— Пожалуй, эти неизвестные едут медленной рысью...»
— Вижу приближающееся войско,— крикнул Гочмурат тем, кто оставался под скалой.— Устало едут. Похоже, что это наши, кто вышел из сражения...
К Гочмурату на скалу поднялся Сахатнияз и тоже стал вглядываться в приближавшихся всадников.
— Мало их,— сказал он печально.— Пожалуй, не больше сотни наберется...
Только когда уже стали сгущаться вечерние сумерки и в небе стали загораться первые звезды, остатки туркменских воинов наконец добрались до того места, где их поджидали Гочмурат со своим отрядом и дети...
Всадников было очень мало. Не слышно было среди них ни смеха, ни громких возгласов. Многие были израненными. Не на войско они походили, а на унылую толпу, двигающуюся за похоронными носилками. На запасных конях многие везли лежавших поперек седел, привязанных к седлам и подпругам убитых...
Ни сестры своей Айши, ни своего отца Довлет среди прибывших не увидел. «Откуда этот жуткий страх? — попытался сам себя мысленно успокоить мальчик.— Быть может, отец еще сражается... Или ему пришлось возвращаться другой дорогой...» И за самую слабую улыбку на слишком мрачных лицах прибывших Довлет готов был отдать полжизни! Но, очевидно, и подобная цена судьбу не устраивала, на лицах слезавших с коней и располагавшихся на привале воинов не отражалось ничего, кроме угрюмости и уныния...
— О ангел-спаситель Хизыр! Помоги сам. О отец Хизыр, подсоби сам! — прошептал Довлет, стоявший рядом с Гоч-муратом, когда к ним подъехал и спешился Палат-Мет-кий.
— Не ждите от нас добрых вестей, дети Сердара,— сказал он.— Не получилось у нас ничего хорошего. В разгар битвы на выручку к принцу Солтан-Мураду явилась подмога в две тысячи сабель...
— Отец? — промолвил единое слово Довлет.
— Крепитесь,— тоже единым словом ответил Палат-Меткий и отошел...
— Не только одни вы отца потеряли, но и все мы лишились опоры, какою был для Серахса Сердар,— угрюмо сказал Санджар-Палван.
Многие сложили там головы,— добавил сын его Хад-и-мурат.— На каждого брата пришлось по десятку в бою...
— Свалилась главная наша опора, люди,— рассказывал джигитам Гочмурата в пяти шагах от Довлета пожилой воин, дядя Назар.— Мы все привыкли, что Сердар всегда есть, всегда рядом, что он выручит... Да, только лишившись Сердара, до конца поймут иные, кем он для на^с был...
— Светоча наших детишек мы тоже лишились,— говорил в другой стороне какой-то воин.— Нет с нами и моллы Абду-рахмана...
— Лучшие среди нас там остались,— добавил его товарищ.— А мы, как собаки, бежали, поджав хвосты!
— Не казни себя, дядя Шабасан,— сказал ему Сахатни-яз.— Разве лучше было бы, если 6 вы все там остались? Вы еще понадобитесь своему народу...
— Народ — это юрта. А юрта валится, когда подрубят главную опору. Мы даже тело Сердара не добыли...
«Нет тела! — пронзила Довлета мысль.— И никто из них не сказал, что видел отца мертвым...» Надежда, пробившись хилым ростком в душе мальчика, прянула в рост, обретая все новые и новые листочки...
— Куда ты?—сурово спросил Гочмурат, увидев, как Довлет метнулся к коню.
— Отца искать! Никто его не видел убитым...
— Отойди от лошади,— приказал Гочмурат, и Довлет молча подчинился: Гочмурат стал главой семьи...
«И так свобода твоя стоила слишком дорого»,— подумал Гочмурат, но вслух этого не сказал, зная, что его младший брат и без того острее него переживал утрату отца...
Дав немного отдохнуть лошадям, туркмены вновь пустились в дорогу. Конница двигалась горным ущельем, где цокот подков о камни гулко метался меж скалами. Изредка всхрапнет какая-либо из лошадей. Раздастся пронзительный крик совы или схваченной ею жертвы. Вот и все звуки, сопровождавшие это унылое продвижение: ни споров, ни окликов, ни громкого разговора...
Не менялось настроение людей и на другой день пути. Привалы устраивали не для своего отдыха, а для отдыха коней. На этих коротких остановках люди наскоро запихивали в себя какую-либо пищу, запивали ее водой из ручьев или речек, вновь садились на лошадей и ехали дальше...
Довлет все думал об отце. Если мать согревала сердце мальчика нежной лаской и даже сквозь ворчание проявлялась её любовь, то в отце Довлет обретал всякий раз толику мужества, словно бы подходил к прозрачному горному роднику выпивал из него новых сил... Сердар никогда не выговаривал тягостных упреков своим детям, не наваливал на их души тяжести нравоучений, но умел находить живые примеры вокруг себя, которые сразу пресекали в детях дурное...
— Посмотри, Дове, ишачок дяди Назара, наверно, чтобы выразить к тебе свою дружбу, так упирается посреди улицы. А ведь в сарае дяди Назара его дожидается сытный ужин...
И маленький Довлет, которого долго, но безуспешно зазывала домой Аннабахт, срывался с места и со всех ног бежал в юрту: кому же охота, чтобы его другом считали ишака...
— Взгляните-ка на Дове! Как это ему удалось взобраться на моего длинноногого? Мне подобное удалось проделать, когда я был на год постарше, помнится...
И гордый похвалой мальчик ощущал в себе такие силы, что голыми, еще розоватыми пятками ударил по бокам боевую лошадь Сердара и впервые промчался верхом вдоль всего своего ряда, не вывалившись из седла...
Да, если мать была целительницей всякой боли и всех огорчений Довлета, то отец был источником, из какого постоянно вливалось в душу мальчика счастье!..
И разве можно было упрекнуть Довлета за то, что теперь он, правя добытой им в сражении лошадью, все время думал лишь об отце, совершенно забыв, что среди окружавших его печальных всадников нет его любимого учителя, моллы Абду-рахмана, нет сестры Айши, даже его верный четвероногий друг Евбасар, который помог Довлету одолеть одноглазого сербаза, куда-то пропал...
«Отец, отец! — часто взывал про себя ехавший рядом со старшим братом мальчик.— Возвратись! Возвратись, пожалуйста!.. Я не только молю об этом за себя. Все эти сильные и мужественные всадники... Если бы ты теперь был среди них, разве на их лицах осталось бы столько печали?..»
Когда конница вступила на земли родного Серахса, от нее одна за другой стали отделяться группы всадников из других селений. Молча, одними лишь братскими объятиями прощались угрюмые воины друг с другом, забирали с собой детей, вырванных из вражеского плена, и вскоре пропадали в разных концах степи...
— Не убивайся так, паренек,— вдруг обратился к Довлету седой израненный воин.— Аббас-Кули-хан дорого заплатил за свое злодейство! Я своими глазами видел, как твой отец снес саблей его ядовитую голову... Крепись. И поскорее вырастай, дорогой, чтобы заменить народу своего отца...
Довлет изумился: отчего не обратился этот отъезжающий в свое селение старый воин с подобными словами к Гочмура-ту — старшему сыну Сердара? Мальчик виновато взглянул на старшего брата и увидел, что Гочмурат на него смотрит без упрека и осуждения во взгляде, словно он целиком признает справедливость такого предпочтения...
«Кто же я тогда? Почему люди так ко мне относятся?»— вопрошал себя мысленно Довлет и не находил ответа. Одно было ясно: он — сын Сердара... А немного позже Довлет уяснил для себя еще одну истину: там, в сражении, когда он выхватил из-за пояса у одноглазого сербаза булаву, соскочило с коня его детство, которое больше к нему уже никогда не вернется...
Пока туркменские всадники добирались до Серахса, в дневную пору, как на заказ, все время дул несущий живительную прохладу встречный ветерок, словно приближавшаяся родина намеревалась остудить горячие раны многих воинов, а ночью впереди часто весело играли сполохи зарниц, но и эти проявления милости со стороны природы мало смягчали всеобщую угрюмость...
Когда приближались к родному селению Довлета, за Палатом-Метким, который теперь возглавлял конников, следовало чуть более трех десятков джигитов. А ведь в погоню за похитителями детей Сердар увел больше сотни воинов...
Скоро, очень скоро они достигнут околицы, по всем рядам тогда быстро раскатится весть о кровавом сражении, и во множестве юрт раздадутся вопли женщин, оплакивающих павших воинов...
эпилог
Ночь. Благоухающая запахами цветов и трав, несущая благотворную прохладу южная плотная ночная мгла опустилась на место кровавого побоища...
Живые отсюда ушли...
Мертвые, навеки умолкнув и примирившись между собой, остались лежать в тех положениях и на тех местах, где и как настигла их смерть...
Время пернатых стервятников наступит с рассветом, а пока по широко простирающемуся в предгорной долине полю отгремевшей днем битвы рыскали шакалы и гиены, подобно самой смерти, которая без разбора поглощала жизни всех этих воинов, шакалы и гиены не отдавали предпочтения ни туркменам, ни иранцам, с одинаковой жадностью вонзая зубы свои в трупы тех и других...
О спесь человека, превозносящего племя свое либо народ свой над всеми другими в подлунном мире! Ужели ты не иссякнешь перед подобной картиной? Ужель эти презренные твари, питающиеся трупами, мудрее тебя, человек, упорно выискивающий все новые и новые признаки своего национального или расового превосходства?..
Быстро проносившиеся в ночном небе тучи иногда открывали звезды, а когда сквозь них удавалось пробиться лунному свету, то озарял он на какие-то мгновения те или иные участки поля недавно отшумевшей битвы, показывая те или иные группы убитых и сцены жуткой трапезы шакалов и гиен...
У подножия невысокого холма, широко раскинув руки и ноги, лежал на спине поверженный богатырь...
Сунулось было и к нему несколько тварей — раздалось рычание, и гиены метнулись прочь: для чего вступать с кем-то в схватку, когда смерть так щедро накрыла для них дастархан на этом поле...
О, непомерные притязания завоевателей всех времен! Ужель подобные картины способны тешить чей-то взор больше, чем плодородные орошаемые хлебные нивы и пастбища, чем благоустроенные богатеющие города, где процветают науки, искусства и ремесла?.. А если это даже так, то до каких же пор еще на земле будут собираться в легионы массы безумцев, слепо идущих за знаменами завоевателей, множа в мире терзания и беды, сея разрушения и смерть?!..
Сердар очнулся оттого, что лицо его тщательно облизывал чей-то быстрый язык...
Когда он пошевелился, чуть отпрянула и уселась на задних лапах поблизости собака.
— Ев-ба-сар...— сразу прослезившись, прошептал раненый.
От радости, что его узнал хозяин, пес несколько раз ударил по земле хвостом и облизнулся.
— Эх-хей!.. Есть тут поблизости кто живой? —собрав все силы, хрипло и сипло прокричал раненый.
— Чего вопишь? Ты еще не предстал перед аллахом. Еще не пришло твое время, Сердар, каяться в прегрешениях...
— Сапа! — с великой радостью узнал голос боевого побратима Сердар.
Сапа-Шорник лежал на земле тут же, шагах в четырех-пяти от него.
Пес Евбасар поднялся, вновь приблизился к Сердару, заглянул в лицо его, метнулся прочь и пропал в ночи...
— Плохи мои дела, Сапа. Даже моя собственная собака меня покинула...
— Не клевещи на судьбу, Сердар,— отозвался Сапа-Шорник.— Собака не взвыла над тобой — значит, будешь жить...
— А сам-то, Сапа, ты как?.. Что стало с моллой Абду-рахманом? — быстро заговорил Сердар.
— Когда в тебя выстрелили, молла устремился к тебе на помощь, но его захлестнула петля аркана... Я кинулся на выручку к нему — и схлопотал свою пятую уже пулю... А пса ты не осуждай, Сердар. Ему цены нет. Наверняка, проныра, что-то придумал...
— Может, ты и прав, Сапа... Но знаешь, что мне подсказала собака, перед тем как удалилась отсюда?
— Что? Не удивился бы, если б он и заговорил...
— Что с моим сыном Довлетом все обстоит теперь благополучно! Иначе Евбасар ни за что бы его не покинул...
Оба раненых надолго замолчали. Они лежали на спинах, смотрели на быстро летящие тучи, на появлявшиеся в просветах меж ними звезды и луну, словно оба силились прочесть в небесах: удастся ли им пережить то, что с ними обоими на этом поле битвы случилось?..
— Долго мы с тобой, Сапа, еще будем тут валяться? — вдруг с досадой спросил Сердар.
— Лежи не двигайся, торопыга... Если мы до сих пор не умерли, то, значит, не изошли кровью. А это значит, что кровь запеклась в наших ранах либо наши раны затянуло , жиром... В любом случае нам надо еще полежать спокойно. Тогда пробки в ранах затвердеют еще больше...
И вновь оба раненых замолчали. Поблизости иногда раздавались пронзительные завывания гиен и шакалов, было слышно их омерзительное чавканье над трупами. Сердар видел совсем близко шмыгающие тени этих тварей, но ни к нему самому, ни к Сапе-Шорнику они больше не подбирались: зачем связываться с ожившими людьми, когда вокруг столь много навалено неоживающих...
К полуночи в северной стороне неба, в той стороне, где за далями лежал Серахс, у самого горизонта стали рождаться сполохи зарниц...
— Зарницы — не зори,— вдруг вымолвил Сапа-Шорник.
— Про что ты, Сапа?
— Я про нашу долю, Сердар... Подобны этим зарницам все былые победы туркмен. Не всходят никак над нашим народом счастливые зори, Сердар...
Что можно было ответить на эти слова? Ничего. Лучше было помолчать да лишний раз призадуматься о причинах, порождающих такие обстоятельства...
— И ученые люди, подобные молле Абдурахману и поэту Молланепесу, среди туркмен водятся,— продолжал горько сетовать на судьбу соотечественников Сапа-Шорник,— и богатыри-полководцы, подобные тебе, Сердар, у нас есть, и весельчаки-пустословы вроде меня не переводятся... Так отчего же, Сердар, нас, туркмен, всегда грабят и убивают с трех разных сторон?..
На этот вопрос у Сердара имелся ответ. Но не глупец же его боевой побратим Сапа: что может сказать Сердар, он и сам знает. Иранские шахи, хивинские ханы и бухарские эмиры из века в век силятся подмять под себя и поработить туркменские племена — это не только старым, но даже и малым соплеменникам Сердара известно. Прикованный раной к земле соратник ожидал от него какого-то другого ответа, которого у Сердара не было...
Видно, где-то стал иссякать запас туч, ряды их, проносящиеся в небе, все редели, показывая больше ярких звезд, чаще стал вырываться из-за туч месяц, холодным бесстрастным светом высвечивая горы наваленных с леденящей взор живописностью человеческих трупов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54