..
— Вы видели, как взошли на полях в этом году озимые? — такими словами начал Молланепес свой урок.
— Хорошо взошли, учитель,— ответил Мейлис.— Только уже желтеть стали. Вода в нашей реке упала, и ее очень мало поступает в арыки, чтобы всходы оросить...
— У тебя верный глаз, мой мальчик. А теперь я расскажу вам, дети, о тех временах, когда у туркмен воды было вдоволь. Знающий, как живет его народ при нем, видит мир одним глазом, знающий, как жили люди в минувшие века, смотрит двумя глазами, а тот, кто задумывается о грядущем, тот силится обрести себе третий глаз...
— Неужели когда-то было воды вдоволь, учитель? — недоверчиво переспросил Мейлис.
— Не только воды было много, но и жили мы совсем по-другому... Подайте-ка мне кто-нибудь вон тот дутар,— указал Молланепес на один из инструментов, висевших на стене в его юрте.
Довлет оказался проворнее всех, он так страстно метнулся исполнить волю больного учителя, что кто-то из мальчишек по привычке подставил Довлету подножку и сам опрокинулся на спину.
— Ты, видно, любишь музыку, Довлет, сын Сердар-бега?
— Очень люблю, учитель!
— Как-нибудь я научу тебя игре на дутаре. А пока садись на свое место и слушай...
Лежа на своей постели и тихо перебирая струны своего дутара, раненый поэт повел рассказ о временах давно минувших...
Довлет по природе своей был безгранично благодарным слушателем, у него с самых малых лет развилось умение мысленно переноситься в места, о которых при нем рассказывали, дед ли его, отец ли, или кто-то еще, как, например, вот теперь повествовал его новый учитель. А еще мальчик безо всяких усилий мог в воображении становиться то одним человеком, то другим из тех, о ком шла речь. Умел Довлет и страдать и радоваться вместе с этими людьми, а главное — он всегда стремился отыскивать верные решения, если почему-либо такого решения не удалось в свое время найти тем людям, о которых при нем рассказывали, конечно, только лишь в том случае, когда герои повествований вызывали у него сочувствие и были Довлету близки...
Вот и ныне, слушая Молланепеса, Довлет ясно видел города и селения благоденствующей державы, в которой некогда вместе с другими народами жили и туркмены, видел мальчик вокруг себя плодородные нивы и благоухающие цветущие сады, среди которых, серебрясь на солнце, катят свои животворные воды многочисленные арыки...
Но над всем этим благополучием трудолюбивого народа уже нависла смертельная опасность: в пределы страны ворвались бесчисленные орды свирепого Чингисхана, а шах державы не придумал ничего лучшего, как разделить свою огромную и могучую армию на малые отряды и засадить их гарнизонами в разных городах. И вот напавшие на страну завоеватели одну за другой осаждают ее крепости и, громя поодиночке малые отряды защитников, движутся дальше в глубь страны...
Он, нет, не Довлет, а сын падишаха от жены-туркменки Джелалэддин, уже не раз доказавший в битвах свое полководческое искусство, с сотней бесстрашных витязей скачет в столицу для последнего разговора с отцом, он потребует у шаха заветный меч — символ власти над всеми военачальниками и войсками. Джелалэддин знает настроения военачальников: в этот грозный для державы час они забыли все свои раздоры и готовы последовать за ним, чтобы в большом сражении сокрушить коварного и грозного врага. Знает скачущий в столицу принц, что подобные настроения овладели и рядовыми воинами. Особенно Джелалэддин надеется на своих соплеменников, бесстрашных и свободолюбивых воинов-туркмен, каждый из которых на своем коне способен превратиться в маленькую подвижную и разящую крепость...
Дозорные на крепостных стенах еще издали заметили и узнали Джелалэддина, принцу не пришлось даже попридержать своего коня, как перед ним распахнулись ворота...
На улицах славного города Ургенча народ почтительно расступился перед Джелалэддином, провожая его и его всадников благословляющими взглядами, ибо только с ним связывали теперь люди свои надежды на спасение...
Представить себе, как был красив и богат город Ургенч, Довлет не мог, он никогда еще не видел ни одного города. Мальчику оставалось лишь внимательно слушать, вбирая в свою память каждое слово.
— Страна Мухаммед-шаха была огромной и процветающей, дети,— вел Молланепес свой урок.— В нее целиком входили Иран и Туран, Ирак и Шам, а также Кавказ.,. Даже и сквозь наши нынешние безжизненные пустыни в то время пробегали полноводные реки, отдававшие часть своих вод сети оросительных каналов и арыков, питавших безграничные посевные поля... Все вы, ребята, наверное, слышали такие слова: Мары, Ниса, Ургенч...
— Я побывал в том месте, которое называют Мары, учитель,— сказал один из учеников.— Мы даже там заночевали с отцом и дядей.
— Тогда, Човдур, ты нам ответишь: как выглядит сегодня это место?
— Каменные руины, наполовину занесенные песками...
— Да, такова печальная участь, на которую обрекли полудикие орды Чингисхана эти некогда сказочно прекрасные и многолюдные города. Их возводили и украшали гениальные зодчие и искуснейшие мастера. На базарах этих городов можно было купить все, что производилось в самых дальних странах. Но и в собственных больших и малых мастерских изготовлялось множество товаров, которые растекались по всему свету... О богатстве библиотек этих городов ходили легенды. Со всех стран света сюда съезжались купцы, ученые, послы и путешественники, которые разносили славу о богатстве и процветании этой страны по всему миру...
И вот принц Джелалэддин уже во дворце стоит перед восседающим на золотом возвышении отцом. Но отец Дже-лалэддина, увы, вовсе не похож на отца Довлета. Безвольный изнеженный падишах всецело подпал под влияние своей матери Туркан-хатун, женщины из племени кипчаков, которая спала и видела, чтобы шахский трон унаследовал сын Мухаммед-шаха от другой жены, соплеменницы Туркан-хатун...
— Вот противная баба! — не сдержавшись, воскликнул на уроке Мейлис, прервав мечтания Довлета, но только лишь на мгновение...
Вот уже вновь Джелалэддин стоит перед золотым возвышением во дворце и видит за спиной Мухаммед-шаха злое выражение лица завистливой старухи.
— Нет, мой Джелалэддин, я не могу вручить тебе меч сердара всех сердаров,— мямлит Мухаммед-шах.
Глаза старухи Туркан-хатун злорадно сверкнули, под ее ненавистным взглядом Джелалэддин поворачивается и идет прочь...
«Неужели же не мог он найти никакого выхода? — думает о принце Довлет.— Ведь надо же было спасать страну! Ему надо было что-то придумать...»
У самого выхода из дворца по воле мыслей Довлета Джелалэддин вдруг остановился, повернулся и бегом бросился назад к своему отцу...
«Нет, с отцом ему больше говорить не стоило,— думает на уроке истории Довлет.— Он должен был сказать какие-то слова злобной старухе...»
«Ты печешься о том, чтобы трон достался когда-то моему брату, а не мне,— гневно кричит Джелалэддин старой шахине.— Но чтобы было что унаследовать, сперва надо этот
трон сберечь! Не сегодня, так завтра на отцовский трон усядется не брат мой, а бешеный зверь Чингисхан, если вы не отдадите теперь мне все войско...»
Но ничего не желавшая знать, кроме своих козней, злобная старуха осталась глуха к прозорливым словам Джелалэддина, остался глух к ним и его отец...
— Когда орды Чингисхана осаждали одну крепость, войска, запертые в соседней, оставались в бездействии, дожидаясь момента, когда и их постигнет печальная участь соседей,— продолжал свой рассказ Молланепес.— Завоеватели один за другим захватывали города нашей страны, ровняли их с землей, а на месте разрушенных городов высевали ячмень. По приказанию Чингисхана его воины сносили плотины, и реки меняли свои русла. Так гибли наши цветущие сады и плодородные нивы, превращаясь в безжизненные пустыни, которые мы с вами, дети, видим вокруг себя теперь...
— А что стало с принцем Джелалэддином, учитель? — грустно спросил Довлет.
— Мухаммед-шах все же вручил ему меч, дававший обладателю его власть над всеми войсками, но было уже поздно: этих войск уже оставалось слишком мало, чтобы они могли опрокинуть нашествие завоевателей. Все же Джела лэддин долго сражался с врагом, даже сам стал шахом, но мощь его державы уже была подорвана, и вторая волна нашествия татаро-монголов окончательно захватила нашу страну. А мы, туркмены, разбрелись по всему свету: одни пере селились на Кавказ, другие в Сирию, третьи в Ирак... Каждый род стал решать свою судьбу отдельно от остальных. Так что во многих странах можно теперь встретить наших соплеменников. А нас с вами теперь занесло сюда, в Серахс... '
Когда Довлет возвратился после занятий в юрте поэта Молланепеса к себе домой, то увидел, что мать его прогоняет от подворья двух парней, которые держали в поводу двух ослов, груженных мешками с мукой.
— Идите себе, любезные, идите. Что, у нас своей муки не найдется для такого дела? Скажите Бегнепес-баю, что мы все сделаем, как надо...
Парни завернули своих ослов и пошли от подворья дальше вдоль ряда эфе.
— Что им нужно было тут, мама?
— Видишь, Довлетик, что удумал этот обнаглевший бай, их хозяин! Собрался отправлять обряд жертвоприношения за избавление нашего селения от полного разграбления ала-манщиками. Просит людей, чтобы испекли чуреки для угощения, и послал своих батраков раздавать для этого муку.
— Так был же совершен набег, мама. Бегнепес-бай не может ведь знать, у кого что пропало, а что осталось,— попытался Довлет рассудить справедливо, хотя он и недолюбливал Бегнепес-бая.
— Правду говоришь, сыночек,— согласилась Аннабахт.— А все же твой отец не простил бы нас, если бы мы взяли на такое дело эту муку...
На другой день Аннабахт встала раньше обычного и принялась печь чуреки. Во дворе рубил коряги саксаула уже начавший выздоравливать пленник Огулсабыр-эдже. Опекаемая родом эфе соседка тоже намеревалась испечь несколько чуреков для празднества у Бегнепес-бая.
Пленника Огулсабыр-эдже звали Ниязом-Тугодумом. Такое прозвище к нему пристало на его родине, как он сам объяснил, не за глупость, а оттого, что, прежде чем сказать что-либо, он долго думал. Однако он довольно резво рассказал свою историю ухаживавшей за его раной Огулсабыр-эдже.
Нияз-Тугодум всю жизнь нанимался в батраки к разным баям и купцам, но на калым, чтобы жениться, он так и не смог скопить денег. Подкралась старость, и Нияз-Тугодум испугался, что и свой смертный час он может встретить в одиночестве. К шахским сербазам, идущим в набег, он пристал с единственной целью: захватить себе подходящую женщину. Но вышло так, что подходящая женщина захватила его. Нияз-Тугодум этим не очень огорчился.
— Что батрак, что раб — одно и то же. Рабов обычно, как всякую скотину, лучше берегут их хозяева,— заявил он, заканчивая свою исповедь.— К тому же я надеюсь угодить своей госпоже настолько, что она, может, и согласится выйти за меня...
По разумению Довлета, слышавшего все это, немного странновато ответила Огулсабыр-эдже на такое дерзкое притязание своего невольника:
- Не тугодумом следовало бы тебя, старикашка, наз-ать, а чертополохом. Да виданное ли это дело, чтоб я согласилась выйти замуж...
Но, что было недоступно уразуметь мальчику, то хорошо поняли его взрослые близкие: и мать, и дед, и даже Гочму-рат. Все они сделали верный вывод, что Огулсабыр-эдже тоже опостылело одиночество, что ее пленный глянулся ей, и стали относиться к Ниязу-Тугодуму как к будущему ближайшему соседу.
— Чем больше всего приходилось тебе заниматься у своих баев? — спросил у него Аташир-эфе.
— А всем, почтенный сердар,— ответил невольник Огулсабыр-эдже.— Но больше всего я пас скот.
— Вот и ладно. Мой старший внук пока еще от ран не отлежался. Что бы вы сказали, уважаемая Огулсабыр, если я нанял бы вашего пленника на то время, когда мой Дове в школе, попасти скот нашего рода?
— Пускай попасет. Нечего ему даром мой хлеб есть,— ответила Огулсабыр-эдже.
На том и порешили.
Вскоре к юрте Бегнепес-бая ото всех рядов селения потянулись люди. Женщины несли в узелках испеченные ими для торжества по случаю жертвоприношения чуреки, мужчины шагали с пустыми руками. «Не такой человек Бегне-пес-бай, чтобы вдруг возжелать даром устроить угощение для столь огромной толпы людей»,— подумал Довлет, шагая рядом со своим другом Сапараком куда шли все.
— Что-то он затевает, этот жирный хитрый лис, всегда умеющий прикинуться простаком,— словно прочтя мысли Довлета, сказал и Сапарак.— Еще не было случая, чтобы народ не расплатился сторицей за пятнадцать — двадцать съеденных на торжествах у Бегнепес-бая баранов.
— Если мы, мальчишки, это понимаем, то неужели же не догадываются об этом взрослые?
— Люди только что пережили набег, они хотят теперь праздника. Вот Бегнепес-бай и дарит народу праздник. Ни моим, ни даже твоим близким такое угощение не по карману,— ответил Сапарак на вопрос Довлета.— А во время угощения люди становятся податливее. Что-нибудь да и выманит у них этот кровосос...
Перед рядом юрт рода Бегнепес-бая была огромная поляна. Сколько ни вытаптывали люди во время проводимых на этой поляне празднеств траву, она все равно успевала немного подрасти до следующих сборищ народа — поблизости протекал арык, и корням травы было откуда брать влагу. У самого арыка в обычные дни всегда можно было видеть девять огромных черных кругов на земле, где обычно разводились костры. В зависимости от важности празднества и числа приглашенных Бегнепес-баем гостей тут загоралось то три, то пять, то семь огнищ.
Сегодня над всеми девятью кругами висели огромные медные котлы, под которыми полыхал огонь, поддерживаемый работниками Бегнепес-бая, которыми распоряжался наконец-то выбившийся в доверенного бая Гулназар-Ножовка.
Чуть ниже по течению арыка в небольшом, специально для таких целей предназначенном загоне десяток парней из рода больших мясников, среди которых выделялся какой-то лихорадочной подвижностью сильно испачканный кровью Байсахат, резали баранов, сдирали с них шкуры, вываливая прямо на траву из вспоротых утроб еще дымившиеся горячие внутренности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54