https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/steklyannye/
Поднял бокал и проговорил:
— Плачу векселями. Сколько ты хочешь за акцию?
— За то, что векселями, тридцать процентов и за то, что достану, двадцать. Значит, сверх нормы пятьдесят и плюс расходы по учету. Если тебя устраивает, я попытаюсь достать акции «Цеплиса». Иначе мне нет смысла мараться.
Удрис словно бы нырнул в воду и теперь ждал ответа. Но Нагайнис молчал и про себя прикидывал. Ему не хотелось сразу принимать предложение Уд-риса, хотя оно и было очень выгодно. Действуя умно и ловко, удастся, быть может, смягчить условия и приобрести акции еще дешевле. Но если Удрис не уступит, можно и уплатить требуемое, благо не наличными. Выписать вексель — это же плевое дело! Словно бы отгадав мысли Нагайниса, Удрис заметил:
— Но векселя ты мне во всяком случае дашь с надежными жирантами.
— Моя подпись дороже всяких жирантов. Если тебе этого мало, нам не о чем толковать.
— Твоя подпись и так ни черта не стоит, а без жирантов еще на двадцать процентов дешевле. Только на таких условиях я могу принять твои векселя. Иначе самому придется по ним приплачивать, а это мне вовсе не улыбается.
— Интересно, как оно могло бы тебе улыбнуться! Что ты можешь приплатить, если сам гол как сокол и по уши в долгах?
— У тебя тоже все описано. Может, и мышеловки тебе уже не принадлежат, — засмеялся Удрис и снова наполнил рюмки.После долгого торга сошлись на том, что Нагаинис дает векселей на пять тысяч лат, а получит акций на две с половиной. Даже такую сделку Нагаинис считал выгодной, поскольку он уже забрал у Сескнса на покупку акций тысячу лат наличными деньгами. Из Сескиса он надеялся выжать еще пятьсот лат, и тогда окажется, что он вовсе уже не так много переплатит за акции против их биржевого курса на наличные деньги. Удрис, в свою очередь, прикидывал, какие несомненные недостачи в кассе «Крауи» он покроет сомнительными векселями Нагайниса. Таким образом, обе стороны были удовлетворены сделкой и оставалось
лишь выписать векселя. Кельнер принес письменные принадлежности, а вексельные бланки у Удриса, как у заправского банкира, были всегда в кармане. Когда все было сделано и векселя в подписанном виде вернулись к Удрису в карман, коммерсантам больше не о чем было говорить. Ненадолго еще остановились на ловкой рекламе Цеплиса, и Нагаинис похвастал, что не спустит с Цеплиса глаз. Потом они расстались и разошлись всяк в свою сторону.
Нагаинис последнее время вынужден был ходить пешком, так как машина была нужна его дочери Валентине для катания с женихом. Валентина была не из красавиц и к тому же совершенно без образования, но тем не менее старший лейтенант Эдмунд Саусайс влюбился в нее. Возможно, здесь сыграли роль также крупные предприятия и хваленое отцовское богатство, но Нагайниса это ничуть не беспокоило. Более того, он даже сам однажды в разговоре дал Эдмунду понять, что приданое Валентины будет не из легковесных. Хитрость Нагайниса удалась — Саусайс вскоре попросил руки Валентины. Это лишь возвысило его в глазах Нагайниса. Старый фабрикант отлично понимал, что в наше время ничто не делается, без коммерческого расчета. Если же кто-нибудь и поступает иначе, то в глазах Нагайниса такой человек ничего не стоит и такому он вовсе даже и не отдал бы свою единственную дочь. Пусть Валентина и Эдмунд покатаются! Сам он может пока походить пешком. Вот когда молодые поженятся, пешком будут ходить они: тогда уж им некуда будет торопиться. А машину Нагаинис опять возьмет, себе. Чтоб молодые не избаловались! Иначе у них и приданое скоро испарится... Так рассуждал Нагаинис, шагая домой из погребка. Лицо его побагровело от выпитого, но, шаги были четки и упруги. Он покусывал наполовину выкуренную погасшую сигару— зажигать ее не хотелось.
Улицы-были тихи, еще не слышно вечернего гомона. Нагаинис вспомнил об Удрисе. Лишь бы все это сошло как следует! Если Удрис раньше времени распустит язык, Цеплис насторожится. А если уж он почует, что Удрис действует по заданию Нагайниса, акций им не
видать как своих, ушей! Неужели Удрис не сумеет довести до конца такое пустяшное дело? Смекалки-то у него всегда хватало... Надо бы еще встретиться с Сескисом, но Нагайние поленился. Может быть, вечером, а сейчас уже не стоит.
Ян Удрис из ресторана сейчас же отправился в «Краую» и положил векселя Нагайниса в несгораемый шкаф. Все-таки грехов станет на пять тысяч лат меньше, — подумал он. Теперь только надо собирать векселя от живых и мертвых, может быть, еще и удастся выкрутиться. Денег не будет, зато полон шкаф векселей. И что это за банк, который хранит деньги в шкафу? Деньги должны ходить по свету и зарабатывать деньги, чтобы акционерам банка доставались дивиденды. Какой же я был бы директор-распорядитель, если бы не старался выгодно оборачивать банковские капиталы? Ну понятно, если хочешь получить большую прибыль, надо и рисковать больше. Поэтому никто не смеет сердиться, если часть векселей останется непогашенной и на них придется потерпеть убыток. Я окажусь всего лишь неосторожным, но в моих действиях не будет злого умысла и я не буду растратчиком. Да, в самом деле я не буду растратчиком. И это слово прицепилось к Удрису, как репей. «Кто же тогда, собственно, растратчик и почему это люди готовы назвать так всякого, кто даже лишней бутылки пива себе не позволит? Вообще очень неправильно бросаться словами, смысл и значение которых не совсем-то по-нятйы. Растратчиком следовало бы называть лишь того, кто проматывает чужие деньги десятками миллионов. А тысячи — это совсем не растрата. Особенно, если я мог истратить гораздо больше, нежели я истратил. Тут-то как раз и должны были бы выявиться смягчающие вину обстоятельства, ибо это доказывает, что, по сути дела, я не растратчик. Но разве ревизоры и суд способны это понять? Придерживаясь буквы закона, они засудят меня за сантимы точно так же, как засудили бы за миллионы. И Удрис опять пожалел, что не до конца разорил «Краую». Тогда бы уже знал, за что сидеть, и не рассчитывал на спасенье. А теперь он будет только полумошенником, прикарманившим чу-
жие сантимы и не осмелившимся дотронуться до миллионов. Да, такой вызовет у людей не восхищение, не зависть. Разве только пожалеют его как бедного неудачника. И Удрис рассердился на самого себя.
Хотя бухгалтер Цезарь Цауне и стал теперь свободнее, так как Цеплис уже не возил его повсюду с собой, времени однако же оставалось немного. Работы в акционерном обществе с каждым днем прибавлялось, и Цауне должен был нажимать вовсю, чтобы справиться. Странным было и отношение директора. Всегда корректное и в то же время скрыто-ироническое. И госпожа Цеплис, приходя в контору, относилась к Цауне насмешливо, называя его своим молчаливым обожателем. Все это Цауне стерпел бы, но глупее всего было то, что в таких случаях он краснел до самых кончиков ушей. Берта над этим румянцем подсмеивалась, а Цеплис постоянно острил, что Цауне таким способом показывает, какого цвета должны быть кирпичи. Он знал, что краснеть глупо, но не мог совладать с собой. Поэтому, когда Берта входила в контору, он с головой зарывался в книги и делал вид, будто не замечает ее. Но Берта всегда здоровалась с ним и отпускала какое-нибудь насмешливое замечание, на которое Цауне не мог ничего ответить, а только смущался.
С Мильдой Меднис он не встречался уже очень давно. После того вечера у Цеплисов ему было невыразимо стыдно перед Мильдой. Прислуга ему рассказала, что Мильда была и вскоре ушла. Тут только Цезарь понял, как это было бессовестно — пригласить к себе гостью и убежать из дома. Вполне понятно, отчего Мильда не приходит к нему. Она обижена, и это мог бы исправить лишь он сам, зайдя к Мильде и попросив прощения. Однако он откладывал это со дня на день. И чем дальше откладывал, тем труднее было решиться. Наверно, Цауне еще не скоро отправился бы к Мильде, если бы однажды вечером, идя со службы, не встретил ее на бульваре Бривибас. Увидев Мильду, он так смутился и покраснел, что едва догадался поздороваться. Лишь разминувшись, он спо-
хватился, что нужно же было поговорить с ней — Мильда ведь шла одна. Тогда он вдруг бросился догонять Мильду, уже свернувшую на бульвар Райниса. Настигнув ее, он робко спросил:
— Что же ты гуляешь в таком одиночестве?
— Кто одинок, тому и гулять приходится в одиночестве, — спокойно ответила Мильда. Цезарь расслы шал в ее голосе обиду и печаль, даже страдание. — Ты ведь меня и узнавать-то не хочешь. Загордился! Правда, есть чем гордиться. — Обиженная девушка иронически посмотрела на него. Увлажнившиеся глаза словно бы говорили: так долго не показывался, а теперь еще проходишь мимо! Так не поступают друзья и хорошие знакомые. А разве мы не были друзьями?
— Мильдочка, возьми меня с собой. Тогда двое одиноких будут вместе!
— Как можно! Ты же из-за меня пропустишь срочное свидание или еще что-нибудь в этом роде. Я уже привыкла быть одна и примирилась с тем, что старые знакомые загордились.
— Я виноват и прошу прощения, особенно за тот случай. — -Цауне, стыдливо потупившись, шагал рядом с Мильдой.
— Про тот случай не стоит и говорить! Если человек получает такое душистое приглашение от госпожи директорши, то он поистине вправе забыть не только других людей, но и весь мир.
«Душистое приглашение» и «госпожа директорша» особенно задели Цезаря. Ему сразу вспомнился весь тот вечер.
— Это была обязанность, от которой я не смел отказаться.
— Конечно! Особенно, если эта обязанность приятная и соблазнительная. Тогда надо бежать без оглядки, как на пожар, — насмешливо продолжала Мильда.
— Ну, прости и забудь об этом. Я уже давно сожалею. Мне так обидно, что вечер пропал и я не мог быть с тобой.
— После этого было еще много вечеров. Но тебе некогда, вспоминать обо мне. Может быть, ты вовсе
не хотел меня видеть, а сейчас только из жалости теряешь тут время? Иди уж лучше по своим неотложным делам. — Голос Мильды сделался даже резким.
— Я все время мучился из-за своего поступка, но стыдился показаться тебе на глаза. Даже сегодня, увидел тебя и так смутился, что чуть не забыл поздороваться.— Цауне покраснел, и его слова прозвучали до того сердечно и правдиво, что Мильда поверила. Обида прошла, и она прошептала:
— Я столько перестрадала! Это было жестоко с твоей стороны.
— Я исправлюсь и никогда больше не буду так делать. А сейчас прости и больше не сердись. — Цауне схватил девушку за руку, трепеща от радости. Теперь все хорошо, давнишняя тяжесть свалилась с плеч. Хотелось пуститься бегом, смеяться, увлечь с собой Мильду и все время благодарить ее за то, что она такая хорошая. Вечер казался бархатно-мягким, а Мильда — ласковой голубкой, которую надо оберегать от тех ястребов, чьи взгляды пронзали сумрак, точно острые вертелы. Прильнув к подобревшей девушке, Цауне вел ее в тени деревьев, дрожащими пальцами слегка сжимая ей руку. Рядом с ней так хорошо и легко, что все былое исчезло, будто и не бывало.
Они долго гуляли в эту теплую летнюю ночь, почти без слов понимая друг друга. Цауне убедился в том, что испытывает истинные чувства к одной лишь Мильде, а его восхищение госпожой Цеплис было просто дурманом, проходящим, как всякое опьянение. Истинные чувства всегда глубже, хотя они не так заметны и не бросаются в глаза. И эти истинные чувства к Мильде, все время пламеневшие в глубине его сердца, преодолели опьяняющую власть Берты. Ему было стыдно перед Мильдой за свое легкомыслие — оттого он и не посмел сразу подойти к ней на улице. Теперь он знал, что все забыто и больше не вспомнится.
Когда от долгой прогулки устали ноги, Цауне повел Мильду в кафе — посидеть и немножко перекусить. Мильда охотно согласилась — ей вовсе не хотелось расставаться с Цезарем. Рядом с ним она чувствовала себя гораздо увереннее, и неустроенное
будущее уж не казалось столь устрашающим. Кроме того, ей не хотелось видеть портниху: опять привяжется с расспросами и упреками! Лучше уж оттянуть этот момент, если нельзя от него избавиться вовсе. Они вошли в кафе, где господа и высокомерные дамы жужжали и гудели, как осы в дупле, и сели за столик у стены, потому что Мильда в своем выцветшем ситцевом платьице чувствовала себя не в своей тарелке. Ей казалось, будто все разглядывают ее, пренебрежительно усмехаясь. Но при виде спокойного и просветленного лица Цезаря ей тоже стало хорошо. Окружающие были забыты, и хотелось лишь радоваться потерянному и снова обретенному милому другу, целиком отдаться радости этой находки, не омрачая ее ничем. Мильда с аппетитом ела булочки и была очень довольна, что Цезарь не отстает от нее. Если бы он ел меньше, Мильде пришлось бы стесняться, а теперь она может не думать об этом.
— Я голоден, как волк, — заметил Цезарь после довольно долгого молчания.
— Ты как волк, а я как кто? — Мильда засмеялась и стала еще смелее.
— А ты как куница! Нельзя же сравнивать даму с волком. Нам с тобой неправильно дали фамилии: тебе надо бы называться Цауне, а мне — Меднисом. Тогда ты была бы. госпожой Цауне. — Цезарь опять' невольно покраснел.
— Почему же сразу госпожой? Мне нравится и так.
— Ну да, ты-то получишь мою фамилию, а я твою никогда.
— Что это ты болтаешь? Неужели не можешь вести себя более серьезно? — Мильда уклонялась от ответа и притворялась непонимающей.
— Я думаю, что серьезнее и быть не может. Нужно только правильно понять и воспринять всерьез. Но давай-ка скушаем еще что-нибудь — я и не чувствую, что поел.
— Что ты дурачишься! Кельнерши станут смеяться. — Что ты считаешь дурачеством — булочки или мои серьезные разговоры, и над чем будут смеяться кельнерши?
— Надо всем, что ты сегодня говоришь и делаешь, — Мильда смутилась и как бы замкнулась в себе.
— Пускай смеются, лишь бы ты не смеялась. Скажи, ты мне все простила и будешь теперь относиться ко мне еще лучше, чем до этого.
— Цезарь, перестань, я хочу есть и не буду тебя слушать, — сказала она, но глаза говорили другое. Цезарь понял и, схватив ее руку, пожал крепко-крепко. Ему хотелось кричать, ликовать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Плачу векселями. Сколько ты хочешь за акцию?
— За то, что векселями, тридцать процентов и за то, что достану, двадцать. Значит, сверх нормы пятьдесят и плюс расходы по учету. Если тебя устраивает, я попытаюсь достать акции «Цеплиса». Иначе мне нет смысла мараться.
Удрис словно бы нырнул в воду и теперь ждал ответа. Но Нагайнис молчал и про себя прикидывал. Ему не хотелось сразу принимать предложение Уд-риса, хотя оно и было очень выгодно. Действуя умно и ловко, удастся, быть может, смягчить условия и приобрести акции еще дешевле. Но если Удрис не уступит, можно и уплатить требуемое, благо не наличными. Выписать вексель — это же плевое дело! Словно бы отгадав мысли Нагайниса, Удрис заметил:
— Но векселя ты мне во всяком случае дашь с надежными жирантами.
— Моя подпись дороже всяких жирантов. Если тебе этого мало, нам не о чем толковать.
— Твоя подпись и так ни черта не стоит, а без жирантов еще на двадцать процентов дешевле. Только на таких условиях я могу принять твои векселя. Иначе самому придется по ним приплачивать, а это мне вовсе не улыбается.
— Интересно, как оно могло бы тебе улыбнуться! Что ты можешь приплатить, если сам гол как сокол и по уши в долгах?
— У тебя тоже все описано. Может, и мышеловки тебе уже не принадлежат, — засмеялся Удрис и снова наполнил рюмки.После долгого торга сошлись на том, что Нагаинис дает векселей на пять тысяч лат, а получит акций на две с половиной. Даже такую сделку Нагаинис считал выгодной, поскольку он уже забрал у Сескнса на покупку акций тысячу лат наличными деньгами. Из Сескиса он надеялся выжать еще пятьсот лат, и тогда окажется, что он вовсе уже не так много переплатит за акции против их биржевого курса на наличные деньги. Удрис, в свою очередь, прикидывал, какие несомненные недостачи в кассе «Крауи» он покроет сомнительными векселями Нагайниса. Таким образом, обе стороны были удовлетворены сделкой и оставалось
лишь выписать векселя. Кельнер принес письменные принадлежности, а вексельные бланки у Удриса, как у заправского банкира, были всегда в кармане. Когда все было сделано и векселя в подписанном виде вернулись к Удрису в карман, коммерсантам больше не о чем было говорить. Ненадолго еще остановились на ловкой рекламе Цеплиса, и Нагаинис похвастал, что не спустит с Цеплиса глаз. Потом они расстались и разошлись всяк в свою сторону.
Нагаинис последнее время вынужден был ходить пешком, так как машина была нужна его дочери Валентине для катания с женихом. Валентина была не из красавиц и к тому же совершенно без образования, но тем не менее старший лейтенант Эдмунд Саусайс влюбился в нее. Возможно, здесь сыграли роль также крупные предприятия и хваленое отцовское богатство, но Нагайниса это ничуть не беспокоило. Более того, он даже сам однажды в разговоре дал Эдмунду понять, что приданое Валентины будет не из легковесных. Хитрость Нагайниса удалась — Саусайс вскоре попросил руки Валентины. Это лишь возвысило его в глазах Нагайниса. Старый фабрикант отлично понимал, что в наше время ничто не делается, без коммерческого расчета. Если же кто-нибудь и поступает иначе, то в глазах Нагайниса такой человек ничего не стоит и такому он вовсе даже и не отдал бы свою единственную дочь. Пусть Валентина и Эдмунд покатаются! Сам он может пока походить пешком. Вот когда молодые поженятся, пешком будут ходить они: тогда уж им некуда будет торопиться. А машину Нагаинис опять возьмет, себе. Чтоб молодые не избаловались! Иначе у них и приданое скоро испарится... Так рассуждал Нагаинис, шагая домой из погребка. Лицо его побагровело от выпитого, но, шаги были четки и упруги. Он покусывал наполовину выкуренную погасшую сигару— зажигать ее не хотелось.
Улицы-были тихи, еще не слышно вечернего гомона. Нагаинис вспомнил об Удрисе. Лишь бы все это сошло как следует! Если Удрис раньше времени распустит язык, Цеплис насторожится. А если уж он почует, что Удрис действует по заданию Нагайниса, акций им не
видать как своих, ушей! Неужели Удрис не сумеет довести до конца такое пустяшное дело? Смекалки-то у него всегда хватало... Надо бы еще встретиться с Сескисом, но Нагайние поленился. Может быть, вечером, а сейчас уже не стоит.
Ян Удрис из ресторана сейчас же отправился в «Краую» и положил векселя Нагайниса в несгораемый шкаф. Все-таки грехов станет на пять тысяч лат меньше, — подумал он. Теперь только надо собирать векселя от живых и мертвых, может быть, еще и удастся выкрутиться. Денег не будет, зато полон шкаф векселей. И что это за банк, который хранит деньги в шкафу? Деньги должны ходить по свету и зарабатывать деньги, чтобы акционерам банка доставались дивиденды. Какой же я был бы директор-распорядитель, если бы не старался выгодно оборачивать банковские капиталы? Ну понятно, если хочешь получить большую прибыль, надо и рисковать больше. Поэтому никто не смеет сердиться, если часть векселей останется непогашенной и на них придется потерпеть убыток. Я окажусь всего лишь неосторожным, но в моих действиях не будет злого умысла и я не буду растратчиком. Да, в самом деле я не буду растратчиком. И это слово прицепилось к Удрису, как репей. «Кто же тогда, собственно, растратчик и почему это люди готовы назвать так всякого, кто даже лишней бутылки пива себе не позволит? Вообще очень неправильно бросаться словами, смысл и значение которых не совсем-то по-нятйы. Растратчиком следовало бы называть лишь того, кто проматывает чужие деньги десятками миллионов. А тысячи — это совсем не растрата. Особенно, если я мог истратить гораздо больше, нежели я истратил. Тут-то как раз и должны были бы выявиться смягчающие вину обстоятельства, ибо это доказывает, что, по сути дела, я не растратчик. Но разве ревизоры и суд способны это понять? Придерживаясь буквы закона, они засудят меня за сантимы точно так же, как засудили бы за миллионы. И Удрис опять пожалел, что не до конца разорил «Краую». Тогда бы уже знал, за что сидеть, и не рассчитывал на спасенье. А теперь он будет только полумошенником, прикарманившим чу-
жие сантимы и не осмелившимся дотронуться до миллионов. Да, такой вызовет у людей не восхищение, не зависть. Разве только пожалеют его как бедного неудачника. И Удрис рассердился на самого себя.
Хотя бухгалтер Цезарь Цауне и стал теперь свободнее, так как Цеплис уже не возил его повсюду с собой, времени однако же оставалось немного. Работы в акционерном обществе с каждым днем прибавлялось, и Цауне должен был нажимать вовсю, чтобы справиться. Странным было и отношение директора. Всегда корректное и в то же время скрыто-ироническое. И госпожа Цеплис, приходя в контору, относилась к Цауне насмешливо, называя его своим молчаливым обожателем. Все это Цауне стерпел бы, но глупее всего было то, что в таких случаях он краснел до самых кончиков ушей. Берта над этим румянцем подсмеивалась, а Цеплис постоянно острил, что Цауне таким способом показывает, какого цвета должны быть кирпичи. Он знал, что краснеть глупо, но не мог совладать с собой. Поэтому, когда Берта входила в контору, он с головой зарывался в книги и делал вид, будто не замечает ее. Но Берта всегда здоровалась с ним и отпускала какое-нибудь насмешливое замечание, на которое Цауне не мог ничего ответить, а только смущался.
С Мильдой Меднис он не встречался уже очень давно. После того вечера у Цеплисов ему было невыразимо стыдно перед Мильдой. Прислуга ему рассказала, что Мильда была и вскоре ушла. Тут только Цезарь понял, как это было бессовестно — пригласить к себе гостью и убежать из дома. Вполне понятно, отчего Мильда не приходит к нему. Она обижена, и это мог бы исправить лишь он сам, зайдя к Мильде и попросив прощения. Однако он откладывал это со дня на день. И чем дальше откладывал, тем труднее было решиться. Наверно, Цауне еще не скоро отправился бы к Мильде, если бы однажды вечером, идя со службы, не встретил ее на бульваре Бривибас. Увидев Мильду, он так смутился и покраснел, что едва догадался поздороваться. Лишь разминувшись, он спо-
хватился, что нужно же было поговорить с ней — Мильда ведь шла одна. Тогда он вдруг бросился догонять Мильду, уже свернувшую на бульвар Райниса. Настигнув ее, он робко спросил:
— Что же ты гуляешь в таком одиночестве?
— Кто одинок, тому и гулять приходится в одиночестве, — спокойно ответила Мильда. Цезарь расслы шал в ее голосе обиду и печаль, даже страдание. — Ты ведь меня и узнавать-то не хочешь. Загордился! Правда, есть чем гордиться. — Обиженная девушка иронически посмотрела на него. Увлажнившиеся глаза словно бы говорили: так долго не показывался, а теперь еще проходишь мимо! Так не поступают друзья и хорошие знакомые. А разве мы не были друзьями?
— Мильдочка, возьми меня с собой. Тогда двое одиноких будут вместе!
— Как можно! Ты же из-за меня пропустишь срочное свидание или еще что-нибудь в этом роде. Я уже привыкла быть одна и примирилась с тем, что старые знакомые загордились.
— Я виноват и прошу прощения, особенно за тот случай. — -Цауне, стыдливо потупившись, шагал рядом с Мильдой.
— Про тот случай не стоит и говорить! Если человек получает такое душистое приглашение от госпожи директорши, то он поистине вправе забыть не только других людей, но и весь мир.
«Душистое приглашение» и «госпожа директорша» особенно задели Цезаря. Ему сразу вспомнился весь тот вечер.
— Это была обязанность, от которой я не смел отказаться.
— Конечно! Особенно, если эта обязанность приятная и соблазнительная. Тогда надо бежать без оглядки, как на пожар, — насмешливо продолжала Мильда.
— Ну, прости и забудь об этом. Я уже давно сожалею. Мне так обидно, что вечер пропал и я не мог быть с тобой.
— После этого было еще много вечеров. Но тебе некогда, вспоминать обо мне. Может быть, ты вовсе
не хотел меня видеть, а сейчас только из жалости теряешь тут время? Иди уж лучше по своим неотложным делам. — Голос Мильды сделался даже резким.
— Я все время мучился из-за своего поступка, но стыдился показаться тебе на глаза. Даже сегодня, увидел тебя и так смутился, что чуть не забыл поздороваться.— Цауне покраснел, и его слова прозвучали до того сердечно и правдиво, что Мильда поверила. Обида прошла, и она прошептала:
— Я столько перестрадала! Это было жестоко с твоей стороны.
— Я исправлюсь и никогда больше не буду так делать. А сейчас прости и больше не сердись. — Цауне схватил девушку за руку, трепеща от радости. Теперь все хорошо, давнишняя тяжесть свалилась с плеч. Хотелось пуститься бегом, смеяться, увлечь с собой Мильду и все время благодарить ее за то, что она такая хорошая. Вечер казался бархатно-мягким, а Мильда — ласковой голубкой, которую надо оберегать от тех ястребов, чьи взгляды пронзали сумрак, точно острые вертелы. Прильнув к подобревшей девушке, Цауне вел ее в тени деревьев, дрожащими пальцами слегка сжимая ей руку. Рядом с ней так хорошо и легко, что все былое исчезло, будто и не бывало.
Они долго гуляли в эту теплую летнюю ночь, почти без слов понимая друг друга. Цауне убедился в том, что испытывает истинные чувства к одной лишь Мильде, а его восхищение госпожой Цеплис было просто дурманом, проходящим, как всякое опьянение. Истинные чувства всегда глубже, хотя они не так заметны и не бросаются в глаза. И эти истинные чувства к Мильде, все время пламеневшие в глубине его сердца, преодолели опьяняющую власть Берты. Ему было стыдно перед Мильдой за свое легкомыслие — оттого он и не посмел сразу подойти к ней на улице. Теперь он знал, что все забыто и больше не вспомнится.
Когда от долгой прогулки устали ноги, Цауне повел Мильду в кафе — посидеть и немножко перекусить. Мильда охотно согласилась — ей вовсе не хотелось расставаться с Цезарем. Рядом с ним она чувствовала себя гораздо увереннее, и неустроенное
будущее уж не казалось столь устрашающим. Кроме того, ей не хотелось видеть портниху: опять привяжется с расспросами и упреками! Лучше уж оттянуть этот момент, если нельзя от него избавиться вовсе. Они вошли в кафе, где господа и высокомерные дамы жужжали и гудели, как осы в дупле, и сели за столик у стены, потому что Мильда в своем выцветшем ситцевом платьице чувствовала себя не в своей тарелке. Ей казалось, будто все разглядывают ее, пренебрежительно усмехаясь. Но при виде спокойного и просветленного лица Цезаря ей тоже стало хорошо. Окружающие были забыты, и хотелось лишь радоваться потерянному и снова обретенному милому другу, целиком отдаться радости этой находки, не омрачая ее ничем. Мильда с аппетитом ела булочки и была очень довольна, что Цезарь не отстает от нее. Если бы он ел меньше, Мильде пришлось бы стесняться, а теперь она может не думать об этом.
— Я голоден, как волк, — заметил Цезарь после довольно долгого молчания.
— Ты как волк, а я как кто? — Мильда засмеялась и стала еще смелее.
— А ты как куница! Нельзя же сравнивать даму с волком. Нам с тобой неправильно дали фамилии: тебе надо бы называться Цауне, а мне — Меднисом. Тогда ты была бы. госпожой Цауне. — Цезарь опять' невольно покраснел.
— Почему же сразу госпожой? Мне нравится и так.
— Ну да, ты-то получишь мою фамилию, а я твою никогда.
— Что это ты болтаешь? Неужели не можешь вести себя более серьезно? — Мильда уклонялась от ответа и притворялась непонимающей.
— Я думаю, что серьезнее и быть не может. Нужно только правильно понять и воспринять всерьез. Но давай-ка скушаем еще что-нибудь — я и не чувствую, что поел.
— Что ты дурачишься! Кельнерши станут смеяться. — Что ты считаешь дурачеством — булочки или мои серьезные разговоры, и над чем будут смеяться кельнерши?
— Надо всем, что ты сегодня говоришь и делаешь, — Мильда смутилась и как бы замкнулась в себе.
— Пускай смеются, лишь бы ты не смеялась. Скажи, ты мне все простила и будешь теперь относиться ко мне еще лучше, чем до этого.
— Цезарь, перестань, я хочу есть и не буду тебя слушать, — сказала она, но глаза говорили другое. Цезарь понял и, схватив ее руку, пожал крепко-крепко. Ему хотелось кричать, ликовать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54