- Анна подула на палец. - Тогда все пропало: по 109-й братьям дадут пять лет.
- Откуда вы знаете про поликлинику?
- От врачей-невропатологов. - Она и в поликлинике успела побывать, догадался Сергей. Да, хватка у дамочки бульдожья, это факт.
- Что говорить, положение сложное. Но при чем тут я, Анна Наумовна? Врачи ведь мне не подвластны, а следователи - тем более, - мягко сказал Сергей.
- Сергей Константинович, я же не дурочка с переулочка. - Анна заговорила тверже. - Если вы захотите, если поставите себя выше обиды на Марка, то вместо 109-й статьи в обвинительном заключении будет 112-я и мои братья не попадут в колонию. Вас уважают, ценят, вам не откажут.
- Вы считаете так, а я иначе. Останемся каждый при своем мнении. - Сергей поднялся, давая понять, что разговор окончен.
У Анны затряслись губы. Дважды она шумно всхлипнула, пытаясь сдержаться, и разразилась рыданиями. Сергей приблизился к ней и опустил руку на ее плечо.
- Анна Наумовна, не стоит плакать. Слезами горю не поможешь.
- Неужели никто... совсем никто... не проявит сочувствия? - сквозь слезы причитала она, не поднимая головы. - Я же одна... одна бьюсь башкой об стену!..
- Анна Наумовна, успокойтесь. Может быть, дать вам стакан воды?
Анна грудью прижалась к его ногам, подняла мокрое от слез, с расплывшейся тушью лицо и снизу, по-собачьи, заглянула ему в глаза.
- Хотите попить? - повторил свой вопрос Сергей, машинально поглаживая ее по плечу.
Не сводя глаз с Сергея, Анна опустила вниз молнию на его брюках...
Позднее, когда они, взмокшие от пота, голышом лежали на диване, Сергей ощущал гулкие удары своего сердца, все еще не восстановившего ритм, а в ушах эхом звучали те нечеловеческие вопли, которые исторгались Анной при каждом приближении оргазма. Жуткое дело! Мороз по коже! Однажды, в кромешной тьме выезжая из ворот конторы, он здесь же, во дворе, ненароком переехал кошку, так эта кошка завопила точь-в-точь так же. Дикие вопли Анны настолько распалили и до такой степени одурманили его, что он, быть может впервые в жизни, начисто утратил всякую ориентировку во времени и в пространстве. "Я же, выходит, раньше много чего не понимал, - мысленно заключил Сергей. - А теперь, черт побери, Аня просто-напросто открыла мне глаза... Фантастическая женщина, только кричит слишком громко, точно ее сжигают на костре. Хорошо хоть Петрович глуховат, а то бы, в припадке служебного рвения, свободно мог вызвать ко мне в кабинет "неотложку".
- Как ты, девочка? - спросил он с теплом в голосе и благодарно поцеловал ей указательный палец с побелевшим волдырем. - Может быть, хочешь помыться? Там, в углу, дверь, ведущая прямо в предбанник.
- Потом, Сержик, потом... - Анна приподнялась и провела кончиком языка по его груди. - Сейчас я хочу тебя!..
Надо заметить, что Сергей заблуждался, преувеличивая глухоту сторожа. Потягивая теплое жигулевское пиво из горлышка бутылки, Петрович трепетно вслушивался в доносившиеся из-за перегородки крики, с азартом стучал ороговевшим ребром ладони по столу, отчего разбросанные там и сям костяшки домино подпрыгивали, и тихо приговаривал:
- Так ее, лядашшую!.. Во, доштал, видать, до шамого ейного донышка!.. Молодцом! Не подкачал наш Конштантиныч, не пошрамил родного коллектива... Шыжнова доштал, едрена вошь!.. Во шалаба, эвон как ее ражбирает!..
Сопереживания Петровича носили, скажем так, невинный, вполне товарищеский характер, поскольку сам он завязал с сексом пять с лишком лет назад, аккурат в день погребения Брежнева. Тогда Петрович, за ночь приняв на грудь поллитровку от щедрот Давида Израилевича Шапиро, утречком, после смены, подвалился под бочок к своей старухе, а та спросонок не сообразила, что от нее хотят, и, лягаясь, сбросила его на пол. С годами старуха испортилась, стала ужас какой вредной и до того ревнивой, что от греха прятала в сундук новейшие пластмассовые челюсти Петровича. Он терпел, терпел, а в тот раз в сердцах послал ее к растакой-то матери, и с той поры - как отрезало.
Бередить душу мыслями о зловредной старухе Петровичу не хотелось, поэтому под аккомпанемент несмолкавших криков он вспоминал, как в зиму 1945 года под городом Секешфехерваром, распахнув шинель и повесив на шею солдатский ремень, вплотную сошелся со здоровенной венгерской крестьянкой. Она, помнится, была задастая, сдобная и тоже орала во всю мочь, чего нельзя допускать вблизи от линии фронта. Петрович уговаривал ее так и эдак, даже прикрикнул для острастки, а ей, язви ее в печень, хоть бы хны. Где ж нынче та венгерка? Небось померла? Они, эти венгры, вроде не нашей веры, не православные, но все равно: упокой, Господи, ее грешную душу, не суди строго.
38. "ГОЛУБАЯ" РАПСОДИЯ
Достать финифть для обмена оказалось далеко не так просто, как поначалу считал Тизенгауз. На проспекте Римского-Корсакова, 53, с почтением встретившие его старики-коллекционеры многословно поведали, что спрос на ростовскую эмаль сильно превысил предложение, а то, что попадается на глаза в виде единичных экземпляров, как рожь на корню скупает с недавних пор зачастивший сюда новичок из молодых, денежный, видно, туз, коль скоро не стоит за ценой, гоняясь исключительно за качеством. Не внушала оптимизма и ситуация на толкучке у Елагина моста: знакомый перекупщик, чья кличка выпала из памяти Андрея Святославовича и лишь смутно ассоциировалась с детской игрой в крестики-нолики, доверительно шепнул, что дело труба: ребятишки с рынка все как один сбрасывают эмальки вороватому мужику в обливной дубленке, с настолько тугой мошной, что хоть стой, хоть падай.
Тизенгауз лучше или хуже знал крупных собирателей ростовской финифти, потому что все они периодически обращались к нему за консультацией, однако извлечь из этих знакомств конкретную пользу, увы, не сумел: двое сухо сказали, что ничем не могут помочь, а третий, наиболее обязательный и особенно дороживший приязнью Андрея Святославовича, хирург-ортопед профессор Крестовоздвиженский, находился, как назло, в длительной командировке в Великобритании, откуда его ждали не ранее середины апреля.
Имелся в Ленинграде еще один субъект, обладавший неплохим собранием икон на эмали, но инстинкт самосохранения мешал Тизенгаузу вступить с ним в контакт. Дело в том, что этот тип по фамилии Коростовцев пользовался дурной славой и, прикрываясь званием коллекционера, масштабно промышлял куплей-продажей антиквариата, причем не всегда подлинного.
Вскользь отметим, что коллекционерская стезя сводит вместе людей и чистых, и темных, жуликоватых, ничем не гнушающихся, да и жажда наживы в их более или менее ограниченном мирке не Бог весть какая редкость, что, впрочем, ничуть не мешает им взаимодействовать друг с другом. У кого ты купил приглянувшийся предмет или с кем чем-то поменялся - это несущественная подробность, нравственные качества случайного партнера вообще никого не волнуют. Важно самому не быть простофилей и не попадаться на мошеннические уловки, расставленные буквально сплошь и рядом.
В этом смысле Тизенгауз принципиально не отличался от других коллекционеров и не был излишне взыскателен к чужим морально-этическим изъянам, разве что, опасаясь кривотолков, вел себя осмотрительнее, с известной оглядкой на свою профессию судебного эксперта. Именно эта осмотрительность и отвратила Андрея Святославовича от Коростовцева, несколько месяцев тому назад попытавшегося вовлечь его в должностной подлог. Был у Коростовцева старинный чернильный прибор из серебра, который он собирался выгодно продать Ереванской картинной галерее, для чего нуждался в авторитетном заключении эксперта-геммолога. Нехотя уступив домогательствам Коростовцева, Тизенгауз досконально изучил чернильный прибор и, невзирая на дореволюционные фирменные клейма, признал подделкой, фальшивым подобием продукции мастерских Карла Фаберже. Сколько Коростовцев ни уговаривал его сменить гнев на милость, намекая на щедрое вознаграждение, Андрей Святославович остался непреклонным, ибо дорожил незапятнанной репутацией. Хочет Коростовцев выдавать желаемое за действительное - это дело его совести, а он, Тизенгауз, ни за какие коврижки не станет соучастником фальсификации.
Шли день за днем, дата приезда Витаса неотвратимо приближалась, и щепетильный Андрей Святославович испытывал обжигающее чувство стыда при мысли о том, что может нарушить слово. Витас приедет в Ленинград, потратив время и деньги, а что он, Тизенгауз, скажет ему? Как посмотрит в глаза? Отговорки не приведут ни к чему, надо искать какое-то конструктивное решение. Может быть, махнуть рукой на все, поступиться собственным достоинством и обратиться к Коростовцеву? Он трижды подходил к телефону, и всякий раз в последний момент его удерживал внутренний голос, твердивший категорическое "нет".
Ранним утром в среду, 2 марта, когда до встречи с Витасом оставалось всего два дня, Коростовцев нежданно-негаданно сам позвонил Тизенгаузу.
- Нижайший поклон Андрею Святославовичу! - услышал он глуховатый баритон Коростовцева. - Трофим Трофимыч беспокоит. Как живете-можете?
- Могу, - ответил Тизенгауз, пытаясь унять сердцебиение. - Чему обязан?
- Да вот, нужда заставила потревожить вас. Право слово, сижу на мели. Есть у меня серебряная вещичка работы Фаберже. Хочу, значит, потолковать насчет атрибуции, чтобы взять за нее не что дадут, а настоящую цену.
- Если вы имеете в виду чернильный прибор, то я... - решительно начал Тизенгауз.
- Андрей Святославович, Христос с вами! - посмеиваясь, перебил Коростовцев. - Тот прибор давно ушел, я про него и думать забыл. Веду речь о конфетнице, что от родителя перешла ко мне по наследству. Сделайте милость, не откажите... Так я могу рассчитывать?
- Когда вы хотите встретиться?
- В любое время. Когда вам удобней?
- Сегодня. Буду у вас через час-полтора.
- А чуток поздней нельзя? Мне бы сподручней ближе к полудню.
- Ждите меня в полдень.
Коростовцев жил на углу Фонтанки и Гороховой. С предосторожностями впустив Тизенгауза к себе, он долго тряс его руку, рассыпаясь в похвалах и благодарностях, а затем провел в большую комнату, которую называл залой, и оставил в одиночестве, с извинениями удалившись в смежную комнату.
Зал Коростовцева носил отпечаток полнейшего запустения. Массивная мебель павловской эпохи обросла толстым, годичной давности, слоем пыли, в люстре из бронзы с фарфором поселился паук, его родичи или потомки облюбовали покрытые копотью картины в резных рамах, на полу валялись растоптанные папиросные окурки и столбики пепла, а на круглом столе красного дерева, кое-как застеленном несвежей, закапанной жиром клеенкой, среди грязных блюдец с заветренными объедками, в луже пролитого вина одиноко возвышался пустой фужер со следами губной помады. Все это произвело тягостное, отталкивающее впечатление на Андрея Святославовича, и без того нервничавшего сверх всякой меры. Но больше всего угнетал гнилостный душок, смешанный с запахами остывшего табачного дыма и дешевой парфюмерии.
- Порядком похвастать не могу, - со вздохом жаловался возвратившийся Коростовцев, от которого не укрылось, что гость, так сказать, не в своей тарелке. - На склоне лет живу бобылем.
Лицо Тизенгауза против воли исказилось в гримасе. Ссылка на преклонный возраст показалась ему несостоятельной, поскольку молодящийся, крашенный под брюнета хозяин дома выглядел не на свои семьдесят лет. Одетый в темный, делового покроя костюм-тройку и в розоватых тонов сорочку с кружевной манишкой, Коростовцев украсил морщинистую шею шелковым шарфом в мелкий горошек и всем своим видом внушал, что есть еще порох в пороховнице.
- Перейдем к делу, - требовательно произнес Тизенгауз. - Где я могу сесть?
- За столом будет удобней, - подумав секунду, решил Коростовцев. - Сей момент.
С этими словами он отодвинул в сторонку грязную посуду и загнул край клеенки, обнажив столешницу. Лужа вина сдвинулась и жиденькой струйкой полилась на пол.
- Совсем другой коленкор, - с удовлетворением заметил Коростовцев, включив верхний свет и придвинув гостю стул. - Рабочая, так сказать, обстановочка. Он снял с ломберного столика булевской работы серебряную конфетницу, сдул с нее пыль и почтительно подал Тизенгаузу. - Фамильная, значит, вещичка, до слез жалко расставаться. Вот, гляньте на нее наметанным глазом.
Конфетница представляла собой овальную чашу среднего размера. Снаружи чаша окаймлялась гирляндой цветов, плавно переходившей в изогнутые ручки, а изнутри была покрыта тусклой позолотой.
- Пропорции выдержаны безупречно... Однако, вынужден вас огорчить, музейной ценности она не имеет, вещь простая, обстановочная, на любителя, вполголоса говорил Тизенгауз, переворачивая чашу вверх дном. - А что здесь?
- Клеймо малость озадачивает, - признался Коростовцев, жарко дыша ему в ухо. - Никогда такого не видал.
Внимательно рассмотрев клеймо в лупу, Тизенгауз легонько царапнул по донышку алмазным карандашом и, сверившись с ксерокопированным каталогом, заговорил тоном врача, поставившего окончательный диагноз:
- Вещь подлинная, изготовлена в московской мастерской фирмы Фаберже где-нибудь между 1906 и 1914 годами. Действительно, клеймо редкое, здесь вы правы. Объясняется это тем, что мастер, изготовивший чашу, недолго работал у Карла Фаберже и, скорее всего, был призван на войну. Теперь о деньгах. Стартовая аукционная цена чаши за границей составила бы примерно 2200-2300 долларов. У нас же вам за нее дадут 5, максимум 5,5 тысячи рублей. Можете через неделю подъехать ко мне в институт за письменным заключением.
- По гроб жизни обязан вам, Андрей Святославович, право слово! Коростовцев затряс дряблыми склеротическими щечками. - Чем могу отслужить?
- Нет ли у вас на продажу ростовской финифти?
- Как же нет? Есть, есть. Только зачем она вам? - В карих глазах Коростовцева замелькали живые огоньки. - Вы же ее не собираете?
- Для обмена.
- Тогда, значит, вопросов нет.
Коростовцев подошел к павловскому бюро, отпер замок ключиком и, порывшись в выдвинутом ящичке, отобрал десяток икон на эмали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93