Прения сторон начались речью обвинительницы, страстно обличившей такое позорное явление нашей действительности, как стяжательство. Когда весь советский народ под водительством Михаила Сергеевича Горбачева перестраивает экономику, ускоряя поступательное движение вперед, к светлым вершинам, находятся отдельные отщепенцы вроде подсудимого, грубо попирающие законы Родины. Потом, поумерив ораторский пафос, она проанализировала доводы обвинительного заключения, признав версию подсудимого об обмене финифти несостоятельной, а его ссылку на родителей, деда и прадеда, якобы собиравших антиквариат, - голословной. А в заключение, ни словом не упомянув о винтовочных патронах, заговорила человеческим тоном: подсудимый прежде ни в чем предосудительном замечен не был, имеет на иждивении приемную дочь, Тихонову Наталью, 1976 года рождения, перенес инфаркт и, в силу перечисленных причин, не представляет существенной опасности для общества, вследствие чего она от лица государственного обвинения просит суд назначить гражданину Тизенгаузу наказание, не связанное с лишением свободы, в виде исправительных работ сроком на два года с удержанием 20% заработка в доход государства и с конфискацией имущества.
Лена взволнованно сжала ладонь подруги, но та никак не отреагировала. Понурив голову, Марина беззвучно роняла слезы - для нее любое наказание Андрея Святославовича означало вопиющую несправедливость.
В противовес выступлению обвинительницы старый адвокат рокочущим басом заговорил о том, что следствие не удосужилось проверить заявление его подзащитного относительно предметов антиквариата, доставшихся ему по наследству, из чего вытекает, что у суда нет веских оснований усомниться в их добросовестном происхождении. Не выдерживает критики и аргумент обвинителя, утверждавшего, что литовец Витаутас - плод фантазии подсудимого, ибо свидетельские показания старшего оперуполномоченного УБХСС Пичугина о безрезультатных поисках учителя из Паланги не основаны на законе, так как получены оперативным путем, а в комментарии к статье 68 Уголовно-процессуального кодекса ясно сказано, что оперативно-розыскные мероприятия имеют ориентирующее значение для разработки и проверки версий, но не могут заменять доказательств. Столь же безосновательным является и утверждение обвинителя о необъективности показаний свидетельницы Рябокобылко из-за того, что последняя якобы расположена к подсудимому. Нельзя умолчать и о том, что показания свидетелей Коростовцева, Однополенко, Холмогорова, Потери и Цымбаревич по-разному указывают на искусственный характер обеих сделок с финифтью, вызывая мотивированные подозрения в провокации, жертвой которой стал его подзащитный. На это же непреложно указывают и боевые припасы, якобы хранившиеся им в служебном сейфе. Перечисленные обстоятельства, на взгляд защиты, настолько убедительны, что суд, тщательно взвесив и обсудив все, вместе взятое, а также руководствуясь пунктом 2 Постановления Пленума Верховного Суда Союза ССР "О судебном приговоре", обязывающим все сомнения толковать в пользу подсудимого, должен признать Тизенгауза Андрея Святославовича невиновным за отсутствием в его действиях состава преступления.
Выдержав смысловую паузу, адвокат сверху вниз посмотрел на визави и елейным голоском спросил: "Не потому ли уважаемый процессуальный противник рекомендовала вынести наказание мягче минимального по статье 154, часть 3, УК РСФСР, что в глубине души сама не верит в виновность моего подзащитного?"
Последнее слово подсудимого прозвучало в гробовой тишине. Даже пенсионеры слушали, не шелохнувшись. Он не оправдывался, а говорил лишь о том, что во время обыска, вопреки его законным требованиям, работники милиции не включили в опись имущества, например, скрипку Страдивари, хотя в протоколе нашлось место для алюминиевой ложки и шариковой авторучки ценою в 32 копейки. У него изъяли свыше восьми тысяч произведений декоративно-прикладного искусства, тогда как в материалах дела содержатся сведения только о пяти с небольшим тысячах. Куда делись остальные, в том числе все до одного драгоценные камни, скрипка и множество других, поистине бесценных предметов? Где описи коллекций, где систематизированная картотека с фотографиями? Где редкие книги по искусству? Все это вывозилось из квартиры тайно, по ночам, и исчезло, растворилось без следа. А как производились экспертизы? Работники Государственного музея этнографии народов СССР оценили 200 авторских скульптур из янтаря, среди которых было шесть произведений Карла Фаберже, в 670 рублей, то есть по 3-4 рубля за штуку, что дешевле одного необработанного куска янтаря весом 800 граммов, ими же оцененного в 800 рублей! Про часть предметов в трех других актах экспертизы со святой простотой отмечено, что "из-за отсутствия прейскурантов" эти вещи, видите ли, "не имеют стоимости", причем по неуклонно прослеживаемой закономерности это относится к самым лучшим из них. Вдумайтесь, какие могут быть прейскуранты на произведения искусства? Случайна ли эта профессиональная безграмотность? Нет, все от начала и до конца совершалось сознательно, в надежде позднее, после конфискации, безнаказанно разворовать то, что еще чудом сохранилось. Впоследствии, если вдруг обнаружится недостача, воры погасят ее, внеся по 3-4 рубля за предметы, истинная цена которых измеряется тысячами. Неужели это ни о чем не говорит суду?
Тизенгауз перевел дух и безнадежно махнул рукой.
На следствии и на первом суде, вяло, без прежнего подъема продолжал Тизенгауз, он ни словом не обмолвился обо всем этом из боязни побоев, которым он неоднократно подвергался в "Крестах", а теперь ему все равно. Будь что будет, от судьбы не уйдешь! И он без сил опустился на скамью подсудимых, отвернувшись от судей.
Суд удалился в совещательную комнату, а присутствовавшие в зале разбрелись кто куда. Сергей назойливо маячил в дальнем конце коридора, расхаживая кругами, а Лена делала вид, что не замечает его, и пила кофе из термоса, закусывая бутербродами, предусмотрительно захваченными из дому. Бутербродов было шесть, Лена сделала столько с расчетом на Марину и Андрея Святославовича, но они вежливо отказались и отошли к окну, где молча курили в тревожном ожидании.
За время, прошедшее с января по сегодняшний день, Лена ни разу не видела Тизенгауза. Он нигде не работал и после тюрьмы с трудом приходил в себя, попеременно обретаясь то у Марины, в Веселом поселке, то в своей квартире, на Гражданке, и всячески избегая встреч с бывшими коллегами. С Мариной же она дружила по-прежнему, хотя что-то в их дружбе изменилось, причем не в лучшую сторону. Не то чтобы Марина перестала безраздельно доверять Лене, нет, но какой-то налет, а вернее сказать, тонкий ледок отчуждения периодически давал себя знать. Лена не заводила разговоров о будущем Тизенгауза, справляясь только о его здоровье, а Марина, против обыкновения, не стремилась говорить о наболевшем, что Лена не без горечи сочла вполне естественным.
Прошел час, затем еще полчаса, все давно собрались в зале, а судьи не торопились покидать совещательную комнату. Тизенгауз, согнувшись и вобрав голову в плечи, замер на скамье подсудимых, Марина целиком ушла в себя, а Лена рассеянно прислушивалась к спору, разгоревшемуся между адвокатом и обвинительницей. Забыв недавние распри по делу Тизенгауза, они громко обсуждали перипетии парламентского скандала вокруг Гдляна и Иванова, как бы поменявшись ролями: обвинительница рьяно защищала следователей Прокуратуры Союза, называя их народными героями, а старый адвокат с сарказмом утверждал, что в позиции обоих невооруженным глазом прослеживается заведомо обвинительный уклон.
"Встать, суд идет!" - перекрывая шум в зале, звонко прозвучал девичий голосок секретарши, и румяный судья, избегая смотреть на Тизенгауза, с председательского места огласил приговор. Если отбросить многократно повторявшиеся подробности, то сухой остаток выглядел не слишком утешительно для подсудимого.
Суд установил вину Тизенгауза доказанной в том, что он совершил спекуляцию иконами на эмали с целью наживы в особо крупных размерах, а именно в сумме 1450 рублей. Вместе с тем судом не было добыто доказательств того, что винтовочные патроны поместил в сейф подсудимый, а не какое-либо иное лицо. Исходя из оценки личности подсудимого, суд счел возможным избрать более мягкое наказание, чем предусмотрено законом, и именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики приговорил Тизенгауза Андрея Святославовича к двум годам исправительных работ с конфискацией имущества, полностью сняв с него обвинение в незаконном хранении боевых припасов. Мало того, суд простер свое милосердие за границы, очерченные обвинительницей, и освободил осужденного от отбытия назначенного ему наказания, поскольку тот провел в предварительном заключении 9 месяцев и 28 дней, а каждый день содержания под стражей засчитывается за три дня исправительных работ.
Пенсионеры встретили приговор жидкими аплодисментами. Марина, как и в прошлый раз, без памяти бросилась к Тизенгаузу, а Лена сразу же направилась к двери.
На улице ее попытался остановить Сергей, но она обогнула его, как фонарный столб, и легкой, скользящей походкой заспешила на Финляндский вокзал, чтобы сесть на электричку до Всеволожска.
А во Всеволожске, войдя в калитку дома на Константиновской улице, Лена окликнула:
- Зинаида Афанасьевна, где вы?
- Деточка моя! - тотчас отозвалась костлявая старуха Холмогорова, сидевшая на низенькой скамеечке между грядками и пропалывавшая шубнику. - Не ждала тебя, золотко.
Когда Лена приблизилась к ней, старуха протянула навстречу перепачканную жирной землей руку. Этот жест не был предложением рукопожатия, а означал немую просьбу помочь встать.
Лена подняла старуху на ноги и всмотрелась в заросли бузины, куда частенько прятался, изображая индейца-семинола, шаловливый сын.
Проследив за ее взглядом, старуха сообщила:
- Не ищи. Сашенька с обеда укатил на велосипеде.
- Куда? - встревожилась Лена. - Я же запретила ему кататься по улицам.
- На Сергиевской он. У Коли, у дружка своего, - пояснила старуха, целуя Лену в щеку. - Мальчик большой, уже не привяжешь к подолу. То ли еще будет, когда Сашеньку забреют в солдаты!
Об армии Лена боялась даже думать. Только-только закончилась война в Афганистане, так началась заваруха на Кавказе. А кто может наперед знать, где кремлевские олухи ввяжутся в очередную авантюру?
- Нам надо поговорить, - сказала Лена. - За этим я и приехала.
- Вижу, вижу, не слепая, - в раздумье произнесла старуха. - То-то ты нынче вместо "бабульки" величала ценя по имя-отчеству. Да и Сережка твой ходит понурый, слова не допросишься. Небось поцапались друг с дружкой?
- Мы не цапались... Может, присядем?
- Обожди, сполосну руки.
Пока та бренчала рукомойником, наспех, кое-как прибитым к вековой сосне, Лена отошла к орешнику и уселась в беседке.
- Ну, деточка, бей, мне не привыкать, - подойдя к Лене, сурово сказала старуха и, опершись руками о стол, медленно, с тяжкими вздохами опустилась на скамью рядом с невесткой. - Не держи камень за пазухой.
- Я решила уйти от Сергея. Не в силах дальше жить с ним.
- Нового кого нашла?
- Бабулька! - воскликнула Лена и на одном дыхании выложила всю правду о Сергее.
- Фил+-р, говоришь? - Старуха пожевала увядшими губами. - А ты, деточка, ничего не путаешь?
Лена достала из сумочки ксерокопию страницы "Ленинградского комсомольца" с очерком о вымогателях, разгладила ее и положила перед свекровью.
- Бабулька, почитай.
Старуха надела очки с толстыми линзами и принялась читать, беззвучно шевеля губами.
- Не дамся! - послышался из-за кустов истошный крик. - Не имеешь права!
Лена в испуге обернулась и сквозь листву увидела гамак с матрасом, на котором Вениамин Иванович Холмогоров, дядюшка Сергея, лежа в пьяном угаре, молотил кулаками по воздуху.
- Не обращай внимания, - ровным голосом сказала старуха, склонившись над ксерокопией. - Наш молодой человек обратно видит сон про вытрезвитель.
Лена сразу все поняла, поскольку со слов самого Вениамина Ивановича знала, что в его монотонной жизни наиболее ярким впечатлением было недавнее пребывание в медвытрезвителе, где от незаслуженного оскорбления он так разбушевался, что схлопотал в суде десять суток за мелкое хулиганство.
- Почему раньше не показывала? - с осуждением спросила старуха, заметившая годичную давность газетной публикации.
- Ксерокопию мне подбросили накануне, приурочив к суду над Тизенгаузом, объяснила Лена.
- Что же, твой верх. Оставишь газету иль заберешь с собой?
- Могу оставить. Теперь вы знаете, почему я...
- Эх, не дожил мой Иван Емельяныч до позора, повезло ему, - глухо заговорила старуха, воздев сухие глаза к небу, - А я, горемычная, зажилась на белом свете, маюсь, гляжу вот на срамоту. Боженька, милый, да забери ты меня к себе!
- Бабулька, не надо! - Глаза Лены наполнились слезами.
- Не учи, без тебя знаю. И про клятву мою не напоминай, не нуждаюсь. А что у меня на душе, про то говорить не будем.
Десять лет назад, когда Лена, беременная и совершенно растерянная, поздней осенью приехала сюда, не зная, как поступить, Зинаида Афанасьевна уговорила ее согласиться на брак с арестованным внуком и, опустившись перед нею на колени, поклялась, что, если Сергей после суда не возьмется за ум и не станет честным человеком, она первая скажет Лене, чтобы подавала на развод.
- Не перерешишь? - помолчав, заговорила старуха. - Ведь ты не молоденькая, вон седины сколько блестит на солнце. - Лена отрицательно покачала головой.
- Тогда прямо говори, чего от меня требуешь.
- Я ни на что не претендую, хочу лишь ясности, больше ничего. Мне все равно, где мы будем с Александром - на Красной улице или на Гражданке. Только, пожалуйста, избавьте меня от...
- Будешь жить, где живешь, - перебила старуха властным тоном Вассы Железновой. - Внуку я мозги вправлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93