и повисли над селением.
Вечерняя заря, борясь с напирающей тьмой, все слабела, уменьшаясь, густела, все больше становилась похожей на запекшуюся кровь...
То заметное оживление, какое рождается в селении вечерами, постепенно затихало. Вот и люди, любившие вечерами поболтать у соседей вокруг жизнерадостно горевших очагов, стали расходиться по домам. Прерывались горячие споры, затихал громкий смех, словно у записных шутников иссякало к ночи их остроумие, один за другим в селении гасли тусклые огоньки...
Лишь смолкли в селении человеческие голоса, как зазвучали голоса животных. Ржание бесившихся с жиру застоявшихся лошадей прерывалось криками петухов во всех углах селения. То ли оттого, что наступила полночь, то ли оттого просто, что ему жилось вольготно, где-то заорал первый ишак. Он еще не успел дойти до середины своего монолога, как присоединился к нему голос его сородича, который вздумал заявить о себе миру в другом конце селения. Тут же в их диалог вмешались два новых ишака. И вскоре уже все ишаки-самцы селения рождали в ночи свою ораторию, пробуждая недавно уснувших жителей селения. Мало кто из животных может сравниться с ишаками силой голоса. Ничего не скажешь, не обидели эту скотину при дележке глоток.
Люди, имевшие здоровый сон, пробудившись от истошного рева ишаков, переворачивались на другой бок и тут же засыпали снова. Те же, кто страдал бессонницей, внезапно пробудившись, поносили этих животных последними словами, долго терзались, не имея возможности догнать ускользнувшие от них сновидения...
Не принадлежавший к последним и будучи счастливее даже первых, Довлет спал спокойно и ровно дышал, не пробудившись и от какофонии ишачьего хора. Существовали только одни звуки, способные разбудить мальчика ночью, но они в этот час еще не родились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54