Ты хочешь точно знать, спекулянт ли он? Ответ отрицательный.
- Почему ты в принципе отвергаешь такую возможность?
- По целому ряду соображений. Начну с формальных: если был литовец из Паланги с нефритовыми фигурками, а он был, здесь нет сомнений, то обвинение в спекуляции сразу же отпадает, ибо у Тизенгауза в момент покупки икон не могло быть умысла на продажу. А по существу все еще очевиднее. Надеюсь, что Тизенгауз не показался тебе наивным простаком?
- Никоим образом.
- Тогда зачем же ему спекулировать непрофильными предметами? Для него ростовская финифть, если так можно выразиться, чужая территория с незнакомой топографией, тогда как янтарь или перегородчатая эмаль - торная дорога, где известна каждая неровность. Будь у него жилка спекулянта, он бы, скажем так, забивал голы на своем поле.
- Твоя аргументация впечатляет. А как прикажешь сочетать ее с мыслью, что он все-таки мог польститься на полторы тысячи, против чего ты как будто не возражал? Бьюсь об заклад, что при случае он своего не упустит.
- Видишь ли, Арик, это уже не юриспруденция, а скорее область морали, в чем наши взгляды, увы, не совпадают... В подтексте твоей мысли просматривается, если угодно, поиск некой гнильцы в душе Тизенгауза априорное осуждение приобретательского начала. Я прав?
- Пожалуй.
- Приобретательство, как мне кажется, абсолютно нормальное явление, свойственное здоровой человеческой природе. Все мы в конечном счете или созидатели, или разрушители, в зависимости от того, какая из двух тенденций преобладает в каждом из нас. Когда ты пишешь повесть или очерк, ты созидатель, честь тебе и хвала, а когда мешаешь водку с портвейном "Три семерки" - разрушитель. Согласен?
Добрынин захохотал, ладонью ероша полуседую бороду.
- А ты - язва!
- Арик, я не придерживаюсь норм социалистической морали, потому что нахожу их неостроумной выдумкой фарисеев, - продолжал Вороновский. - Если годами гладить кошку против шерсти, ее мех, быть может, прочно встанет дыбом, но кошачье потомство все равно родится гладкошерстным вопреки прогнозам ваших Марксов и Энгельсов, вместе взятых.
- Витя, с тобой не соскучишься, - признал Добрынин. - Втравил ты меня в историю, к которой, видит Бог, душа не лежит. Хотя бы по одному тому, что богатые не вызывают читательских сопереживаний.
- Эпитет "богатый" применительно к Тизенгаузу не вполне корректен, задумчиво произнес Вороновский. - В прошедшем времени уместнее было бы использовать другое слово, а в настоящем... Сегодня он беднее церковной мыши.
- Дерганый он, шизоидный, жутко нудный. - Добрынин скривился. - С какой стати ты помогаешь ему?
- Добровольная епитимья. Мое, если угодно, послушание за старые грехи.
- Много их у тебя?
- Достаточно.
Разговор прервался с появлением Алексея Алексеевича. Он водрузил на стол серебряное блюдо с готовыми шашлыками, наполнил фужеры зеленоватым вином и, пожелав приятного аппетита, возвратился к костру, где водитель Володя угощался шашлыком прямо с шампура.
Вполглаза дремавший у стола эрдельтерьер поднялся, звучно втянул в себя воздух и принялся лапой царапать землю у ног Вороновского.
- Значит, КГБ бдительно оберегает тебя за былые грехи? - не без ехидства подкузьмил Добрынин.
- Ты о чем? - Вороновский с вилкой в руке примерился к блюду, выбрал несколько кусков по вкусу и обратился к эрдельтерьеру: - Яков, не стыдно тебе? Запасись терпением, ты же не любишь горячего.
- О подполковнике, - Добрынин кивнул в сторону костра. - О Ларисе, об этом Володе.
Эрдельтерьер сменил тактику и в знак полнейшей покорности положил голову хозяину на колени.
Вороновский усмехнулся и легонько потрепал пса по загривку.
- Хитрый ты, Яков, коварный...
- Бьюсь об заклад, все они из "девятки", - вполголоса резюмировал Добрынин.
- Сколько можно долдонить одно и то же? - укоризненно покачал головой Вороновский. - Повторяю, в сорок пять лет, как у них положено, Алексей Алексеевич уволился в запас и после смерти жены поселился у меня потому, что квартира у него тесная, а отношения с невесткой, мягко говоря, оставляют желать лучшего. Чтобы уезжать в командировки со спокойной душой, не опасаясь, что дом разграбят, я предоставил ему кров и стол... Арик, пора браться за шашлык.
Добрынин взъерошил бороду.
- Старик, я не вчера родился. Видит Бог, не хуже других знаю, что такое "действующий резерв КГБ". А ты почем зря пичкаешь меня легендами.
- Яков, голос! - скомандовал Вороновский. Пес тявкнул и замахал обрубком хвоста.
- Молодец, - похвалил Вороновский и дал ему кусок со своей тарелки.
- Правду говорят, что Женя Скворцов получил вторую звезду благодаря тебе? - допытывался Добрынин. - Бьюсь об заклад, что так и было.
- Арик, ты Фома неверующий! - отшутился Вороновский.
- Витя, я же умею хранить тайны!
- Ладно, чему быть, того не миновать. Напишешь о Тизенгаузе, а я кое-что расскажу тебе в приватном порядке... - Вороновский поднял фужер с "Манави" и сказал: - Если хочешь знать, вся так называемая советская действительность от начала и до конца соткана из легенд, причем дешевых... Прозит!
51. ТЯЖЕЛАЯ АРТИЛЛЕРИЯ
Судебный очерк "Казус Тизенгауза" объемом в печатный лист Добрынин написал в Москве за три дня. Его композиция выстроилась на основе хронологии событий и авторских комментариев о том, могло ли все случившееся с Тизенгаузом произойти без заранее разработанного сценария и твердой руки пусть не слишком талантливого, зато поднаторевшего режиссера-постановщика. В комментариях не содержалось каких-либо утверждений, но элементы сомнений в натуральности каждого из эпизодов по мере чтения накапливались, укрупнялись и ближе к концу замыкались в цепь, позволявшую прийти к выводу, что Тизенгауз стал жертвой провокации.
Сказав себе, что полдела позади, Добрынин сдал очерк вместе с отчетом о командировке в редакцию журнала "Закон и совесть", после чего основательно перелопатил, упростил и почти втрое сократил текст, доведя его до размера газетной полосы. Если читателями "Закона и совести" были преимущественно сотрудники правоохранительных органов и уголовные преступники, то есть лица, в равной мере овладевшие юридической терминологией, то для пестрой аудитории еженедельника "Суббота" требовалось общедоступное изложение фактов при большей экспрессии сюжета и туго сжатой пружине интриги.
Сбор двух урожаев с одного информационного поля был, пожалуй, обычной практикой литераторов, живших на вольных хлебах, поскольку в газетах и журналах не платили потиражных надбавок к построчному гонорару. Добрынин, однако, в первую очередь преследовал иную цель: сдержать слово, данное Вороновскому, и непременно опубликовать краткую, адресованную широкому читателю версию злоключений Тизенгауза не позднее начала октября. Журнальная технология этого, увы, не допускала, там очерк мог выйти в свет не раньше чем через четыре месяца.
Газетный вариант под названием "Концы в воду" пришелся по нраву заведующему отделом коммунистического воспитания "Субботы", пообещавшему поместить его в последнем сентябрьском номере еженедельника, и Добрынин с чувством исполненного долга сел в фирменный поезд Москва - Киев, чтобы по свежим следам собрать материал об оперативно-следственной бригаде, блистательно установившей виновного в преступлениях на сексуальной почве.
Вернувшись домой 22 сентября и без промедления наведавшись в редакцию "Субботы", где ему предстояло выправить гранки, Добрынин с удивлением узнал, что главный редактор забраковал его очерк. В чем дело? - сдерживая негодование, с неприкрытым вызовом осведомился Добрынин. Не горячитесь, друг мой, успокоил его главный редактор. Мы ценим вас и готовы печатать в каждом номере, если вы того пожелаете, но при условии, что материал будет актуальным, полностью отвечающим духу времени. А издевательства над коллекционерами пройденный этап, этим мы занимались в застойные годы, когда не было возможности поднимать серьезную проблематику.
В редакции "Закона и совести", куда Добрынин прямиком приехал из "Субботы", все оказалось в порядке - очерк "Казус Тизенгауза" сочли достаточно актуальным и заслали в набор в составе декабрьского номера. Какие проблемы? спросили у него и, выслушав сетования хмурого Добрынина, тотчас порекомендовали ему съездить в Прокуратуру Союза, чтобы не размениваться на мелочи, а сразу задействовать тяжелую артиллерию. Генеральный прокурор как-никак член их редколлегии.
Сереньким промозглым утром в среду, 27 сентября 1989 года, Добрынин явился на Пушкинскую, 13, и был принят старшим помощником Генерального прокурора СССР, узкоплечим седоголовым старцем, кутавшимся в серый шерстяной пуловер. В полумраке кабинета с зашторенным окном горела лишь настольная лампа, а на полу тускло переливался малиновыми огоньками экран электрокамина - старца, по-видимому, знобило.
Скрипучим голосом старец заявил, что дорожит своим временем, и, не вступая в разговор с Добрыниным, принялся читать "Казус Тизенгауза", периодически посапывая носом. Читал он долго, внимательно, даже дотошно, ибо трижды возвращался к ранее прочитанному, а в конце фыркнул, разразившись заносчивой тирадой: писатели и журналисты, мол, распоясались - вместо того чтобы заниматься своим ремеслом и воспитывать наших сограждан, положительными примерами прививая им уважение к закону, они, видите ли, взяли за моду учить юристов уму-разуму, тогда как сами - стыд и позор! - напропалую хапают взятки за то, чтобы выгородить отпетых преступников и заодно с головы до ног оболгать бескорыстных слуг советской юстиции.
Видит Бог, сам бы рад получить взятку, да вот незадача - не дают, с саркастической усмешкой парировал Добрынин. Помимо того что писатель - не должностное лицо и применительно к нему о взятке как таковой вообще не может быть и речи, трудновато, черт их дери, найти тех, кто способен выложить крупную сумму за публикацию. В то же самое время стоустая молва твердит, что сюда, на Пушкинскую, приносят взятки мешками и чемоданами. Как будем беседовать дальше - в тональности крутобедрых базарных торговок или по существу?
Старец, как видно, не привык к жесткому отпору и нехотя согласился на деловой разговор, после чего Добрынин подчеркнул, что вовсе не намерен выгораживать Тизенгауза. Напротив, он принципиально не ставит во главу угла вопрос о его невиновности, предпочитая целиком сосредоточиться на беззакониях, совершенных сотрудниками УБХСС города Ленинграда. А виноват Тизенгауз или чист перед законом - это элементарно прояснится при проверке, поскольку разоблачение корыстной провокации автоматически расставит все по полочкам!
В течение получаса старец, с опаской поглядывая на часы, придирчиво рассматривал копии документов, требуя подробнейших пояснений, а затем вместо пуловера надел форменный китель с двумя генеральскими звездами в петлицах и куда-то заспешил, захватив с собой папку с очерком и конверт со слайдами. В ответ на предложение обождать в коридоре старец сказал: нет, побудьте здесь и, скупо улыбнувшись, выложил перед Добрыниным кипу свежих журналов.
Отсутствовал старец часа полтора, а по возвращении заговорил совершенно другим тоном. По его словам, Генеральный прокурор поставил дело гражданина Тизенгауза на особый контроль, вследствие чего полномочный представитель Прокуратуры в ранге государственного советника юстиции 3-го класса сегодня же в ночь отправится в Ленинград для проведения инспекции на месте, о чем надлежит поставить в известность осужденного. Что же касается дальнейшей информации по делу, то он всегда рад сотрудничать с писателем Добрыниным, который не должен обижаться на известную холодность в начале их встречи.
Тем временем в Ленинграде все складывалось явно не в пользу Тизенгауза. Вновь включившийся в работу адвокат со шрамом побывал на приеме у председателя городского суда и у прокурора города с жалобами, однако оба деятеля юстиции, в установленном порядке истребовав уголовное дело для изучения, с завидной быстротой отклонили притязания защиты, указав в ответах, что не усматривают оснований для принесения надзорных протестов. Мало того, в газете "Вечерние новости" от 14 сентября 1989 года появилась клеветническая статейка "Фиаско миллионера", где Тизенгауза выдали за матерого спекулянта, сколотившего громадное состояние на махинациях с евреями, которые при отъезде в Израиль не жалели денег на покупку уникальных произведений декоративно-прикладного искусства.
Наш клиент окончательно деморализован, сообщил Вороновский Добрынину во время очередного сеанса связи. В прежние времена после такого рода статейки впору было бы заказывать по нем панихиду. Придется спешно задействовать Евгения Петровича Скворцова, но для этого, как воздух, нужна серьезная публикация в центральной печати. Услышав про демарш на Пушкинской улице, 13, Вороновский одобрил нестандартный шаг Добрынина и заверил его, что должным образом подготовит Тизенгауза к разговору с представителем Москвы.
Забегая вперед, следует сказать, что ни Вороновский, ни Добрынин, ни сам Тизенгауз, в четверг побывавший на допросе в прокуратуре Ленинграда, так и не узнали всех подробностей инспекторской проверки, длившейся с 28 по 30 сентября. Да, признаться, особо и не интересовались ими, ибо ничто уже не играло сколько-нибудь заметной роли на фоне убойной силы события, происшедшего в ночь с четверга на пятницу: у кого-то из противников сдали нервы, из-за чего он подбросил на склад ГУВД сломанную скрипку с приклеенным к деке клочком медицинского пластыря, на котором пастой из шариковой ручки было написано по-русски: "Антониус Страдивариус, божьей милостью мастер из Кремоны".
А утром 4 октября Тизенгауз извлек из своего почтового ящика казенный конверт со штампом прокуратуры Ленинграда и письмом следующего содержания:
"Сообщаю, что прокуратурой города вновь истребовано и изучено уголовное дело в отношении Вас.
Состоявшиеся по делу судебные решения признаны незаконными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93