А это вот про нас:
А для сына бедняка Жизнь с пеленок нелегка: Скот пасет у богатея, Без нужды не ступит шагу. Горемыку да беднягу Всяк обидит, не жалея1.
— Эти стихи мы не учили,—заметил Бенюс. Он был недоволен, что у Аницетаса так гладко получается.
— У меня старая книжка стихов Янониса. Папа ее часто читал. Эти стихи из той книжки. Мы могли бы почитать, но я дал Мышке. Я скажу Мышке, чтобы, когда прочтет, отдал тебе.
— Не надо.
— Почему? — удивился Аницетас.
— Мне не нравятся печальные стихи.
— Все равно я дам тебе эту книжку.
Бенюс ничего не ответил. Он неохотно хлебал щи и размышлял, как бы поскорее вырваться из гостей. Щи были с картошкой, постные. Дома такие щи готовили только в пост, и то редко. Бенюс их не любил, и теперь каждый кусок становился ему поперек горла. Здесь его мутило от всего, начиная с нищеты, комнаты, воняющей грязным бельем, и кончая фотографией отца Стяпулиса, с которой смотрели печальные умные глаза. Аницетас поел первым и побежал на кухню помочь матери вылить грязную воду. Когда он вернулся, Бенюс уже осилил свою тарелку и собирался уходить.
1 Перевод А. Кочеткова.
— Тебе не понравилось у нас? — опечалился Аницетас.
— Понравилось, только... уже темно...
— Ты в другой раз приходи.
— Хорошо, хорошо...— Бенюс поспешно пожал руку Аницетасу и выскользнул во двор. В эту минуту он искренне жалел товарища. Но в глубине души возникло и другое чувство — какое-то смутное недовольство. Бенюсу не нравилось, что Аницетас может встать в шесть часов, и что он вообще способен соблюдать распорядок дня, хотя охотно бы его не соблюдал. Бенюс наверняка не смог бы так, а Аницетас может. Да, он не такой, как другие мальчики. Нищий-то он нищий, а вот чем-то превосходит других. И это неуловимое превосходство раздражало и стесняло Бе-нюса.
Покинув домик Стяпулисов, мальчик еще долго ощущал отвратительный запах кипятящегося белья, и в его воображении вставала женская фигура, утонувшая в облаках пара. Мать Аницетаса... Бенюс не видел ее лица. Она казалась ему ненастоящей. Ненастоящими были и фотография человека с усиками, ненастоящим был поэт-гимназист с большими глазами чахоточного, ненастоящими были образа, выброшенные на чердак. Настоящие были только постные щи. Бенюс отрыгнул. Щи были соленые, от них тошнило, и мальчик жадно глотал снег. Он не хотел думать про Аницетаса. Аницетас остался там, в клубах пара. Там было жутко, воняло мылом и грязью. А тут, в городе, уютно светились окна домов, ходили люди, весело цокала по мостовой лошадь почтового извозчика. Стайка черных, как вороны, богомолок шмыгнула в ворота церковного двора. Вслед за ними, подобрав длинные широкие юбки, спешили еще штук пять, сзади тащился хромой старик, которого догоняли гимназистки. Молящихся призывал в костел торжественный звон колоколов, было время вечерни.
Напротив костела, недалеко от лавки Зельке, соблазнительно сверкали витрины молочного кафе. Кафе было излюбленным местом гимназистов побогаче, хотя ученики старших классов предпочитали ресторан Гирша, где в отдельном кабинете им тайком продавали алкогольные напитки. А в молочном кафе подавали только лимонад, кофе и молочное шампанское. Зато здесь можно было поесть мороженого, пирожных
и других вкусных вещей. Бенюс не раз глотал слюнки у витрины; и теперь, не выдержав, он остановился и заглянул в окно.
Кафе было почти пусто. За одним столиком сидели две незнакомые дамочки и какой-то высохший старик с полосатой плешью. По соседству с ними пил кофе учитель английского Маргис-Ковыляга, а поодаль, в углу, сидела за столиком Ада Сикорските с сыном богатого владельца лесопилки Пятрасом Стимбури-сом. Пятрас был года на три старше Бенюса и учился в четвертом классе. Это был высокий, тонкий, прямой, как стебель, мальчик с красивым лицом, но бледный, с синевой под глазами. В гимназии ходили слухи, что Пятрас уже «ходит к барышням», хотя правды не знал никто. Зато всем было известно, что Пятрас собирает непристойные открытки и вырезает из журнала снимки с декольтированными или вообще голыми женщинами.
Теперь он сидел с Адой, оба что-то ели ложечками и запивали из больших высоких бокалов.
Бенюс зажал рукой рот. Губы были сухие, а рот полон слюны. Проклятые постные щи... Дали бы сейчас целое ведро молочного шампанского — выпил. Ведь Пятрас с Адой пьют именно молочное шампанское. Он машинально сунул руку в карман, но вспомнил, что кошелек в сундучке. Там уже лежит накопленных полтора лита. Когда наберется шесть с половиной, Бенюс снова будет носить кошелек. Пока-то он не нужен. Все ж неплохо бы иметь его при себе теперь... Зашел бы, напился; потом как-нибудь вернул бы эти пятнадцать центов — столько стоит бутылка молочного шампанского...
Бенюс вздохнул и вдруг у соседней витрины увидел Лючвартиса. Ромас тоже глотал слюну.
— Ты...—радостно заговорил Бенюс. Но тут же вспомнил, как не по-товарищески вел себя Ромас, и смолк. Он нахмурился, давая понять, что оскорбление не забыто, и прошел мимо.
— Бенюс! — позвал Лючвартис. Бенюс шел мимо, отвернувшись.
— Бенюс...—Ромас догнал товарища и схватил за руку.—Я знаю... Ты сердишься... Хотел сегодня на перемене сказать... Эти карикатуры я не сам — Гряу-жинис заставил.
Бенюс остановился. Он мучительно переживал вче-
рашнюю измену друга, но в эту минуту был готов тысячу раз простить Ромаса. Он был глубоко взволнован его признанием. Ведь до сих пор никто не просил прощения у Бенюса. Оскорбляли, высмеивали, но прощения не просил никто...
— Я не сержусь. — Бенюс пожал руку товарищу. — Не надо было слушать Гряужиниса.
— Я побоялся... Он же такой, сам знаешь...
— Альбертас не побоялся. Видал, как пнул?
— Альбертас — мужчина, а я что — комар.
— Мы с ним вместе в начальную школу ходили. Тогда он был страшный задавака. А теперь*, мне кажется, мы могли бы подружиться.
— Я больше тебя не буду рисовать.— Ромас минуту колебался. — Я начал писать стихи, хотел тебе показать.
— Пойдем ко мне. — Бенюс взял в другую руку портфель с книгами. В его груди зрело решение: так подружиться с Ромасом, чтобы их дружба никогда больше не сломалась. Он спросил: — Видел? Пятрас с Адой что-то жрут. Торт, наверное. И запивают молочным шампанским. А ты не хочешь пить?
— У меня есть лит, но надо заплатить хозяйке за электричество.
— Я твоего лита не прошу. — Бенюсу захотелось показать себя. — Деньги есть — во! — он провел рукой по шее.— Только надо домой сходить. Проводишь?
— Провожу, — охотно согласился Лючвартис.
— Пускай Сикорските со Стимбурисом не думают, что торты пекут для них одних...
...Когда добрых полчаса спустя они вернулись с деньгами, Ада и Пятрас все еще сидели в кафе. На столе стояли две пустых бутылки. Третья была выпита до половины. На стеклянной тарелочке желтели два больших апельсина. Бенюс с Лючвартисом выпили по бутылке молочного шампанского и проглотили по куску торта. Подошел хозяин — толстый человек в белом халате с лунообразным лицом и принес еще две бутылки. Бенюс был как во сне: такие вкусные вещи он ел впервые в жизни.
— Они апельсины жрут, — сказал он, косясь на столик Стимбуриса.
— Пятрас свою барышню угощает.—Ромас смущенно улыбнулся. Он хотел чем-то отблагодарить за угощение. Лит потратить боялся, поэтому решил уго-
стить товарища новостями,— Ты слышал, что рабочие с мельницы застали их на мешках?
— Кого их? — не понял Бенюс.
— Пятраса с Адой.— Ромас трусливо огляделся.— На втором этаже мешки были свалены с зерном. Они, значит, залезли за кучу мешков к стене и...
— Целовались? — у Бенюса перехватило дыхание, ему стало дьявольски интересно.
— Целовались и... нехорошо делали...
— Кто тебе говорил?
— Фелюс. Ему рабочие рассказывали.
— Фелюс врет.
— И я бы не поверил, если б собственными глазами не видел.
— Что? Ты сам видел?! — Бенюс посмотрел на Ро-маса, как будто увидел его впервые. — Аду с Пятра-сом? Где?
— Еще перед тем случаем на мельнице. Помнишь тот урок, когда Горилла послал меня в кабинет физики за картой и я опоздал?
— А что?
— Я застал их в кабинете за перегородкой. Пятрас сидел на стуле, а Ада — у него на коленях.
— Целовались?
— Стимбурис испугался меня, чуть в ухо не заехал. И я испугался...
— Я бы не испугался. Сидят, ну и пускай сидят. Чего тут бояться?
— Они сидели не просто.— Лючвартис снова огляделся, нагнулся над столиком и зашептал: — Пятрас держал ее за талию... и я испугался...
Бенюс взглянул украдкой на парочку. Лица Стим-буриса не было видно: он сидел спиной. Ада чистила апельсин и клала один на другой золотистые, пахнущие солнцем кораблики. Пятрас что-то говорил. Она улыбалась и молча ела дольку за долькой. Аде было только шестнадцать лет, но она казалась значительно старше. Может быть, потому, что, невзирая на гимназические правила, носила модную гривку и красила брови. Брови были тоненькие, выщипанные, черные, ноготки покрыты лаком, от платья резко пахло одеколоном. Ада сидела, положив ногу на ногу. Платье задралось, и виднелась розовая коленка, обтянутая шелковым чулком. От этого зрелища Бенюса охватило странное, до сих пор неизведанное чувство.
— У меня еще есть деньги. Мы возьмем апельсин и съедим вдвоем, — сказал он Лючвартису. — Я сам почищу.
Ромас одобрительно закивал. Его веснушчатое лицо сверкало, словно небо, усеянное звездами.
Зимы как не бывало. О ней напоминают только полоски ссевшегося снега в тени, ночные заморозки, обломок льдины, проплывающий по реке. Яркое полуденное солнце прыгает по крышам, а крыши сверкают, вспыхивают, заливаются румянцем. Жалкие лачуги местечка, прикорнув под залатанными шапками из соломы или дранки, греются на солнцепеке, словно равнодушные ко всему старики.
Бенюс идет по тротуару. В руке у него портфель с книгами, в кармане два пузырька с лаком — краска для яиц и деревянная писанка — пасхальный подарок Парунасу. Вот и все, что он мог купить на деньги, скопленные до пасхальных каникул. По правде говоря, после пира в молочном кафе он и не копил. Когда подморозило, финки вышли из моды, и все увлеклись коньками. Бенюс тоже обзавелся — Гряужинис дал. Коньки были старые, тупые и страшно дорогие, хоть достались ему даром: за них Бенюс должен был делать Людасу все домашние работы. А это нелегко. Болит, ох, как болит душа, когда приходится работать за мальчишку, который еще издевается над тобой, да и колотит в придачу. Никому не нужные коньки, как и финка, лежали теперь в сундучке, и Бенюс жалел, что совершил такую неудачную сделку с Людасом.
На пригорках дорога подсохла, но в низинах еще копилась грязь. Выбоины были полны воды, жидкая тюря грязи, которую колеса телег вытеснили из колеи. ровным слоем покрывала тропинки. В таких местах Бенюс перескакивал через канаву и, обогнув топь, возвращался на большак. «Не могли лошадь взять и приехать,— сердился мальчик.— Мама-то приехала бы, да отчим не позволил. Ясное дело, он. Ему, вишь, чужой лошади жалко».
Бенюс остановился. Тропа здесь суживалась, толстым слоем лежала на ней грязь. Надо было или
прыгать через канаву, или шлепать по грязи серединой дороги. Но канава была слишком широка, не разбежавшись, ее не перепрыгнешь. Бенюс закатал штаны и со злой завистью посмотрел на приближающуюся телегу, на которой сидел человек в тулупе и в вытертом заячьем треухе. Иссиня-красное лицо его было свежевыбрито, под глазами висели мешочки, из-под седых бровей глядели крохотные крысиные глазки. Бенюс с первого же взгляда узнал Пилипаса Жасинаса, который когда-то вышвырнул Агне рожать на улицу. Жасинас жил вдвоем с женой, детей у него не было. Изворотливого старика в деревне не любили, хотя и ладили с ним: кто — из уважения к полсотне гектаров, кто — по нужде, но никому он не был симпатичен. У Пилипаса было много врагов, но самым яростным его врагом слыл Антанас Ронкис. Бенюс слышал, как люди говорили (отчим не любил ворошить прошлое), что у родителей Антанаса было хозяйство в восемь гектаров. Правда, новой избы они срубить не успели, сперва все старались возвести хозяйственные постройки, но пока их выстроили, на свою беду залезли в долги. Тут началась война с японцами, и когда старик Ронкис вернулся с фронта, все хозяйство, кроме самой усадьбы, уже очутилось в когтях Пилипаса Жасинаса. Бенюс не знал, как это случилось, но со слов матери понял, что Ронкисы могли спасти половину земли, если бы Жасинас подло не обманул их. Ронкисов он пустил с сумой не столько от жадности, сколько из мести. В молодости-де они со стариком Ронкисом любили одну девушку, которая оттолкнула Жасинаса и вышла за отца Ронкиса. Старики Ронкиса давно покоятся в одной могиле, а ненависть все живет и преследует теперь их сына Антанаса. Пока Бенюс был поменьше, он немного побаивался Жасинаса. Но когда однажды старик угостил мальчика яблоками, а другой раз, возвращаясь с базара, швырнул ему горсть конфет, мнение Бенюса изменилось. Правда, конфет отведать не удалось — отчим увидел и велел выбросить их свинье — но с той поры для Жасинаса нашлось место в детской душе, а отчим стал ему еще более чужим.
Узнав Жасинаса, Бенюс приподнял фуражку и сказал: «Добрый день!» Старик остановил лошадь.
— Чего говоришь? Дребедень? Это что, у язычников так принято, хе-хе? — Жасинас отхаркнулся и сплюнул в канаву.
— Нас так в гимназии учили...—оправдался Бе-нюс.
— Неладно учили. Так здороваться можно со скотом в хлеву да со всякими сопляками, а с человеком-католиком поздоровайся по-христиански.
— Восславим Иисуса Христа,—сказал Бенюс.
— Во веки веков аминь, — почтительно ответил старик, снимая шапку.—Почему пешком?
— Мама в воскресенье сказала, чтобы не ждал, вот и иду пешком.
— Сказала! Хе-хе! — Жасинас отхаркнулся и сплюнул в другую сторону. — Этому Ироду не жалко чужого дитяти. Хочет поскорей в гроб загнать.
— За лошадь надо отработать...
— Все работаем. Хороший отец весь век на детей своих работает, а Ирод... Думаешь, от доброты он тебя учиться пускает. Дудки! Твоя душа давно черту записана. Эта гимназия тебя с панталыку собьет, вот в пекло и провалишься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48