.. Низы, насколько это было возможно, стремились держаться от этих людей подальше, а верхи, занятые собственными интересами, не давали себе труда хотя бы присмотреться к этой прослойке общества. А что творилось в тиши и во мраке ее глубин, куда не проникали ни мораль, ни совесть, ни закон, вообще оставалось тайной за семью замками и семью печатями...
А между тем полновластная в своей многочисленности середина, обуреваемая беспредельной жаждой обогащения, мздоимством, казнокрадством и коррупцией, не только высасывала все соки из низов, но и разъедала устои всего государства...
Еще более усугубляла эти печальные обстоятельства неизлечимая болезнь падишаха. Шах Ирана Мухаммед, уже не имея сил да и желания трудиться для блага своих подданных, в то же время не желал выпустить из своих рук прерогатив верховной власти, которая в благословенном Иране была тогда безмежной и безбрежной. Любой из подданных, даже тот, кто обладал правом завтра самому усесться на трон, сегодня мог по одному мановению руки шаха вознестись на виселицу или сложить свою голову на плахе...
О властелины вселенной! О повелители! О владыки! В преддверии возвышения своего порою вы и сами возмущаетесь безграничной властью, какую вкладывает судьба в руки одного человека над себе подобными, но стоит вам достичь того же, как вы уж позабыли свои благородные возмущения и с легкой совестью вершите человеческие судьбы...
Утративший способность воспринимать реалии бытия, снедаемый лишь ложным сознанием своего величия, подвластный только угасающему естеству, прихотям и капризам, шах Мухаммед превратился в конце жизни в трухлявого идола, на которого его приближенные, зная пристрастие шаха ко всему блестящему, раболепно навешивали всевозможные драгоценные безделушки, делая вид, что поклоняются ему и на него молятся, в душе презирая догнивающую развалину...
По повелению шаха из разных стран Европы и остального мира были приглашены искуснейшие врачи, табибы и даже прославившиеся заклинатели и знахари. Все они старались показать, что усердно лечат его, но никто не дерзнул вымолвить слова о близком смертном часе падишаха — это могло стать причиной того, что сам ты не прожил бы и часа...
В предвидении грядущей перемены властелина в Иран со всего света устремились иностранные агенты, представители торговых и промышленных фирм, лазутчики и авантюристы. Шах Мухаммед ненавидел англичан. Как и у отдельных людей, так заведено у целых держав: когда вы с кем-то не ладите, то ищете опоры у других. Поэтому во время правления шаха Мухаммеда в Иране известных успехов добилась русская дипломатия. Но и англичане, совсем недавно потерпевшие поражение в Афганистане, не намеревались в Иране уступать позиции русскому царю. Вскоре они сыскали фигуру, с которой связывали свои колонизаторские устремления. Фигурой этой и был принц Салар, двоюродный брат немощного шаха Мухаммеда, имевший меньше прав взойти на трон, чем их было у его соперников, а потому и вознамерившийся занять трон силой, подняв мятеж...
Примкнувшие к мятежу туркменские ханы видели, что их предводитель жаждет стать в своей стране падишахом, догадывались и о его связях с англичанами, но это не вызывало у них тревоги, ибо, по убеждению ханов, ни с какой стороны не угрожало их интересам. Если победит Салар, у них достаточно сил, чтобы не позволить новому шаху опуститься до неблагодарности. А когда хочешь победить, будешь рад любому союзнику. Привлек же принц Салар на свою сторону их, туркмен, отчего же не принять помощь от англичан?.. Если же принц Салар потерпит поражение, туркмены уйдут в свои степи и будут жить, как жили. Что же, если устоявшее правительство Ирана будет питать к ним злобу за участие в мятеже, оно и до этого не выказывало к туркменским племенам особой любви. Правы оказались мечтатели, молла Абдурахман и его друг, поэт Молланепес, сошлись разные племена туркмен вместе, и нет раздоров ни между рядовыми джигитами, ни промеж ханов и военачальников. Любезны гут, на чужой земле, все туркменские роды и кланы одни с другими, спешат оказывать услуги, часто с уроном для себя, будто и не было меж отдельными племенами никогда пролитой крови. Тот же горячий Тёч-Гёк, к примеру, во время взятия Мешхеда заслонил собой Гараоглан-хана, увидав вскинутый на него каким-то сербазом пистолет. Да, слава аллаху, другой джигит из отряда того же Тёч-Гёка успел отрубить сербазу руки прежде, чем тот нажал курок... Да, быть может, и выйдет что путное из красивой мечты Абдурахмана и Молланепеса об объединении туркмен. Но и принц Салар был несомненно прав, говоря что обособленно туркменам, даже если они все объединятся, не выстоять. Особенно наглядно туркмены усваивали эту истину тут, на огромных просторах Ирана, где могли наблюдать многие явления, каких у туркмен еще не было и в зачатке. Взять тот же Хорасан, эту огромную область Ирана. Власть тут переменилась, а все налоги, подати и пошлины исправно текут из самых отдаленных мест. Правда, раньше они вливались в казну шаха, а теперь питают казну принца Салара. И не будь этого животворного течения, принцу не удалось бы так долго содержать и наращивать свою огромную армию. А указы и воззвания мятежного принца, они ведь тоже творят свое дело, на протяжении одного дня становятся известны в самых глухих уголках Хорасана. А все эти огромные цеха, фабрики и мастерские, где трудятся искуснейшие мастера, ремесленники и подмастерья, они ведь теперь вооружают, одевают и обувают армию принца. Под силу ли одобная задача мастеру Ягмуру, Сапе-Шорнику и другим ремесленникам-одиночкам, проживающим в Серахсе и на Аха-ле? Нет, не под силу. Нет у туркмен ни достаточного числа искусных мастеров и образованных людей, ни промышленности, ни таких размеров, как повидали они в Хорасане, плодородных полей, ни чего-либо другого, способного возместить отсутствие всего названного. На что же тогда надеются молла Абдурахман и поэт Молланепес, твердя о туркменской государственности? Одно слово — мечтатели. И все же сладкое оно, это слово — мечта...
Принц Салар предлагал туркменским ханам и военачальникам занять роскошный дворец одного из крупных чиновников, который бежал из Мешхеда вместе с Хамзой мирзой, но те от столь лестного предложения отказались и поставили свои походные шатры среди палаток своих воинов на огромном пустыре, неподалеку от северных ворот города.
— Наши земли от Мешхеда лежат на севере, хотя бы на пядь, но мы там будем ближе к своей стране,— ответил тогда Ораз-хан от имени всех соплеменников.
И весьма искушенный в восточной дипломатии принц понял, что этими словами его туркменские союзники дают ему понять, что не притязают они на разделение с ним власти в Иране, но напоминают о его обещаниях, связанных с туркменским вопросом. Такой ответ не противоречил устремлениям и планам самого принца, поэтому он любезно простился с ханами и приказал при них, чтобы туркменским воинам вдоволь поставляли пищи и всего необходимого снаряжения, а предводители их ели то же, что подается на стол ему, принцу...
Однажды после полудня через восточные ворота в Мешхед въехал отряд в три сотни всадников. Отборные рослые джигиты в белых лохматых папахах, в зеленых шелковых косоворотках, поверх которых красные халаты и бурки, обуты эти воины были в желтые сапоги, желтые же широкие канты украшали их черные штаны. Под этими всадниками гарцевали остроухие, длинноногие стройные ахалтекинские скакуны.
Ораз-хан только подметил, как потемнело лицо Гарао-глан-хана, увидевшего джигитов и их предводителя, соскочившего с коня и подошедшего к туркменским военачальникам молодого красивого мужчину, тоже высокого роста. «Да ведь это же Нурберди-хан,— узнал прибывшего Ораз-хан.—
Ближайший соратник Гараоглан-хана. И тому не нравится что этот красавчик оставил родные места...»
Согласно обычаю, с соблюдением возрастной разницы перешли к вопросам и ответам приветственного церемониала. Затем Нурберди-хан с большим почтением обратился к Ораз-хану:
— О вас, почтенный Ораз-хан, слышал от своего отца много лестного. Возглавив крупнейшие кланы текинцев, вы привели их в благодатный Серахс. Мы гордились вами со стороны очень долго. И вот наконец довелось повидать вас лично...
Сказанное молодым человеком можно было принять и за обычную вежливость, но его искренний голос и открытое, лишенное даже намека на лукавость лицо, на котором выражалась неподдельная почтительность, тронули обычно бесстрастного Ораз-хана.
— Спасибо тебе, брат, за приятные слова. Можешь рассчитывать на нашу дружбу и доброе отношение. Особенно приятно, что молодость так чтит старость,— обратился Ораз-хан уже к Гараоглан-хану, чтобы загасить способную зародиться у того искорку ревности, и действительно добился смягчения взгляда, каким тот смотрел на Нурберди-хана.— С такими сподвижниками, Гараоглан, тебе не страшны любые противники. Этот юноша способен не только сокрушать, но наделен и умением захватывать в плен сердца...
— Сердце подсказывало, дорогой Говшут-хан, что повстречаемся и с вами в самое ближайшее время,— приветствовал Нурберди-хан уже другого предводителя.
— Дай аллах, чтобы остальные наши встречи происходили уже на родной земле,— ответил тот.
«Немного гнева его предводителя отвел от мальчишки,— подумал Ораз-хан, уже начав догадываться о причине недовольства Гараоглан-хана,— а дальше пускай сам выкручивается при их личной встрече...»
А личная встреча Гараоглан-хана и Нурберди-хана действительно была не из приятных.
— На кого я оставил Ахал? — резко спросил Гараоглан-хан, когда они оказались вдвоем в его шатре.
— На меня,— растерянно ответил Нурберди-хан.
— А вы?
— А мы решили прогуляться, проведать вас, узнать, не нуждаетесь ли вы в подмоге...
— Я что, не умею писать? Или вы думаете, все лучшие ахалтекинские скакуны достались вашим джигитам? Правам гонца, если бы мы тут нуждались в вашей помощи.
— Гараоглан-хан,— стал оправдываться молодой человек,— вы же знаете, что не в моем характере отлеживать бока у очага, когда другие сражаются. Что с того, что мы прибыли сюда? Велика ли беда? Неделю, другую пробудем при вас, порубаем с вами врагов, остудим свой пыл и айда домой...
— Есть притча, Нурберди, говорящая о том, что дети благородных родителей бывают смолоду толковыми, а у неблагородных — они чем старше, тем становятся глупее. Я знал тебя как дитя благородной семьи. И ты не должен опровергать моего высокого о тебе мнения...
Видя мрачное выражение лица Гараоглан-хана и не понимая причины его резких слов, Нурберди-хан полушутливо полусерьезно ответил:
— Если мы не оправдаем вашего доверия, Гараоглан-хан, то будем самыми плохими людьми!
— На кого ты оставил Ахал, Нурберди? По-твоему, его способна защитить и сорока?
— Страна осталась не без присмотра. И не сороке я поручил ее охрану, а оставил льва. Если там стоит Чопан-Батыр, кто посмеет ступить на земли ахальские, Гараоглан-хан?
Теперь уже не раздражение, а вспышка гнева сверкнула в глазах Гараоглан-хана, но он быстро погасил ее.
— Как ты думаешь, Нурберди, почему не ему, а тебе, отъезжая сюда, доверили мы свое ханство?
— Не знаю. Такова была ваша воля.
— Поэтому! — вскричал Гараоглан-хан.— Потому, что вы не знаете. Потому, что у вас в голове не может даже мысли плохой зародиться... Мой мальчик, я и вручил вам на время власть над нашей страной, ибо каждый способен прочесть у вас на лице, что в наши смутные времена не перевелись еще люди, заслуживающие доверия...
— А чем же Чопан не внушает доверия, Гараоглан-хан?
— Он утамыш. А разве не утамыши подняли на нас оружие, когда мы последовали за принцем Саларом?
— Чопан оружия не поднимал, Гараоглан-хан! Он в это время был в окрестностях Хивы,— горячо вступился Нурберди за человека, к которому питал уважение.
— Да, Нурберди, вы доверчивы к людям,— задумчиво сказал Гараоглан-хан.— И дай аллах, чтобы вам было в свое время на кого опереться, как мне на вас... Но Чопан не из тех, кто способен противиться воле своих сородичей, а воля у них пока злая... И все же я враг раздоров между родами и племенами у туркмен. Вы, Нурберди, произвели хорошее впечатление на моего друга Ораз-хана. Когда унаследуете мое ханство, между текинцами Ахала и Серахса не будет неприязни...
— Я не стремлюсь занять ваше место! — вскричал молодой человек.— Вы мудры, Гараоглан-хан, а я подобен взбесившемуся от жира ишаку. Оставайтесь лучше вы подольше предводителем нашего народа...
— В любых устах, кроме ваших, мой мальчик, я бы принял эти слова за пустую лесть, а вам верю, что так и думаете... Да, но годы мои длиннее хвостов у всех лошадей вашего отряда. Даже если я не буду убит в этой войне, то и тогда мне гостить в этом мире останется не так уж долго... Но пока вы еще меня признаете своим правителем, то вот мой приказ: не две недели и даже не одну, а еще до захода солнца вы, Нурберди, усадите своих красавцев джигитов на их прекрасных лошадей и сегодня же лишите нас удовольствия лицезреть вашу молодость в Мешхеде.
— Или нашу глупость,— выговорил Нурберди-хан, которому наконец передалась тревога за судьбу покинутой родины.
— Вы будете скакать, делая остановки только для краткого отдыха лошадей,— улыбнувшись, продолжал Гараоглан-хан.— Хороший отдых дадите лошадям и себе только в конце пути, чтобы в полной силе явиться домой...
— Да будет так, Гараоглан-хан.
— А сейчас, пока мы, хозяева, будем готовить для вас, гостей наших, достойное угощение, можете посетить могилы павших в этой войне туркмен и помолиться над ними...
Во время угощения и за чаепитием Нурберди-хан поведал туркменским предводителям о положении в Туркменистане. С гневом и не без угрызения совести туркменские ханы и военачальники слушали и узнавали о том, что, пока они сражаются здесь за принца Салара, на их родине наглеют нукеры и сановники хивинского хана Мадемина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54