Человек должен жить, пока не свалится, точно лошадь на оглоблю... Думаешь, эта Аустра, мотаясь по свету, найдет там чего-нибудь хорошее? Промотает деньги и прибежит обратно отсиживать свое в тюрьме! И как это мать может бросить своего ребенка и удрать, куда глаза. глядят? За такой грех придет расплата, и тогда ей плохо будет... Ну, да что мы тут радуемся чужому несчастью! Будем лучше терпеливо переносить свои собственные. Есть ведь 'в мире высшая сила, которая воздает за все.
— Я не верю больше ни в бога, ни в черта, если приходится страдать так несправедливо!
— Не кощунствуй и не суди о том, чего не знаешь. Тебе приходится страдать из-за людей, а не из-за бога или черта.
— Ну так пусть же твой бог избавит меня, если я страдаю несправедливо.
— Мой бог может помочь только мне. Проси сама своего бога, пусть он даст тебе терпение и кротость, чтобы перетерпеть все муки. На невинную пташку в лесу тоже налетает ястреб и терзает ее. Так случается и с людьми.
— Невинного человека нельзя сажать в тюрьму и мучить! Уж лучше сразу прикончить.
— Как у тебя язык поворачивается говорить такие слова? В тюрьмах томятся те, кто не может доказать свою невиновность. Там знают, что Цезарь невиновен, но хотят, чтобы он доказал это сам. Людям нравится мучить друг друга.
— Где же тогда закон и справедливость?
— Неужели же мы с тобой их найдем, если никто не знает, где они? У каждого человека свой закон и своя справедливость. Потому сильный всегда топчет слабого. — Заттис тяжко вздохнула. Мильда больше не спорила с ней, видя, что возражения напрасны. И они еще долго сидели вместе, беседуя о житейских делах.
После свидания с женой Цауне вернулся в камеру совершенно убитый. Он хотел рассказать Мильде, что его привлекают за соучастие в подделке векселя и за
дальнейшую передачу подделанного векселя. Хотел утешить жену, чтоб она не очень горевала и постаралась пережить все это спокойно. Хотел попросить не заботиться о нем: все-таки он — на казенных хлебах и на казенной квартире, значит, не пропадет. Пусть Мильда лучше подумает о себе и попытается найти какую-нибудь работу. Но из всего задуманного он не сумел сказать ни слова и теперь сердился на свою слабохарактерность. Даже надзиратель, отводя его обратно в камеру, посмеялся, что у него такие красные глаза, будто лук чистил. Выплакался, видать, надолго. Если вечером не накачается чаем, сможет обойтись даже без параши.
И Цауне действительно был настолько подавлен, что в камере даже не смел никому поглядеть в глаза. Хотелось быть мужчиной, прикрыть свои моральные страдания иронией и смехом, как другие заключенные. Ведь и у них остались на воле матери, невесты, жены и дети, которые; может быть, голодают и оплакивают их. Но как эти заключенные издеваются над целым миром! Они кажутся беззаботнейшими, людьми, чья жизнь полна удовольствий. Однако, если <бы кто-нибудь мог в вечернем сумраке зарешеченной камеры взглянуть в эти днем так весело смеявшиеся глаза, он увидел бы в них безграничную скорбь об изломанной жизни, об оставленных на произвол судьбы близких. Лишь у немногих во взгляде пылала ненависть; но и это был самообман, помогавший измученной душе переносить страдания. Прежде всего, это были посаженные в тюрьму люди, и только потом — преступники. Жизнь их сделала такими. Ведь не в утробе матери они потеряли свою чистоту и невинность!
У Цауне не было сил замкнуться в себе, как замыкались другие. Его детское сердце сломилось под тяжестью испытаний, и боль вырывалась наружу в слезах и стонах. За это другие заключенные называли его плачущей девой, которую осмеял и покинул Дон-Жуан-Судьба. Зубоскальство над товарищами по несчастью помогало им сопротивляться надвигающемуся душевному краху. К ночи упорство ослабевало, и с нар здесь и там
доносился порой тяжкий, долго сдерживаемый вздох. В такие минуты Цауне тоже давал волю своим чувствам, пока из какого-нибудь угла не раздавалось замечание насчет девицы, плачущей о своем соблазнителе. Тогда он, как бы очнувшись, вгрызался зубами в грязную соломенную подушку.
— Каждая барышня страдает из-за потерянной невинности, пока не расчуветвовала сладость греха. Почему же вы хотите, чтобы наша барышня переживала все это даже без вздохов? — иронически защищал его Юрис Асар, посаженный в тюрьму за мошенничество: он «нанимал» кассиров для своих несуществующих предприятий, брал с них порядочный залог и таким способом обеспечил себе множество приятных вечеров в рижских ресторанах.
— Ну так устрой ее кассиршей с хорошим окладом на одно из своих предприятий. Только не смей брать с нее залог! — подал голос заключенный Лиепа, ожидающий суда за продажу взятого напрокат рояля.
— Я всем даю хороший оклад, пусть живут, как министры! Какой там залог, наша барышня сама — сокровище; Она будет играть на твоем рояле и получать деньги моей фирмы. Только ты не вздумай с ней заигрывать. Я не потерплю, чтобы посторонние трогали подчиненных мне барышень, — заявил Асар.
— Да перестаньте вы, дайте поспать, — злобно проворчал председатель уездной думы Микель Алкснис, пропивший несколько миллионов казенных денег и теперь сам удивлявшийся, куда он мог их девать.
— А ты не гавкай, тут тебе не уездная дума. Лучше попробуй-ка подсчитать, сколько бочек пива ты выхлестал и сколько на каждого уездного подпаска придется подушных, чтоб рассчитаться за твои попойки. Вот красота — барин жрет и пьет, а счета оплачивают пастухи и уездные богаделки! Господа хозяева уж платить не будут, они сами участвовали в твоих пьянках, — издевался Асар.
— Я ни у кого не вытаскивал деньги из кармана, как рижские молодчики, — прошипел Алкснис и повернулся на другой бок, чтобы прекратить разговор. Но изо всех углов, один за другим, раздались возгласы:
— Посолить его, чтоб не распускал язык!
— Правильно, посолить! Чтоб уездное начальство не протухло!
— Такой экземпляр надо сохранить. На одном пиве пропил миллионы!
— Эх ты, недотепа, дал бы и рижским девочкам подзаработать!
— Такие деньжищи прожрал один!
— Нам приходится добывать на хлеб, шаря по пустым карманам, а эти под защитой полиции загребают народные миллионы!
— Поищите соли, я намочу полотенце. Поставим ему банки, чтоб не распускал язык!
— Сгоним с него лишний жир! Заключенному нельзя быть таким толстым, не то начальство опять сократит нам паек!
Быстро намочили полотенце и разыскали соль. Один сел Алкснису на голову, другие держали за руки и за ноги. Это были вспомогательные силы. В это же время мастера по части банок задрали распростертому Алкснису рубаху, намочили живот водой и натерли солью. Один из «мастеров» захватывал и оттягивал Алкснису кожу на животе, а другой ребром ладони «рубил» по натянутой коже, пока не уставала рука. Тогда его место занимал следующий и опять рубил, пока толстое брюхо Алксниса не сделалось краснее вареного, рака. Наконец один из участников этой церемонии воскликнул:
— Уже дергаться начинает. Хватит!
После этих слов все в одно мгновение очутились на своих нарах. Лишь Алкснис не мог подняться с места, измученный, с горящим, от боли животом. Он пытался стонать и даже кричать, чтобы услышали надзиратели, но чей-то голос грозно иредостерег:
— Молчать, проклятая пивная бочка! Не заткнешься, еще получишь!
— Палачи! Я скажу надзирателю! — Голос Алксниса прерывался от злобы и ненависти.
— Только попробуй, боров казенный! Будем рубить банки, пока не отощаешь, как лесной кабан! Больно
нужно надзирателю защищать такую падаль.. . В наказание всю неделю будешь чистить парашу!
С этим все согласились, и Алкснис понял, что ему действительно придется исполнять их мерзкое решение. Он умолк, видя, что не может бороться с этими подонками. Банда воров и мошенников ненавидела каждого порядочного человека, каким все еще считал себя Алкснис. Да знает ли эта сволочь, что в свое время Алкс-нису пожимали руки не только министры внутренних дел и премьер-министры, но даже сам президент республики? Алкснис сидел с ними за одним столом на почетном месте и произносил такие блестящие приветственные речи, что государственные мужи наперебой предлагали ему вступить каждый в свою,партию. Эта шпана с даугавской набережной еще дождется, что Алкснис снова будет у власти. Уж он им отплатит!
А пока Алкснис потерпит — как стерпел вопиющую несправедливость, когда следователь за пустяковую растрату засадил его в тюрьму, развеяв надежды на пенсию, до выслуги которой оставалось меньше года! Без сомнения, следователь почему-то настроен против него: Алкснис понимал, что в тюрьму сажают только личных врагов, друзей же всегда можно выручить. Это Алкснис отлично знал по собственному опыту. Разве можно так обращаться с кавалером Трехзведного ордена!
Дауне с содроганием наблюдал все происходившее. За время заключения он увидел такое впервые, и ему было так страшно, что хотелось плакать в голос. Однако он сдерживался, только еще яростнее кусая зубами грязный тюфяк.
Банкротство акционерного общества «Цеплис» и неожиданное падение директора байка Дзилюпетиса доставили Саусайсу множество неприятностей. Его обвинили в том, что он с корыстною целью обманул Латвийский банк, заложив негодный кирпич. Он пытался оправдываться тем, что кирпич заложил не он, а Цеп-
лис. Но деньги-то получил он, и этого оказалось достаточно, чтобы вся сомнительная строгость законов республики обрушилась исключительно на него, оставив Цеплиса в покое. Теперь Саусайс должен был являться к следователю и давать объяснения, куда он девал полученные за заложенный кирпич деньги. Это возмущало молодого человека. Какое дело посторонним, куда он девал деньги фирмы! Только ревизионная комиссия или общее собрание акционеров могут требовать от него объяснений на этот счет. Однако следователь не отставал и угрожал арестом. Пришлось смириться и дать требуемые объяснения. Особенно уступчивым сделался Саусайс после ареста Дзилюпетиса. Но следователь никогда не удовлетворялся услышанным, а копал глубже и глубже. Порой казалось, что он вот-вот арестует Саусайса, но тому опять удавалось извернуться и возвратиться домой.
Пока следователь мучил Саусайса, над головой Нагайниса тоже нависли черные тучи. Банкротство общества «Цеплис» нанесло предприятиям Нагайниса удар, от которого им уже не суждено оправиться". Весь свободный капитал, как и полученный под заказы аванс, вложены в акции «Цеплис», потерявшие теперь всякую ценность. К тому же правление строящейся железной дороги потребовало сдать заказы или вернуть аванс вместе с соответствующей неустойкой. Конечно, Нагай-нис даже не помышлял о таких вещах и не мог выполнить ни одного из этих требований. Банки поспешили закрыть ему кредит, и Нагайнис был бы окончательно разорен, если б не успел во-время переписать на имя жены и детей свои дома. Теперь кредиторы могли угрожать и ругаться сколько влезет — кусок хлеба на старости лет Нагайнйсу обеспечен. Все бы еще обошлось и утряслось, если бы курс лата не держался так упорно на том же уровне. Нагайнис строил все свои расчеты на том, что лат обязательно упадет, и не только сам занимал деньги, где можно, но учил тому же и своих друзей. Теперь друзья вопили и стонали, называя Нагайниса совратителем, потому что взятые взаймы деньги были потрачены не на дело, а на легкомысленные кутежи. Что легко пришло, легко и уходит.
Со всем этим Нагайнис еще кое-как справимся бы, если б не новые, неожиданные удары. Видимо, это уж в характере латышей — помогать преуспевающему человеку, впрочем, втайне завидуя и стараясь ему навредить. Стоит, однако, фортуне отвернуться от этого удачника, как сейчас же все накидывались на него, чтобы потом хвастать — я, дескать, тоже помогал его свалить. Так и на Нагайниса теперь накинулись не только банки и правление строящейся железной дороги, но даже его собственные служащие и рабочие. Чтобы выкачать побольше денег из банков, Нагайнис заставлял своих служащих и рабочих выписывать ему фиктивные векселя. Тех, кто отказывался, он немедленно увольнял и таким образом ломал всякое сопротивление. Каждый, кто -хотел работать и зарабатывать на хлеб, выписывал Нагайнису так называемые дружеские векселя. Тем, кто вступал на этот путь, уже не давалось передышки: Нагайнис угрожал их уволить, а прежние векселя представить ко взысканию. Отдав мизинец, приходилось отдавать всю руку. Таким способом Нагайнис набрал от своих служащих и рабочих дружеских векселей более чем на тридцать миллионов рублей. Теперь рабочие и служащие, долгое время не получая жалованья и прослышав, что дела у Нагайниса плохи, подали коллективную жалобу прокурору, изложив всю невероятную историю этих дружеских векселей. На подачу жалобы их толкнуло то обстоятельство, что многие векселя были уже опротестованы и по ним начато взыскание. У некоторых рабочих и служащих Нагайниса была описана домашняя обстановка, у других она уже распродана и в самой же конторе Нагайниса наложен арест на их заработную плату. Тут стало ясно, что Нагайнис отказался от «дружбы» со своими служащими и рабочими и не собирается выкупать выданные ими векселя. Оставалось одно — искать спасения у правосудия.
Получив повестку с предложением явиться на допрос, Нагайнис счел это весьма странным. Свое государстве, свое правительство, свей тюрьмы и своя полиция— и все-таки преследуют латыша! Где же хваленое демократическое равенстве и неприкосновенность
личности? Инородцы бы так не поступили, они бы не трогали своих. Ведь полиция и тюрьмы предназначены не для латышей, а для евреев и цыган. Можно, сажать туда и красных. Но о том, чтобы трогать честных, патриотически настроенных промышленников, — нечего даже и думать! Пропади оно пропадом, это самое государство, вместе с тюрьмами и полицией! В таком государстве предприимчивому промышленнику нечего делать...
Нагайнис все же счел необходимым явиться на вызов. Такие, уж сумасшедшие времена — сопротивляться не приходится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54