Словом, с мамой лучше в костел не ходить. Другое дело — папа. Когда прошлой осенью они пошли слушать мессу, он велел сунуть молитвенник в карман. Когда поднимали дары, все пали на колени, а папа так и остался на ногах как ни в чем не бывало, оперся о колонну и стоит. Ни в грудь себя не бил, ни крестился, и ничего страшного с ним не случилось. Шарунас, задрав голову, глядел на хоры, где тесно набились люди, на высокие своды костела, разукрашенные святыми и ангелами, на скамьи, где удобно разместились почетные прихожане, и у него в голове возникало множество интереснейших мыслей. Зачем богу отдельный дом, если он вездесущ? Кто рисовал этих ангелов со святыми? Как сумели так высоко достать? Папа рассказывал, что на том месте, где стоит костел, лет пятьдесят тому назад была конюшня богатого лошадиного барышника. Скорей всего там, где теперь алтарь, тогда стояли кормушки. В этих кормушках тоже был бог, но люди ему не молились, а может быть, раньше здесь стоял трактир, такой, как за костелом? Разве в том трактире не было бога? Был. Но люди не падали перед ним на колени, не молились; пили, сквернословили, били друг другу морду, а трактирщик наливал вино, как служка священнику, и перед лицом бога обкрадывал пьяниц. Почему люди не ведут себя всюду одинаково, если бог везде и все видит? Шарунас тормошил отца, засыпал его вопросами, а тот отвечал шепотом, и после каждого объяснения еще интересней становилось в костеле. Вот, папа, два пустых места на скамьях. Давай сядем. Нельзя, сынок. Скамьи только для богатых. Почему? Кто не позволяет там садиться? Бог запретил? Нет, сынок. Бог и в алтарь залезть не помешает — люди, священники запретили сидеть тем, кто не заплатил за скамью... Шарунас обрадовался — значит, люди могущественнее бога. Он прижался к отцу, забыл все мамины страхи, а в ушах весело гудел орган, пел хор, позванивали колокольчики.
И теперь, стоя с отцом посреди рынка и с любопытством разглядывая идущих из костела людей, мальчик вспомнил то воскресенье, когда впервые начал сомневаться в могуществе материнского бога.
— Папа, а почему евреи не идут в костел?
— У евреев свой костел — синагога, — усмехнулся Антанас.
— А почему они не молятся богу вместе с нашими?
— У них другой бог — свой.
— Так ведь бог один!
— В мире много вер, сынок. И у каждой веры другой бог.
Мальчик задумался.
— Ты хочешь есть? — спросил отец.
Шарунас шмыгнул носом, горло приятно защекотал запах копченых рыбок и горячей колбасы. Глотая слюну, он оглядел ближайший балаган. Сквозь толчею за прилавками не было видно продавцов. Но он
представил, что сейчас происходит под полотняным шатром. Там весело шипит серебряный чайник, бурлит кастрюля, из которой веснушчатый мальчик в грязном переднике длинной вилкой извлекает ароматные колбаски. Вытащив, несет к длинному узкому столу, сколоченному из простых досок. А вокруг стола полно людей. «Эй, живо!» — торопят они продавцов. «Булку и рыбок! Не этих, вонючих, по двадцать пять центов, давай по пол-лита!» Смех, крики. Звенят рюмки, тарелки. Бренчат ножи и вилки, со всхлипом откупоривают бутылки.
— В балаган пойдем? — Шару нас уцепился за полу отца. В глазах — мольба.
Антанас сунул руку в карман.
— Ну лезь уж, лезь в балаган, — ответил он невесело и шутливо подтолкнул сына. — Только бы место нашлось.
Они втиснулись в угол между какой-то пожилой женщиной в черном, изъеденном молью платке и плечистым румяным крестьянином, у которого из-под длинного острого носа свисали желтые метелки усов. Крестьянин уже был под хмельком и, сверкая влажными глазами, громко разговаривал с соседом, худым курносым мужиком, а сидящая еще дальше женщина, наверное, его жена, слушала, кивала, как гусь, и поддакивала обоим: «Во-во, ага, ну, что вы скажете!» Но шумнее всего было на другом конце стола. Рослый мужик с толстыми, жирными губами, отвернувшись в угол, вышибал ладонью пробку из новой четвертинки. Две женщины — одна лет тридцати, вторая еще совсем молоденькая — взвизгивая, смеялись над курчавым длиннолицым парнем, который корчил рожи. Этот весельчак был Вядягис из Жаленай, у его родителей в прошлом году Шарунас пас стадо.
Антанас внимательно оглядел балаган и заметил у входа небольшого человечка в высокой мерлушковой шапке. Глаза их встретились. Человечек приподнял плечи, обтянутые рыжей кожаной курткой, засунул руки в карманы и спросил спичек, потом закурил и вышел, но Антанас был уверен, что он стоит тут же, за полотняной стеной, и своими длинными торчащими ушами ловит каждый звук.
— Эй, ты там! — крикнул толстогубый, выбив пробку. — Принеси еще пару княжеского!
— Вот она, современная молодежь, — проворчал
желтоусый.— Из костела да за бутылочку... Совсем испортился народ от хорошей жизни.
— Во-во, ну, что вы скажете, — согласилась женщина с длинной гусиной шеей.
— Какая же это у нас хорошая жизнь? — не вытерпела женщина в черном, изъеденном молью платке, обмакнув в чай сушку.
Но на нее никто не обратил внимания, потому что на том конце стола губастый затянул песню.
Шарунас ел дешевую рыбку, запивал чаем, но ему было не по себе — он чувствовал, что отец чем-то озабочен. Что с ним? Может, не надо было проситься в балаган? Ведь утром отец говорил, что нету денег. Нет, верно, это его зло берет, что дружки Вядягиса шумят... Ну и стол у них! Рыбки все целехонькие, блестят, как золотые. Колбасу еще не всю сожрали, а уж им снова горячую несут. Миног на тарелке — как хвороста набросано. Говорят, их из-за границы везут, потому такие дорогие. Эх, попробовать бы хоть кусочек!
Размышления мальчика прервал хохот на другом конце стола. Один только Юозас Вядягис сидел серь-езный-пресерьезный и, изображая оратора, махал левой рукой под носом у своего дружка. Рука была без кисти; Вядягис так ловко ее согнул и спрятал пальцы в рукав,—ну самый умелый фокусник лучше бы не сделал.
Шарунас почувствовал, как отец беспокойно шевельнулся, словно собираясь встать. Кусок застрял у мальчика в горле. На столе остались две рыбки, но есть больше не хотелось.
— Пойдем отсюда, — прошептал он, не смея взглянуть на отца.
— Выйдем, когда пообедаем, — тихо и строго заметил Антанас, как будто ничего не случилось.
— Они пьяные, — пробормотал Шарунас.
— После проповеди надо согреться, — сказал отец, повысив голос, и бросил насмешливый взгляд на компанию Юозаса Вядягиса.
Вядягис, кажется, того только и ждал.
— Добрый день, господин Ронкис! — крикнул он приподнимая баранью шапку.—Приглашаем в наше общество.
Антанас ничего не ответил.
— Вы меня не знаете? Я из деревни Ободранцев, Матеушас-Рваные портки. Взял я девку с ребенком.
Получил в приданое блоху подкованную, вошь в упряжке да лесу на брюхе в три пальца шириной. А когда большевики придут, мне поместье дадут. Балаган затрясся от хохота, и все уставились на Антанаса.
— Как видишь, мы одного поля ягода. Просим к столу — про политику поболтаем. — Вядягис поманил пальцем Ронкиса.
— Пойдем отсюда, папа, пойдем, — тащил Шарунас отца за полу, а тот дрожащими пальцами гладил и гладил стакан с чаем.
— На здоровье, кум! — Вядягис поднял рюмку. — И за твое здоровье, сын, хотя черт знает, кто твой отец.
— Кого я вижу, Вядягис! Снова к людям пристаешь, — вдруг раздался крикливый голос.
Посреди балагана стоял парень лет двадцати. Его большая голова до того заросла черной кудрявой шерстью, что даже ушей не было видно. По одежде — коротенькое потертое пальтишко, стянутое ремнем, залатанные сапоги, на которые складками падали дешевые штаны из чертовой кожи, — да и короткими смоляными усиками он был похож на бродячего цыгана.
— Нюнис! — удивился Юозас.
— Соскучился? — прищурился чернявый и нахально рассмеялся. — Как здоровьице? Ребра починил?
Вядягис побледнел, но тут же взял себя в руки и захохотал во все горло.
— Ребра у меня резиновые, Нюнис. Да было ли нам из-за чего драться? Дураки мы! Будто девок мало на свете. Погляди, Нюнис, какие две розы у меня тут сидят,—Юозас показал на своих соседок. — Выпить хочешь?
— Поставишь?
— Да ты ведь уже клюкнул, чертов сын! Садись, садись. Я не сержусь. Эй, дайте четвертинку!
Нюнис подозрительно оглядел толстогубого.
— Говорю, не сержусь. Ну, честное слово. Дай пять.
Парни пожали друг другу руки. Дружок Вядягиса хотел выбить пробку, но Нюнис оттолкнул его руку.
— Не выношу прислужников!
— Слыхал, ты и рюмок не признаешь, — осклабился Юозас. Он поднял свою, чокнулся о четвертинку, которую чернявый держал в руке.— За мир, Нюнис!
— Идет! — Нюнис запрокинул бутылку, а Юозас
в это время взмахнул руками, словно собираясь обнять дружка, и ударил ладонью по четвертинке, загоняя ее в глотку лохматому. — Мы в расчете, Нюнис!
— Иисусе! — завопили обе соседки Вядягиса и нырнули под стол.
Пока люди спохватились, Юозас и парень с толстыми губами исчезли.
Антанас бросился вслед за беглецами.
— Держите хулиганов, держите! Человека избили ! — кричал он, проталкиваясь сквозь толпу.
Шарунас бежал сзади и плакал. Мальчик был потрясен всем увиденным; перед его глазами все еще был лохматый парень, прислонившийся к стене балагана. Он сидел, широко расставив длинные кривые ноги, сгорбившись, разевая окровавленный рот, и глядел перед собой такими злыми глазами, что казалось — вот-вот вскочит и свернет весь балаган.
— Его убили, папа? — всхлипывал мальчик, догнав отца.— Он лежит там в крови...
— Черт его не возьмет, — зло отрезал Антанас. — Ты лучше полюбуйся, как полиция следит за порядком.
Шарунас взглянул туда, куда показал отец, и у каменной ограды костела увидел полицейского, мимо которого как раз шагали Юозас с дружком. Проходя, Вядягис приподнял шапку, полицейский отдал честь, и приятели исчезли за церковной оградой.
— Почему он их не забрал? — удивился Шарунас. Антанас махнул рукой.
— Этот — ихний приятель. Может, другой заберет...
— Его посадят в тюрьму, да, папа? — заинтересовался Шарунас, уже успокоившись.
Отец покачал головой.
— А что ему будет?
— Оба они под стать друг другу. Та только разница, что один нищий, а другой барин. Нужно будет, Вядягис подкупит свидетелей, они и покажут, что четвертинка сама полезла Нюнису в глотку. Нюнис сам это знает и заводиться не будет.
— Я бы не простил Вядягису, — мальчик сжал руку отца.
Но ответа он не услушал: что-то почувствовав, Антанас оглянулся через плечо и в нескольких шагах увидел бледного человечка в высокой мерлушковой шапке. Антанас потянул сына за руку. Они перешли улицу и заглянули в скобяную лавку.
— Что мы тут будем покупать, папа? Антанас притворился, что не расслышал.
В лавке было тепло, шумно. Пахло керосином, краской, табачным дымом. Звенели косы, ведра, дробно стучали гвозди, когда продавец швырял их на весы. Непрерывно хлопала дверь, впуская крестьян, красных то ли от мороза, то ли от водки. Кто покупал, кто не покупал, но, натащив снега, обогревшись и оставив на полу лужи, все вываливались обратно на улицу.
Антанас потолкался с минуту з лавке и через другую дверь вышел во двор.
— Давай к Бенюсу зайдем, — предложил Шарунас.
— Он в деревне,— неохотно ответил отец.— А что? Соскучился?
— Ага.—Мальчик не мог сказать, почему соскучился по брату и соскучился ли вообще. Скорее всего его тянула к Бенюсу не столько братская привязанность, сколько детское любопытство и желание похвастаться новыми ботинками.
— А когда встречаетесь — всегда ссоритесь, — заметил Антанас.
— Бенюс иногда воображает, — вздохнул Шарунас.
— А ты его любишь?
— Он мой брат... Был бы он моложе, было бы лучше. Теперь я как-то его стесняюсь...
— Ишь какой! — Антанас ткнул культей в спину мальчику.—А как ты меня не стесняешься? Я-то Бе-нюса старше?
— Папа — дело другое...
Разговаривая, они подошли к аптеке, мимо которой улица вела на Рикантайский большак. И на противоположном тротуаре, у киоска, Антанас снова увидел человечка в кожаной куртке. Он вспомнил листовки, которые оставил вчера Дундулис, и зло усмехнулся. Спросите телеграфные столбы и Жаленайский молочный завод. Может, они скажут, кто их сегодня на рассвете украсил листовками... Но этот может, конечно, задержать... Или сделают как в тот раз? Подержат в полиции, пока дома будут делать обыск, и придется возвращаться ночью. Дурачье, вот дурачье... Думают, без него лучше удастся допросить Агне. А Агне, даже если б хотела, ничего бы не могла сказать, потому что не знает, где он прячет запрещенную литературу.
В конце концов сейчас у Антанаса и нет ничего. Достал как-то книжку Ленина про государство. Прочел, отдал. Было еще собрание статей Капсукаса. Тоже вернул. Последний номер «Тесы»... Да, и «Теса» несколько дней назад пропутешествовала дальше... Погоди, а вчерашний номер «Тесы», который принес Дундулис? Разве это не глупость, черт подери... Он же забыл спрятать газету!.. Листовки сунул за подкладку пиджака, а газету в спешке положил под сенник, решив получше перепрятать ночью. Но ссора с Агне выбила все из головы, и он ушел утром, забыв под сенником газету...
— Зайдем в корчму. Может, найдем кого из Рикантай. Подвезут, — попросил Шарунас.
Большой постоялый двор был битком набит подводами. У коновязи, свесив головы, стояли лошади. Под санями курился дымок от свежего навоза, пар клубами вырывался из обиндевевших лошадиных ноздрей и неторопливо таял в тяжелом, ленивом воздухе.
Шарунас увидел у саней старика Жасинаса и попросил подвезти.
Антанас недовольно поморщился.
— Мой сын пошутил,— вмешался он.— Мы еще не собираемся домой.
— Хе... Веселые у вас дети. Вся семейка веселая. Выгнал Бенюса шутки ради, тот переночевал у нас шутки ради, теперь этот,—старик повертелся, словно показывая задом на Шарунаса, — этот просит подвезти шутки ради, хе-хе...
— Не твое дело,—отрезал Антанас.
— Как же не мое, мне ведь приходится твоих детей в город возить.
— Бенюса привез?
— Привез, хе. А что, не нравится? Антанас не ответил.
— Ты, Ронкис, мерзкий человек, хе-хе, — не отставал Жасинас. — В груди у тебя не сердце, а замерзшее конское дерьмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48