Многие вздыхали и от души сожалели, что конституция ограничивает состав сейма всего лишь ста депутатами. Почему не тысячей? Людям слишком уж трудно выбирать из числа лучших еще самых наилучших! Неужели у нашего народа всего-навсего сотня лучших и достойнейших сынов? С ростом политической зрелости страны следовало бы автоматически увеличивать число избираемых депутатов, доводя его до десяти тысяч. Ведь исполняя государственные обязанности, человек жертвует собой, и его идеальные побуждения не следует глушить ограничениями. Пусть каждый, кто пожелает, придет и приложит руки к великой государственной работе! Столь идеальные побуждения преображают и улучшают людей. Зачем же препятствовать им? Зачем обижать многие сотни деятелей, каждые три года раздающих свои визитные карточки с надписью «кандидат сейма» и все же не достигающих вожделенного идеала? Так можно обидеть вообще всех сограждан, и придет время, когда днем с огнем не найдешь ни одного кандидата. .. Самолюбие человека, стремящегося к мандату, надо оберегать словно целомудрие девушки, которая еще не побывала у алтаря и вряд ли вообще когда-нибудь там побывает! Кандидаты, провалившиеся на выборах в сейм, вообще представляют собой наинесчастнейший класс людей в Латвии. Следовало бы не высмеивать их, а, наоборот, беречь и еще раз беречь. Ведь эти люди для блага государства выставляют себя на всеобщее посмешище и терпеливо переносят любые унижения, укрепляя тем самым основы республики. Это героизм, заслуживающий преклонения!
Старые депутаты рассказывали друг про друга совершенно фантастические вещи. Народ содрогался от ужаса, читая о людях, которых он. некогда облек своим доверием. Да, государственная деятельность нелегка: за каких-нибудь несколько лет она превращает честных людей в самых отвратительных чудовищ. Так, общественности стало известно, что депутат Цирулис был членом правления акционерного общества «Цеплис» и занимался там темными делами, обокрав государство
на несколько десятков миллионов. И такой человек еще бегает по предвыборным собраниям, надеясь опять пробраться в сейм! Одна из газет утверждала даже, что акционерное общество «Цеплис» за баснословную цену заложило в Латвийском банке устаревшие машины. Комья глины были названы кирпичами и тоже заложены в банке. Все это — работа Ц'ирулиса вкупе с главным директором банка Дзилюпетисом. Поэтому Дзилюпетису тоже придется освободить свое место и за эти преступные действия ответить перед судом. Промышленника Цеплиса, разумно руководившего предприятием, эти деляги попросту выжили оттуда, ибо он противился наглому обворовыванию государства. На его место был посажен совершенно невежественный юнец, беспрекословно осуществляющий преступные замыслы крупных заправил. На директорский пост этот юнец попал, женившись на дочери некоего фабриканта с весьма сомнительной репутацией. ..
Так писал Карл Крум, и его статья произвела ошеломляющее впечатление. Чиновники государственного контроля выехали на завод и убедились, что заложенное в Латвийском банке оборудование не стоит и пятой доли полученных под него денег. Заложенные кирпичи тоже оказались непригодными, хотя комьями глины их назвать все-таки нельзя. Это уж репортер преувеличил. Однако вся история с кирпичным заводом оказалась настолько скандальной, что Дзилюпетиса до окончательного выяснения всех обстоятельств отстранили от должности. В полнейшей панике пребывали и За-ринь с Лейманом, однако на сей раз они отделались только испугом. Положение Дзилюпетиса все ухудшалось. Следователь по особо важным делам несколько раз допрашивал его и, наконец, приказал взять, под стражу, потребовав весьма крупного залога. Известие об аресте Дзилюпетиса произвело на всех жуткое впечатление — словно рухнул высокий, могучий дуб и от этого содрогнулся весь лес. Но в тюрьме Дзилюпетису пришлось посидеть недолго — за него поручились влиятельные особы и многие банки. Люди опять повторяли старинную остроту: «Мелких воришек тюрьма ждет, а крупных — слава и почет».
Все эти неожиданные разоблачения и их последствия произвели на Цирулиса убийственное впечатление. Каким блистательным было для него начало предвыборной борьбы, когда избиратели на собраниях встречали его аплодисментами и провожали самыми лучшими пожеланиями! Теперь его собраний никто не посещал, за исключением нескольких насмешников, бросавшихся неприличною руганью, как кирпичами. Если в начале Цирулис радовался своим успехам и считал, что депутатский мандат на следующие три года у него все равно что в кармане, то теперь им овладели робость и растерянность. Всюду мерещились враги, нападающие на него и уличающие его в обмане государства. Многие и слыхом не слыхивали о проделках Цирулиса, но по его поведению сразу заключали, что у этого человека совесть не чиста. Часто ему возвращали его фотографии, которые он когда-то раздавал избирателям; на обороте их к перечню, его заслуг приписывали несколько слов о заложенных в банке комьях глины и обмане государства. Почему законы не оберегают депутатов от такого обращения? Вообще на время избирательной кампании следовало бы запретить газетам печатать порочащие факты о деятельности депутатов. Газетчикам надо приказать только восхвалять наших депутатов. Тогда народ сам знал бы, кого выбирать. Газетные разоблачения оказывают давление на избирателей, а это преступно. Разве прокуратуре неизвестно, что на избирателей нельзя воздействовать с помощью силы? А нападки на депутата — это и есть насилие, нарушающее одновременно два закона: о депутатской неприкосновенности и о свободе выборов. Поэтому таких нарушителей закона следует наказывать еще строже, чем воров и убийц!
Однако эти молчаливые пожелания Цирулиса уже не могли спасти его положения на выборах, поскольку остальные девяносто девять депутатов не только втайне радовались неудачам своего коллеги, но и открыто поносили его на собраниях самым непростительным образом. Наиболее дотошными среди них были Осис и Клявинь. Перед своими избирателями они изничтожали Цирулиса с таким азартом, словно он яв-
лялся единственным виновником всех общественных неурядиц, и понесенных государственных убытков. Избиратели прямо-таки ревели от удовольствия, радуясь, что наконец-то обнаружен корень зла. Они были до того оболванены, что принимали на веру каждую громкую фразу, каждое голословное утверждение.
В некий дождливый вечер, возвращаясь в Ригу с так называемых народных собраний, в вагоне второго класса встретились несколько депутатов различных партий, в том числе Осис и Клявинь. Перекинувшись несколькими шуточками, депутаты умолкли. Каждый из них уже досыта наговорился за день. Некоторые выступали подряд на трех-четырех собраниях, и теперь им, естественно, хотелось молчать и дремать. На мягких сидениях вагона приятно укачивало, и глаза слипались сами собой. В своем кругу депутаты называли такие собрания партийной барщиной, черной работой. Друг с другом они могли быть откровенными, так как на этот счет все придерживались одного мнения. За время существования республики сложился тип депутата, считающего политическую деятельность своим монопольным правом. Поэтому все депутаты держались как единая корпорация, подчиненная строгому, хотя и неписаному закону. На своих избирателей они смотрели как на низшую касту, обязанную раз в три года покорно отдать свои голоса, а потом снова умолкнуть и не совать нос в политическую деятельность депутатов. Когда большинство пассажиров в вагоне задремало, а вместе с ними уснула и вся государственная политика, депутат Клявинь наклонился к своему соседу, депутату Оси су, и шепотом спросил:
— Ну как с.Цирулисом?
— Кажется, его песенка спета. Хорошо, что мы тогда не лезли в правление, — также шепотом ответил Осис, борясь с дремотой.
— Стоит ли вспоминать об этом! — воскликнул Клявинь, испугавшись, как бы прочие дремлющие политические деятели не услышали слов Осиса. Ведь во время выборов опасен даже спящий противник. — Ну, а Дзилюпетис как, выкарабкается?
— Надежды мало, он слишком запутан. Впрочем,
у него голова на плечах, суд ему ничего не сделает. Дзилюпетис — жертва выборов, в другое время его бы не стали беспокоить по пустякам.
— Да, если хочешь жить, перед выборами надо быть осторожным. Этого Цирулиса я сегодня опять изрядно просмолил, — похвастался Клявинь. — Пусть лучше в тех краях и не показывается!
— Однако он пустил довольно глубокие корни! Не будь этой кирпичной панамы, Цирулис как миленький попал бы опять в сейм. А теперь я поклевываю его на каждом собрании. Ведь у меня ястребиная натура, — Осис засопел и тут же уснул. Сосед не будил его, так как во сне человек может иногда сболтнуть довольно интересные вещи. Сам он еще немного похлопал глазами, но всеобщее сопение убаюкало и его. Так сквозь ночную тьму приближалась к Риге заполнившая вагон Второго класса спящая политика.
В то же самое время в Риге, в квартирке одного' из домов на улице Тербатас, заливалась слезами жена арестованного бухгалтера Цезаря Цауне. Днем она побывала в тюрьме на свидании с мужем и увидела, как он изменился. Изможденный, обросший бородой, он казался несчастнейшим из всех несчастных. Увидев Цезаря за решеткой, Мильда не сдержалась и дала волю слезам, не в силах вымолвить ни слова, хотя на Душе у нее накопилось так много.. . Цезарь должен был все время утешать ее и тоже не успел сказать ничего дельного. Таким образом, первое свидание через решетку прошло у них почти без Слов, в одних печальных взглядах. Лишь когда время истекло, Мильда, выйдя из тюремных ворот, почувствовала, что вот теперь бы она смогла говорить и рассказала бы Цезарю все, что пережила за это время и что произошло на воле.
Домой она пришла совсем разбитая и проплакала весь остаток дня. Взглянув в зеркало, Мильда могла бы увидеть, что не только муж, но и сама она исчахла и преждевременно постарела. Но ей было не до того. Обидно, что она даже не сказала Цезарю о назначенной на завтра распродаже их имущества! Продадут все.
что приобреталось с такой любовью, и останется только-пустая квартира. Но и эти голые стены Мильда не сможет удержать, придется вернуться к тетушке Заттис. Да, Заттис все-таки оказалась хорошим человеком! Сама борется с нуждой, а после ареста Цезаря вскоре нашла Мильде работу, чтобы к ее горю не прибавился еще и голод. Теперь они обе шили сорочки для магазина готового белья. Хоть заработок был к скудный, на пропитание хватало. Мильда никогда не училась шить и не умела кроить, но под руководством Заттис работа шла довольно гладко. Портниха научила Мильду подрубать края и обметывать петли. Вдвоем они зарабатывали примерно полуторное жалованье, но Заттис делила заработок пополам, чтобы у Мильды оставался лишний сантим для Цезаря. Она же всякий раз помогала собирать передачу в тюрьму, приговаривая, что друзья познаются в беде. Сердечная и заботливая, она стала для Мильды второй матерью:
Вначале, сразу после ареста Цезаря, Мильда сказала ей, что Цезарь сам во всем виноват и поделом ему. Но Заттис выбранила ее за такие речи, поучая, что в горе следует любить мужа еще больше, чем в радости. В радости веселится плоть, а в горестях говорит душа. У Цезаря доброе сердце, таким всегда тяжело живется на свете. Время все излечивает, а тюрьма — зто еще не смерть. Выйдет из тюрьмы, и начнутся опять счастливые времена.
Теперь Мильда ждала прихода тетушки Заттис. Ей же захочется узнать, как там Цезарь и о чем у них был разговор во время свидания. Ожидая ее, Мильда не могла удержать слезы. Хоть бы пришла, скорее, поговорили бы, может быть, стало бы полегче. Но Заттис где-то задержалась и все не приходила. Казалось, дождаться ее даже труднее, чем смотреть на исхудавшего Цезаря за решеткой. Когда, наконец, она появилась, Мильде действительно сразу же стало легче.
— Ну, как, наговорились, как намиловались? — добродушно заулыбалась, входя в комнату, портниха. — А ты совсем заплаканная! И правда, дитя мое, нелегкое дело — разлука. Ох, уж эти тюрьмы! Разрушить бы их совсем. Только людей мучают, а пользы
нету! Собаке, если она злая, надевают намордник или привязывают на цепь, а человек человека сажает в тюрьму. Ну чего ты плачешь? У тебя все-таки есть муж, хоть и в тюрьме, а у другой и такого нету.
— Что хорошего в муже, если он сидит в тюрьме? Глядеть на него, как на дикого зверя, через две решетки. .. Я не могла и все время плакала.
— Ах, дочка, много ли проку в слезах! Крепись и будь сильной. Вы, молодые, ждете от мужей только хорошего. Хватит, понаслаЖдались хорошим, нужно перетерпеть и горе. Пройдет этот хмель, и в голове прояснится.
— Я жалею, что не рассказала все Цезарю, как мы теперь живем и какая ты добрая.
— О таких, пустяках, расскажешь, когда он выйдет, если не позабудешь. Тут надо дело говорить. Как он думает, когда суд будет?
— Об этом он тоже ничего не сказал.
— Так что же вы делали? Стояли, разинув рты, и глядели друг дружке в глаза! Неужто еще не нагляделись? Нужно использовать каждую секунду, чтоб рассказать все, а вы...
— Не так это просто! — Мильду обидели последние слова старой девы. — Я как увидела Цезаря, так и проплакала все время. Он мне показался таким убитым.
— Да, тюрьма — не пансион. Обидно ему страдать из-за своей доброты. Хотел другим помочь, а пришлось мучиться. самому. А эта мошенница живет себе припеваючи за границей. Ну погоди, когда-нибудь свернет себе шею! А вам нужно терпеть и ждать лучших дней. Вы еще молоды, заживете опять. Только не надо терять веру в грядущие светлые времена. ..
— Как не терять веру, если завтра придут и распродадут всю обстановку!
— Жаль, конечно, но отчаиваться из-за этого не стоит. Будете вместе, наживете опять. В любви да в согласии можно и под кустом в лесу переспать, совсем не нужно бог знает каких перин и диванов.
— Терпеть, конечно, придется, не ложиться ж в могилу живьем.
— И потерпишь! Только глупые думают, как бы лечь в могилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54