Обвиняемого увели для приема пищи, а Судаков колебался, возобновлять допрос или нет, покуда его не осенило, что он ломится в открытую дверь. У нас же все, за что ни возьмись, шиворот-навыворот! Кража в гараже, конечно, имела место как факт, однако ее нельзя показательно вменить в вину Вороновскому, так как похищенное по закону не принадлежало Бисеркину. Трудовое обогащение, нетрудовое - сам черт ногу сломит! При капитализме за это сажают в два счета, а у нас - извините. В то же самое время спекуляцию, которой в действительности не было, при желании можно пристегнуть любому, кто по дурости купит что-то не для себя, а для приятеля. Так или иначе, Вороновский - чистой воды мошенник и ответит за свои фокусы. А наводить тень на плетень и шить дело на живую нитку - не в его, Судакова, обычаях!
И теперь, от усердия высунув кончик языка, Судаков у себя в кабинете с ничем не замутненной совестью составлял обвинительное заключение. За успехи в работе его не раз ставили в пример сослуживцам и нынче снова поставят - на слово подполковника Малоешко можно положиться. Еще бы, разве не он, старший следователь Максим Судаков, благодаря цепкой памяти и особому, по-прежнему острому нюху, по малюсенькой зацепочке - дефектному лучу царского ордена Андрея Первозванного (истинное наименование "брошки" майор с чувством законной гордости узнал из заключения эксперта-товароведа) - раскрыл и обезвредил группу дерзких мошенников?
А от "кузькиной матери" Вороновскому нипочем не отвертеться. По подсудности уголовное дело о мошенничестве подлежит рассмотрению в районном народном суде, где судьи получают немногим больше комсомолочки Маруси Толстопальцевой из "Крестов" и - будьте спокойны! - отмерят Вороновскому срок на всю катушку. Судьям проще: в пределах очерченной законом вилки "от" и "до" они сами себе хозяева, как захотят, так и постановят. Правосознание у них куда выше, чем у Парусова, а вот отношение к богатеньким... Все-таки человеческий фактор - великая, необоримая сила!
29. СИНЯЯ ТЕТРАДЬ
"Родная моя!
Совершив столько мерзостей, которые вряд ли возможно простить и забыть, я страшно виноват перед тобой. Но умоляю тебя, не вычеркивай меня из своей жизни и не лишай надежды на то, что когда-нибудь мы снова будем вместе.
Я хочу, чтобы ты, может быть, даже против воли, прониклась мыслью, что, кроме тебя, я не вижу ничего светлого, ради чего стоило бы бороться и выстоять под напором всех трудностей.
Мне сказали, что ты дважды отказалась взять мои письма. Неужели откажешься еще раз? Ты осталась одна в тот момент, когда я обязан быть рядом с тобой. Родная моя, ты вправе отвернуться от меня, и никто не упрекнет тебя за это. Остается уповать лишь на нашу любовь, но я не считаю свою надежду совсем уж призрачной и упорно верю в лучшее.
С каждым днем я все сильнее люблю тебя! Стоит только закрыть глаза, как ты предстаешь передо мной то у костра на Голубых озерах, то в электричке, где мы познакомились, но чаще всего я вижу тебя такой, какой ты впервые пришла ко мне на Красную улицу. Ежедневно я говорю с тобой утром, днем и вечером, а по ночам тянусь к тебе каждой мыслью, каждым шепотом и каждым криком, который не услышат посторонние уши. Постоянно зову: Лена, Леночка, Ленуля, откликнись! Сколько тепла и нежности заключено в одном твоем имени! Отзовись! У тебя благородная, добрая душа, и я знаю, что наша любовь сотворит чудо - ты услышишь меня, улыбнешься сквозь слезы и негромко ответишь: Сережка!
Родная моя! Я рассказал тебе обо всем светлом, что у меня есть и что наполняет мне душу. А теперь несколько слов о том, где я и с кем. Пишу об этом не в поисках сострадания, а лишь потому, что больше не с кем поделиться. А в моем незавидном положении это просто необходимо.
В камере нас одиннадцать, и рядом со мной днем и ночью находятся еще десять человек со своим миром, воспоминаниями, переживаниями, прошлым, настоящим и будущим.
Наша камера, как, впрочем, и все без исключения, маленькая - два на четыре метра. В одном торце - дверь, запирающаяся со стороны коридора, а в другом небольшое окошко, в котором, кроме решетки, снаружи установлены жалюзи, почти не пропускающие дневного света. Под потолком круглосуточно горит ничем не прикрытая электрическая лампочка - абажуры здесь не разрешаются. Около двери с одной стороны унитаз из серого чугуна и умывальник, а напротив - радиаторы водяного отопления и полка для нашей убогой посуды.
Здесь в обиходе множество слов, о которых я не имел ни малейшего понятия. Пшенная каша называется "блондинкой", несъедобное овощное рагу - "хряпой", а рыбный суп - "могилой". Последнее, надо отдать должное, схвачено метко, потому что, погружая ложку в миску, я вынимаю одни лишь скелеты. На питание государство выделяет нам 34 копейки в сутки, но хлеба дают вдоволь - пайка (так называется дневная порция) составляет 600 граммов, и вместе с бабушкиными передачами еды мне хватает. Только кусок часто застревает в горле. Но об этом позже.
Встаем мы в шесть утра. Сразу же после завтрака часть моих сокамерников садится за домино, но не играют, а раскладывают пасьянс. Для них это своего рода гадание, цель которого узнать:
1) изменяет ли жена?
2) если да, то одна ли она провела прошлую ночь?
3) посадят или выпустят?
4) если посадят, то сколько дадут?
И так далее, и тому подобное. А остальные без устали садят многоэтажным матом и упражняются друг перед другом в похабщине. Складывается впечатление, что они родились на свет только для того, чтобы выпить сколько-то фургонов водки, вдоволь подраться и умереть, так ничего и не поняв в жизни. А по коридору, изредка заглядывая в глазок нашей камеры, ходит дежурный надзиратель, официально называемый в изоляторе контролером, а по-тюремному "цириком" или "циричкой".
Посуди сама, любимая, что это за среда. Все окружающее, вместе взятое, подавляет психику, угнетает, унижает и непрерывно заставляет меня вновь и вновь мысленно возвращаться к тому, что я натворил. Разумеется, я стараюсь держаться, но порой мне настолько невмоготу, что тянет размозжить голову о стенку. Где брать силы? Я черпаю их только в любви к тебе, моя родная, в надежде, что ты не станешь презирать меня за то, что я совершил.
Меня арестовали за несколько часов до твоего возвращения из Уварова, и почти сутки перед первым допросом я просидел, застыв в тупом оцепенении и думая о том, как поступить, чтобы не потерять тебя навсегда. Поэтому я не пошел на сделку с совестью, не стал извиваться и пачкаться во лжи. Признав свою вину, я пусть немного, но очистился от той грязи, в которую попал. Поверь мне, родная, я не струсил, а только довершил то, что начал раньше, когда по твоему настоянию порвал с Вороновским. Человек не должен оставаться на нейтральной полосе и обязан не просто сделать выбор, а делом доказать людям, что он сжег корабли.
Как дорого приходится расплачиваться за свою слепоту! Как выдержать это испытание и не сойти с ума? Кажется, я делаю все возможное, но не могу с собой справиться. По утрам до изнеможения занимаюсь зарядкой в камере, а днем стараюсь как можно больше двигаться на прогулке. Хожу кругами и смотрю себе под ноги, потому что противно видеть небо в крупную клетку.
Мы не виделись четыре месяца, и кто знает, сколько еще времени мне предстоит просуществовать вдали от тебя.
Стечение обстоятельств, моя непростительная оплошность и последовавшие за нею ложные шаги привели к тому, что судьба сильно тряхнула мою начавшую седеть голову и помогла мне расставить все акценты именно так, как следовало. Словом, то, что произошло со мной и чего могло бы и не быть, - это горький урок.
И я выдержу все, если по-прежнему буду верить в тебя, моя родная, в то счастье, которое рано или поздно обрету с тобой. Я не сомневаюсь в том, что наша любовь, как путеводная нить, позволит мне выбраться из лабиринта и стать человеком, которым ты сможешь гордиться.
Крепко целую тебя, моя родная.
Твой Сережка".
Судаков закрыл синюю тетрадь, несколько минут просидел молча, упершись лбом в костяшку большого пальца, а затем снял телефонную трубку и вызвал к себе Затуловского.
- Вот что, Рома, - сказал он, как только Затуловский уселся напротив, - в изоляторе Холмогоров передал мне эту тетрадочку. Приобщим ее к делу.
Затуловский полистал тетрадь, читая с пятого на десятое, и вопросительно взглянул на шефа.
- Подошьем в папку с наблюдательным производством, - пояснил Судаков.
- Она, по-моему, адресована девушке, - заметил Затуловский. - Он рассчитывает, что вы передадите...
- Мало ли кто на что рассчитывает, - с оттенком раздражения прервал его Судаков. - Холмогорову я сказал, что ничего не обещаю, прежде чем не ознакомлюсь с содержанием. А там, сами видите, приводятся данные...
- Это исповедь, что-то вроде крика души.
- ...приводятся данные, не подлежащие оглашению, - игнорируя реплику подчиненного, продолжал Судаков. - Стоимость суточного рациона заключенного, качество пищи, нарушение санитарных норм содержания под стражей... Вообразите, какой поднимется шум, если тетрадочка попадет в руки западных клеветников.
Затуловский смотрел на скособочившегося за столом майора широко раскрытыми глазами. На вид он - высушенный опенок или, еще точнее, бледная поганка, а послушаешь - ни дать ни взять дальновидный государственный муж. Гневается и морщит безбровое лицо, которое и без того не отличить от печеного яблока, в тревоге за державу, которой из-за писанины Холмогорова грозит быть оклеветанной вражьими голосами.
Дождавшись, пока Судаков выговорится, Затуловский задумчиво протянул:
- Однако, Максим Демьянович, кормят в "Крестах" жутким гнильем. На днях я проходил мимо баландера, развозившего жратву на тачке, так бачок с каким-то варевом издавал такой запашок, что меня чуть не стошнило. Борщ, послуживший причиной известного восстания на броненосце "Потемкин", по сравнению с этим...
- Рома, я вам удивляюсь, - осуждающе обрезал Судаков. - Они воруют, мошенничают, насилуют, берут взятки, убивают, а мы, в ущерб законопослушному населению, должны угощать их разносолами?.. С другой стороны, летом во всем городе не было селедки, а в "Крестах" ее давали, сам видел. Так что сколько людей, столько мнений. И вообще, это не моего ума дело и уж подавно не вашего.
- Разрешите идти? - Затуловский встал.
- Обождите... Давно собираюсь спросить, да все недосуг - что слышно насчет Эдит? Уже продали Льву Климентьевичу или...
- Или, - подхватил Затуловский, тотчас придав лицу выражение крайней озабоченности. - Завести в семье обезьяну - это вам не раз-два и в дамки! Товарищу подполковнику пришлось добывать кучу справок: из жилконторы, от санэпидемстанции, от общества охраны природы, из ветеринарной поликлиники об отсутствии эпизоотии по месту его прописки и даже от пожарного надзора о наличии в его доме скрытой электропроводки. Обезьяны - они, знаете, хулиганистые, рвут провода с наслаждением, им только дай...
- Жуть, - вздохнул Судаков, горячо сочувствуя однокашнику, по доброте душевной взвалившему на себя непосильную обузу.
- Позавчера Лев Климентьевич принес последнюю бумагу, и мы поехали в "Пассаж" покупать Эдит махровые румынские трусики, а там, представляете, нет ее размера. Из-за этого пришлось отложить передачу обезьянки.
- Черт знает что, - проворчал Судаков. - Все, ступайте.
Днем Затуловскому было некогда, а ближе к вечеру, разгрузившись от текучки, он внимательно прочитал синюю тетрадь и решил, что Елену Макарову стоит ознакомить с посланием ее незадачливого кавалера. Отдавать ей тетрадь было бы неосмотрительно, так как Судаков, с учетом его въедливости, мог проверить папку с наблюдательным производством и поднять бучу. Поскольку Елена Макарова уже допрашивалась в качестве свидетеля, Затуловский разыскал в деле адрес ее общежития и выписал повестку.
Это его решение объяснялось вовсе не какой-то особой симпатией к обвиняемому Холмогорову. Вот уж чего не было, того не было. Но к этому моменту Судаков до такой степени опротивел Затуловскому, что его долготерпению разом пришел конец. "Доколе можно лить воду на мельницу этого престарелого дурня? мысленно вопрошал Рома Затуловский. - Ущербность Кунктатора в глазах множества людей выставляет меня в ложном свете. А мне это надо?"
Словом, именно уголовное дело Вороновского привело к тому, что дальнейшая совместная работа с майором Судаковым стала казаться Затуловскому форменным камнем преткновения. А докладная Парусова дала неожиданный толчок мыслям, подсказав направление поиска. Надо во что бы то ни стало вырваться из болота на Каляева, 6.
От коллег из угрозыска Затуловский не раз слышал, что, регулярно бывая в Ленинграде, министр Щелоков напропалую развлекается на Каменном острове, в гостевой даче ГУВД, фигурировавшей среди милиционеров под шифром "Баба-Яга". Что там творилось, толком не ведал никто, однако свои в доску ребята дали Роме отличную "наколку" - в числе завсегдатаев "Бабы-Яги" был бравый, смекалистый блондин в звании полковника милиции, полным ходом рвавшийся в генералы. Сойтись с блондином поближе не составило труда, и в начале октября, после двух приятных вечеров в ресторане Дома искусств на Невском, Затуловский ненавязчиво пожаловался на оскомину от службы в Следственном управлении. "Роман, не ходи вокруг да около, - живо отозвался блондин, идеально вписавшийся в пословицу "Пьян да умен - два угодья в нем".- Прямо выкладывай - чего хочешь?" - "В УБХСС, говорят, открылась вакансия начальника отдела, - с надеждой подсказал Затуловский. - Вот бы попасть туда!" - "Нет проблем! - Власть имущий собутыльник потрепал Рому по плечу. - Будет сделано! Но, юноша, имей в виду, долг платежом красен. Взамен тебе придется подсобить мне в одном дельце..." И полковник по-свойски поделился одолевавшей его докукой: Николай Анисимович Щелоков - страстный библиофил, повсюду собирает редкие книги, и, чтобы потрафить ему, есть резон постараться, на совесть.
Получив список литературы, Затуловский проявил завидную прыть и всего за неделю достал несколько дореволюционных монографий:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93