Честь наша растоптана, и нам есть кому отомстить без развратного шаха Мухаммеда. Если наши братья, текинцы так воинственны, то лучше бы помогли нам отбить похотливость у хивинских жеребцов...»
— И в этом есть доля истины,— сказал белобородый Заман-ага.— Должны мы помочь нашим сородичам сарыкам.
— Я не против,— сказал Ораз-хан.— Но теперь мы идем за принцем Саларом.
— Так и прежде было,— усмехнулся молла Абдурахман.— У нас всегда находились более важные дела, а хивинские ханы и бухарские эмиры грабили наших братьев-сарыков.
— Чего вы от меня хотите? — вспылил Ораз-хан.— Чтоб я разорвал договор с Саларом и двинул своих джигитов на защиту Мары?
— Нет, этого делать нельзя,— ответил Сердар.
— Мы уже дали свое слово,— грустно вздохнул Заман-ага.
— А на две войны нас не хватит,— сказал молла Абдурахман.
— Что же сказал сам предводитель сарыков? — обратился Ораз-хан опять к Тёч-Гёку.
— Тангрыберды-хан заявил: «Понять Гараоглана и Ораза не так уж трудно. Используя силы сарыков, они хотят захватить много добычи. И если смилостивятся, то выделят кое-что и нам, а если нет, то ничего не дадут. Пускай они без нас меняют в Иране шахов. А у нас и тут забот по горло...» На том Тангрыберды-хан и закрыл совет старейшин,— закончил свою речь Тёч-Гёк.— А за мной последовали только Арна-овез и Аганазар со своими джигитами...
Арнаовеза и Аганазара Ораз-хан поприветствовал в своей юрте весьма сдержанно. Это были известные аламанщики. И цель, заставившая их ослушаться своего хана, была ясна: в предстоящем походе на Иран они явно видели хорошую возможность пограбить. Но когда идешь на войну, трудно отказаться от лишней сотни дюжих джигитов. И Ораз-хан, смягчив выражение лица, распорядился выделить место для постоя конникам Арнаовеза и Аганазара и выдать им провиант...
В ожидании выступления в поход, который во многих вселял большие надежды, разбухающее войско туркмен жило привольно и весело. Понятия о дисциплине оно не имело, власть военачальников держалась только на их личном авторитете, а часто и на их личной физической силе. Но и такая власть военачальников была кратковременной — на один поход, а нередко только на одно сражение. Да и в сражении туркменский воин действовал автономно, по своему соображению. И если он видел, что какой-то его соплеменник становился ему соперником в достижении намеченной цели, то мог оставить противника и сцепиться в смертельной схватке с соплеменником. Сами туркмены о себе говорили: «Мы — народ без головы, да нам ее и не надобно. Мы все равны, у нас все ханы». Безграничная любовь к независимости и свободе не позволяла туркменскому воину долго оставаться под властью даже любимого им вождя. Единственный кодекс законов, который имел над туркменами чуть ли не тираническую власть,— это веками складывавшиеся обычаи...
Вокруг мечети и на такыре целыми днями толпились и сновали вооруженные воины. У всех с языка не сходили разговоры об Иране. Делались всевозможные предположения, рождались самые разные слухи о целях похода. Одни утверждали, что все сведется к небывалых размеров аламану и все, возвратившиеся из похода, будут есть на золотых и серебряных блюдах... Другие божились, что драться они идут за веру, что всех шиитов они заставят стать суннитами... Третьи предполагали опять же грабеж, но не для личного обогащения, а чтобы отобрать у иранцев оружие, в первую очередь пушки, которых у туркмен не было. Мол, когда у них появятся пушки, туркмены смогут хорошенько проучить Хиву и Бухару... Однако подобные доводы мало удовлетворяли слушателей, потому говоруны тут же сочиняли новые...
— Эхей! Послушайте-ка, люди, меня,— весело вскричал Сапа-Шорник.— Уж я-то знаю, в чем тут дело. Да!.. Иранский падишах пресытился властью. Преемника он хочет избрать из нас, туркмен. Мы все поедем туда только на смотрины. Готовьтесь, люди, чтобы у вас все блестело от макушки до пяток. Каждый может остановить на себе взор падишаха...
— Уж не ты ли, Сапа, вознамерился стать падишахом? — заорал Ага-Бешеный.— Только учти, я не способен падать пред тобой на колени, у меня ноги плохо гнутся от ревматизма...
Раздался громкий хохот: все знали редкую резвость ног Аги-Бешеного — был он способен и скакуна догнать...
— Тебе, Ага, я дарую особую милость,— балагурил дальше Сапа-Шорник.— Отныне не падай передо мною на колени, а падай ниц...
Взъерепенившийся от очередного поражения извечный соперник Сапы-Шорника в балагурстве Ага-Бешеный уже было собирался ответить чем-то позабористее, но в это время толпе послышались возгласы: «Ораз-хан... Ораз-хан едет... Люди расступились перед правителем, который, въехав толпу, остановил своего коня.
— Над чем так громко смеетесь, почтенные?
— Мы тут спорим, Ораз-хан,— отвечал Сапа-Шорник. Кому ты подаришь иранский трон, мне или Аге-Бешеному?
— Я усажу на него вас обоих,— поддержал шутку хан.
— Э, нет,— заявил Ага-Бешеный.— Вдвоем мы на одном троне не поместимся. У Шорника труд сидячий. У него слишком расплылся его зад...
Новый взрыв хохота привлек к этой группе еще больше народа. Все знали, когда в состязании шутников сходились Сапа-Шорник и Ага-Бешеный, скучно не бывало. Но на этот раз Сапа обманул ожидавших веселья.
— Скажи, Ораз-хан,— спросил он, став серьезным,— и раньше совершались набеги, соберутся, бывало, два-три десятка джигитов и ускачут, а теперь зачем нас так много? Мы подобного еще не видели...
— А видел ты, Сапа, чтобы Гараоглан-хан с такими отборными джигитами приезжал к тебе в гости?
— Нет. Клянусь аллахом, не видел.
— Вот. Потому-то все должны сами догадаться, что на этот раз затевается дело серьезное. Значит, и болтать о нем лишнего не следует.
— Мы видим, Ораз-хан, что дело предстоит нешуточное,— сказал Палат-Меткий.— Но что оно может дать нам?
— Одно могу ответить,— сказал правитель,— может, настанет время, когда и туркмены будут хозяевами своего очага, когда не станет ночных тревог и набегов...
— И для этого нам надо постараться захватить Иран? — спросил Ага-Бешеный, у которого даже сомнения не возникло, под силу ли ему это.
— Нет, храбрый джигит,— тепло отвечал ему правитель Серахса.— Мы не думаем захватывать Иран. В поход мы выступаем под знаменами одного из иранских принцев. Мы союзники с ним в большом деле. Не будь его, не поддержали бы принца наши яшули и я не повел бы вас навстречу битвам...
Довлет сновал по такыру от одной группы людей к другой, жадно вслушивался в разговоры взрослых, словно собирал слова и настроения этих людей себе за пазуху, как самое желанное лакомство. Мальчика одолевали то радость, то сомнения. Во что же превратятся все эти разговоры? Сбудется ли то, что пообещал его народу принц и к чему стремились на совете молла Абдурахман, поэт Молланепес, три хана и многие яшули, или вся эта затея обернется для туркмен новым горем?.. Особенно настраивало Довлета на сомнения смуглое, рябое и постоянно хмурое лицо Палата-Меткого, которого он часто видел в эти в дни в гуще народных сборищ. Мальчик знал, что этот человек вообще редко улыбается. Но в народе он слыл не только очень метким стрелком, способным на скаку с лошади попасть из пистолета за сто шагов в поставленную на ребро монету; люди считали Палата-Меткого еще и мудрым человеком, одним из тех, при ком следует умолкать, когда он начинает говорить...
— Да сопутствует тебе, Ораз-хан, и нам всем удача в задуманном деле,— сказал Палат-Меткий.— Но иранский принц, восставший против своего двоюродного брата, шаха Мухаммеда, не вызывает особого доверия...
— Послушай, дядя Палат,— вступил в разговор Тёч-Гёк,— услышим мы от тебя когда-либо слова: «Вот это мне нравится»?
— У кого ты учился стрельбе, Тёч-Гёк?
— У вас, дядя Палат.
— Так вот, когда твои мысли станут так же метки, как и твои пули, тогда обретешь право вмешиваться в беседу старших.
Горячий молодой военачальник не обиделся на такие слова, наоборот, он даже самодовольно улыбнулся — похвала в меткой стрельбе в его глазах была много выше, чем похвала за умные мысли.
— Тебя приглашали на совет, Палат,— сказал в это время Ораз-хан.
— Я не достиг еще возраста яшули, Ораз-хан. Не мне раскрывать рот, когда говорят старшие,— покосился Палат-Меткий на своего бывшего ученика Тёч-Гёка.— А то, что на совете были молодые, наш поэт Молланепес и молла Абдурахман, так они люди ученые, это не противоречит обычаю...
Довлет сильно покраснел. Выходит, что он, прокравшись за своим дедом на совет, нарушил обычай. Люди говорят: «Кто не чтит обычаев, тот долго не живет...»
— Но спросить о том, что решили на совете, всякий вправе,— продолжал Палат-Меткий.— И я спрашиваю, Ораз-хан, хорошо ли вы подумали о своем народе?
— Думали так, Палат, что наши шапки дымились,— ответил правитель с улыбкой.— Но я не хочу отделываться шуткой, достойный Палат. Мы спорили на совете до хрипоты, а потом
все же пришли к тому, что решили. Только один человек всерьез был против нашего решения...
— Кто? — быстро спросил Палат-Меткий.
— Ходжамшукур-хан.
— Достаточно, Ораз-хан. Дело должно быть очень хорошим, чтобы против него выступил этот человек...
Слушающие разговор одобрительно закивали — дурная слава Ходжамшукур-хана стала притчей на языках у всех.
— Тебя, дядя Палат, невозможно победить ни в стрельбе, ни в споре,— сказал Тёч-Гёк.
Довлет отошел в сторону и отправился слоняться по селению. Благо теперь не надо было сидеть в школе. Их учитель, молла Абдурахман, тоже собирался в поход. Сначала люди удивились: как-никак молла все же. Но Абдурахман был моллой-воином, насколько мудрым советником, настолько и отважным рубакой. Отец Довлета Сердар обрадовался, что молла Абдурахман отправляется с ними; мало ли что случится в далекой стране, ученый человек всегда может понадобиться. Но про себя Сердар решил, насколько это окажется возможным, поберечь в сражениях слишком горячего моллу Абду-рахмана.
Весело жило в эти дни селение Довлета. По улицам разъезжали всадники, разодетые, словно они собирались не на войну, а на той. Джигиты шумно приветствовали друг друга, много шутили, затевали всяческие состязания...
Самый богатый в селении человек, хитромудрый Бегнепес-бай, о котором люди говорили, что и конский помет он может превратить в звонкую монету, устроил пышный пир в честь принца Салара и его военачальников. Дед Довлета Аташир-эфе, хотя его настойчиво звали, на пир не пошел...
Но веселились в селении только мужчины. Дети поглядывали вокруг хотя и с большим любопытством, но с тревогой, а многие женщины уже плакали, и с приближением дня выступления войска в поход число плачей увеличивалось...
За день до выступления в юрте Ораз-хана вновь собрался большой совет. На нем разгорелся спор между военачальниками и старейшинами селений. Первые стремились собрать как можно больше джигитов под свою руку, а вторые не желали, чтобы селения Серахса остались беззащитными.
— Врагам нашим теперь не до нас! У них своих хлопот по горло,— горячась, доказывал Тёч-Гёк.— К тому же кто не знает тяжелую руку мести текинцев!..
— Хватит, сердары,— решительно оборвал его яшули Заман-ага.— У вас набралось достаточно джигитов. Нельзя оставлять на произвол судьбы детей и женщин. Ораз-хан,— повернулся яшули к правителю Серахса,— ты обязан оставить в селении одного из своих военачальников, имя которого приводило бы в трепет врагов. Я знаю, Сердар-эфе — твоя правая рука, а непоседу Тёч-Гёка тут не удержишь и на аркане...
— Еще бы! — самодовольно усмехнулся последний.
— Как бы там ни было, а кого-то надо оставить с нами, хан.
— Он сам уже остался,— ответил Ораз-хан.
— Кто же это?
— Аташир-эфе. Он не пожелал выступить с нами. Его имя достаточно грозно для врагов.
— Но он чуть моложе меня...
— Э, яшули Заман-ага,— сказал Сердар.— Я еще попрошу вас сдерживать тут моего отца. Как бы его снова не потянуло в набег. Хватит с нас невинных жертв и напрасно пролитой крови...
— Не тебе меня учить! — закричал на сына Аташир-эфе.
Неизвестно, чем кончилась бы перебранка отца с сыном, если бы в этот момент не сообщили, что в селение прибыл сын принца Салара с тысячью всадников. Вступили в свои права законы гостеприимства, и все члены совета вышли из юрты встречать Аслан-хана...
И вот настал день выступления в поход. От стука копыт дрожала земля, в небо поднимались серые тучи пыли. Суетились не только отъезжающие, но и все жители селения от мала до велика. Шум и гвалт вперемежку с женским плачем усиливался.
Ораз-хан, Гараоглан-хан и Говшут-хан объезжали не знавшие строя массы воинов, отдавали последние распоряжения, распределяли среди них дорожное снаряжение и провиант...
Сердар, закончив сборы, подозвал к себе старшего сына Гочмурата.
— И ты собирайся,— приказал он ему.
Толстые губы Гочмурата растянулись в улыбке. До этого юноша с завистью поглядывал на уходивших на войну джигитов Услышав слова отца, Гочмурат, соблюдая достоинство, широкими шагами направился седлать коня, который стоял в загоне и нетерпеливо рыл копытом землю.
Но тут выбежала из юрты Аннабахт и напустилась на мужа:
— Ишь, что он выдумал! Гочмурату там нечего делать. Оставь мальчика в покое, я тебе говорю!..
Гочмурат сердито покосился на мать, но ее воле не подчинился, положил седло на спину коня, закрепил его и уже было вставил левую ногу в стремя. Тогда-то из своей юрты, шурша тулупом, вышел старый Аташир-эфе, который перед этим даже не пожелал проститься с уходившим на войну сыном.
— Это ты в коннице хана сердар,— проговорил Аташир-эфе скрипучим голосом.— А здесь все будет так, как я скажу. Если ты решил отправиться за этим ощипанным принцем, который, попомни мои слова, когда-нибудь станет короче на целую голову, то скатертью дорога. А моему внуку Гочмурату с тобой не по пути!
Не ожидавший такого двойного отпора, Сердар со смущением взглянул на поджидавшего его Гараоглан-хана.
— Воля главы рода — закон,— сказал тот, желая внести умиротворение в семью Сердара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54