А как поймешь, в чем корень, если они оба находятся под покровом Лубянки и Старой площади?
В пятницу, 25 августа, Добрынин купил билет на ночной экспресс "Красная стрела" и съездил в редакцию журнала "Закон и совесть" за командировочными документами. Этот журнал был органом Министерства юстиции, а в состав его редколлегии входили либо первые, либо вторые лица ведущих правоохранительных структур страны, вследствие чего выданное там редакционное поручение открывало двери судов значительно надежнее, чем удостоверение члена Союза писателей. А вечером, привычно собираясь в дорогу, он положил в кейс бутылку коньяка "Энисели", чтобы не являться в Комарово с пустыми руками.
- Арик, на кого ты похож? - огорченно произнес Вороновский, когда Добрынин, пошатываясь, с потугами выпростался из гостевой "волги", посланной за ним к Московскому вокзалу. - Где же ты набрался с утра пораньше?
- Старик, видит Бог, не хотел, - тяжко отдуваясь, покаялся Добрынин. - В "Стреле", черт его дери, нарвался на знакомого кинодраматурга... Крепкий, сволочь! Приняли мы по килограмму "Столичной", потом откуда-то взялся портвейн "Три семерки", а после Малой Вишеры втемяшилось мне в голову, что не грех залить эту бурду коньячком... Са-амую малость... Витя, солнце, дай я тебя расцелую!
С ног до головы одетый в джинсовую "варенку", бородатый, с налитыми кровью глазами, Добрынин по-медвежьи распахнул объятия, но попытка сближения оказалась тщетной - железная рука Вороновского удержала его на дистанции.
- Собачка! - умилился Добрынин, за неимением лучшего обнимаясь с эрдельтерьером. - Родная!.. Я всегда говорил, что собаки - самые душевные люди! Познакомимся? Меня зовут Аристарх, а тебя как? Кабысдох?
Требовались экстренные меры для оздоровления подгулявшего гостя, что и было выполнено Вороновским, при содействии Алексея Алексеевича, с тактом и знанием дела. Для начала Добрынина два часа продержали в сауне, затем накормили раками с баночным пивом "Хольстен" и уложили в гамак, где он проспал до вечера, оглашая окрестности заливистым храпом, а затемно разбудили, чтобы влить в него котелок щавелевых щей. Утром, трезвый как стеклышко, Добрынин съел две тарелки геркулесовой каши, принес извинения и заверил Вороновского, что готов к труду и обороне.
Зная, что Добрынин привык самостоятельно докапываться до истины, Вороновский вручил ему досье Тизенгауза, сопроводив сдержанным комментарием. Вот позиция обвинения, вот линия защиты, а дальше, милости прошу, делай все что заблагорассудится. Гостевая "волга" с водителем закрепляется за Добрыниным до конца командировки, а если возникнут какие-то неясности, то он, Вороновский, прольет на них свет в меру своего разумения.
В воскресенье Добрынин знакомился с досье, беспрестанно костеря себя в пух и прах. Дело Тизенгауза близко не лежало к тому, чем он всерьез интересовался в последнее время, но, с другой стороны, отступать было некуда - если он откажется писать об осужденном ни за понюх табаку коллекционере, Вороновский затаит обиду. Дернул же его черт мешать портвейн с водкой и коньяком!
В понедельник Добрынин ни свет ни заря отправился в Ленинград, так и не решив, браться за журналистское расследование или с позором возвратиться в Москву. Ссориться с Вороновским ему не захотелось, поэтому он скрепя сердце буркнул водителю адрес Тизенгауза.
Часа три, изредка перемежая исповедь Тизенгауза уточняющими вопросами, Добрынин с кислым видом слушал историю его мытарств, после чего осведомился, где он сейчас работает. Нигде, объяснил Тизенгауз, так как работа эксперта ему отныне заказана, к музеям и к другим искусствоведческим учреждениям его не подпускают на пушечный выстрел, а в районном бюро по трудоустройству он получил лишь одно конкретное предложение - пойти на завод учеником токаря. На что же он в таком случае существует? На шестирублевые гонорары за чтение лекций в обществе "Знание", а также на выручку от реализации морских раковин, которые он тайком от жены продает возле станции метро "Академическая" по семь-восемь рублей за штуку; Виктор Александрович Вороновский был так добр, что ссудил ему две тысячи рублей, но эти деньги - целевые, предназначенные для оплаты адвоката, тратить их на еду он не имеет права.
- Из ваших слов я понял, что вы завещали коллекции государству, - с плохо скрытой неприязнью проворчал Добрынин. - А что вам мешало хотя бы часть подарить при жизни?
- Ничего не мешало. В 1980 году, когда отмечалось 250-летие Ленинградского горного института, я подарил тамошнему музею образцы редких янтарей. А раньше подобные подарки получили геологические музеи в Свердловске и Иркутске, музей Московского университета, Рижский музей природы, постоянная выставка Литовского художественного фонда...
И еще - лет десять назад Минвнешторг СССР по заявке таможни приобрел 80 комплектов швейцарских приборов "Блескометр", предназначенных для атрибуции драгоценных и полудрагоценных камней. Но, как это случалось множество раз, кто-то из бюрократов решил сэкономить дефицитную валюту и не закупил входивших в комплект эталонных образцов, что обрекало все "Блескометры" на бездействие. Словом, дорогие приборы без толку пылились до тех пор, пока Тизенгауз безвозмездно не изготовил наборы эталонных образцов по 50 камней в каждом и не передал их киевским, одесским, адлерским, выборгским и ленинградским таможенникам.
- Во сколько обошелся каждый комплект? - оживился Добрынин, невольно проникаясь симпатией к чудаковатому коллекционеру.
- Я не считал. Если заказывать в ювелирной мастерской, за один набор взяли бы от двух до двух с половиной тысяч.
- Значит, вы одним махом подарили нашему могучему государству больше десяти тысяч?
- Подарил.
- Хорошо. Допустим, что я соглашусь выступить в вашу защиту. Но, сами понимаете, у меня должен быть стимул, побудительный мотив, достаточно веская причина, чтобы заняться вашей реабилитацией.
- Сколько вы хотите за очерк? - тихо спросил Тизенгауз.
Добрынин расхохотался, платком вытирая выступившие слезы.
- Андрей Святославович, не могу... Ей-Богу, вы чудак из чудаков!.. Да я бы не взял с вас денег, даже если бы они у вас были... Вопрос в том, чтобы меня поняли читатели.
- Что от меня надо?
- Вы упирали на то, что ваши коллекции - национальное достояние. А коли так не на словах, а на деле, вы готовы после реабилитации что-то передать государству?
- Это обязательно?
- Желательно.
- Янтарь, - подумав, ответил Тизенгауз.
- Вот это разговор! Какова денежная оценка янтаря?
- Как я уже говорил, ученые мужи из Государственного музея этнографии народов СССР оценили 200 скульптур в 670 рублей, хотя...
- Да забудьте вы о них!
- Легко сказать... - Тизенгауз откашлялся и закурил. - Аристарх Иванович, янтарь очень труден в работе. Чтобы изготовить 200 скульптур, потребовалось бы не менее четверти тонны янтаря, что даже по их ублюдочной оценке вылилось бы в сумму свыше 200 тысяч рублей. А ведь это не мертвые камни, а произведения искусства!
- Кто спорит?
- Филадельфийский магнат мистер Максвелл увидел скульптуры на выставке янтаря в Елагином дворце и предложил за них полтора миллиона долларов, в ответ на что я сказал, что не торгую национальным достоянием и не могу...
- Да, вот еще что! - воскликнул Добрынин, утомленный многословием Тизенгауза. - Пропавшие драгоценные камни, как я понял, перешли к вам по наследству, а янтарь вы собрали сами. Так?
- В основном, - поправил Тизенгауз.
- Как же вам это удалось при вашей зарплате? Ей-Богу, я верю вам, Андрей Святославович, но читатели...
- Сорок лет назад, когда я еще мальчишкой ездил с отцом в Прибалтику, за полное ведро янтаря просили три рубля, - с грустной улыбкой пояснил Тизенгауз. - Не удивляйтесь, в Литве и в Калининградской области янтарем топили печи. До последнего времени янтарь использовался и для промышленного изготовления специального лака, которым покрывают железнодорожные вагоны для пассажирских перевозок.
- Да ну?! - Кустистые брови Добрынина поползли вверх.
- Да-да, - подтвердил Тизенгауз. - Янтарь намывают гидромониторами и практически без сортировки пускают в дело, хотя под наружной коркой может скрываться поразительная гамма оттенков или, например, редкое насекомое, попавшее внутрь несколько миллионов лет назад. А как у нас относятся к художникам, работающим с янтарем? Европа и Америка давно признали их выдающееся мастерство, а Союз художников СССР и по сей день числит в ремесленниках Эрнста Лиса, Аркадия Кленова, Надежду Гракову, Феликса Пакутинскаса...
"Поразительная мы страна! - по дороге в народный суд говорил себе Добрынин, хотя издавна привык ничему не удивляться. - Богатства поистине немеряные, а вот отношение наплевательское, о чем бы ни зашла речь - о людях или о материальных ценностях: янтарем топят печи, а искусствоведа Тизенгауза посылают на завод осваивать профессию токаря... К чему же мы придем в двадцать первом веке?"
В народном суде дела Тизенгауза не обнаружили, оно, как объяснили Добрынину, еще не поступило с Фонтанки. С румяным судьей Добрынин не встретился, поскольку тот отгуливал отпуск, зато ему удалось накоротке побеседовать с остроносым, который зимой направил дело на доследование. В ответ на вопрос, чем он руководствовался, остроносый скупо отчеканил, что мотивы изложены в вынесенном определении. "А все-таки?" - по-свойски нажимал Добрынин. "Если для печати, то все, больше ни слова, а если по-товарищески, без ссылки на источник, то мне достаточно было прочитать протокол обыска, чтобы понять, что допущено грубое беззаконие, а все обвинение высосано из пальца". - "Как бы с глазу на глаз потолковать с тем пареньком, что подмахнул приговор?" - вполголоса попросил Добрынин. "И не пытайтесь". - "Ей-Богу, не для печати!" - заверил Добрынин, положив руку на сердце. "Он очень переживает, - пояснил остроносый. - Едва не угодил в больницу с нервным расстройством. Вам, газетчикам, легко рассуждать. А вы поставьте себя на наше место. Перед выборами список судей в обязательном порядке согласовывают с руководством ГУВД, а если там заимеют зуб, то лучше добром убираться куда глаза глядят, не дожидаясь пинка под зад!" - "Значит, между нами говоря, парня вынудили?" прямо спросил Добрынин. "Не добровольцем же он вызвался!" - "А как же закон, совесть, судейская честь?" - "Приберегите вашу терминологию для изящной словесности, товарищ писатель! - обиженно посоветовал судья. - Сперва там, у себя в столице, наведите порядок, а уж потом предъявляйте нам свои претензии. Много вас, умников, развелось на нашу голову!"
Следующие два дня Добрынин провел в городском суде. Из материалов дела, уместившихся в одной папке, он выписал мелкую, но существенную, по его мнению, подробность - оказывается, работники УБХСС впервые допрашивали свидетеля Коростовцева за десять дней до того, как Тизенгауз продал финифть Холмогорову, иными словами, до совершения инкриминированного ему преступления. И еще: в ходе непринужденной беседы с заместителем председателя горсуда, пенсионного возраста дамой с дворянскими манерами, Добрынин обнаружил, что она изучила дело Тизенгауза от корки до корки. В городе с пятимиллионным населением одновременно рассматриваются многие сотни, если не тысячи, уголовных дел, среди которых третьестепенное дельце о спекуляции иконами на эмали должно было затеряться, а вельможная дамочка, черт ее дери, знает его наизусть. Что бы это значило?
После городского суда Добрынин побывал в редакции "Ленинградского комсомольца" и кое о чем поспрошал журналиста, написавшего очерк "Вымогатели", оттуда съездил в народный суд, где слушалось дело Нахманов, а остаток времени потратил на беседу со старым адвокатом и снова с Тизенгаузом.
- Старик, со сбором информации все в ажуре, - поздно вечером в пятницу доложил он Вороновскому. - Если не возражаешь, давай вместе разомнем мозги. Для затравки я буду оппонирующей стороной в споре.
- Милости прошу, - отозвался Вороновский. - Только за малым дело стало ночь на дворе. Поэтому запасись терпением до завтра, тогда мы с тобой всласть пображничаем...
С утра они отправились на морскую прогулку к заброшенным фортам, а в середине дня расположились за домом в тенечке. Метрах в двадцати от них Алексей Алексеевич вместе с Володей, водителем гостевой "волги", нанизывал на шампуры сочную свинину с ребрышками, рядом догорал костер, а на столе перед Добрыниным между тарелками с зеленью стояла батарея бутылок с грузинским вином "Манави".
Кратко проинформировав Вороновского о том, с кем он общался и какие впечатления вынес, Добрынин задал первый вопрос:
- Витя, по каким признакам ты определил провокацию?
- По подбору исполнителей. На одном конце цепи - Коростовцев, который живет перепродажей краденого и балуется в попку. Судя по всему, он давно у них на подхвате, из него можно веревки вить. А на другом конце - Холмогоров, дипломированный торговец пивом и приемщик стеклотары. Если он что-то и коллекционирует, то только деньги.
- В УБХСС не могли подобрать других?
- Других у них нет. Ты же не пойдешь в сексоты?
- А еще что бросается в глаза?
- Патроны. А чего стоит звонок патриота - водителя такси? От этих затертых приемчиков за версту разит милицией.
- Неужели они не могли организовать провокацию тоньше?
- Зачем, когда и так сойдет. Арик, кого им стесняться? Тизенгауза? Для них он - отработанный материал, нечто вроде раздавленного таракана. Шевелит усиками и сучит лапками - вот, собственно, и все, на что он способен. Какая им разница, что он будет говорить и писать в своих слезных жалобах? Милиционеры ведь не брали в расчет таких противников, как ты или я. Согласен?
- Хорошо. А как ты думаешь, мог Тизенгауз польститься на полторы тысячи рублей?
- Мог, почему нет... - Вороновский повел носом, вдыхая доносившийся от костра аромат подрумянивавшегося мяса. - Божественный запах!
- Значит, ты допускаешь его корыстный интерес при продаже финифти?
- Хороший вопрос, но сформулирован не вполне корректно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93