Потом начался учебный год, а следующим летом он отправился со скаутами в туристский поход по Же-майтии и окончательно успокоился. В прошлом году Бенюс получил бесплатную путевку в скаутский лагерь. Этим летом на август он поедет с экскурсией в Клайпеду. Экскурсию организовал кружок историков, но Мингайла и тут постарался помочь Бенюсу, выхлопотав для него право участвовать за полцены. Такая забота тронула Бенюса. Каждый красивый жест Мингайлы напоминал о том злополучном событии, и парень чувствовал себя неблагодарным бродягой, по недоразумению ограбившим своего благодетеля. Голос совести призывал его отплатить добром, но не подсказывал, каким образом. И вот сама судьба представила случай. Бенюс был не настолько глуп, чтобы не понять, кто этот «человек», который заверил Аль-бертаса, что преследование будет чисто формальным, «Гнилые либералы», «литовский Шикльгрубер», «необходим сквозняк», — все это Мингайла любил повторять на скаутских сборах. Название газеты, наверное, тоже выдумал он, потому что среди таких слов как «нация», «любовь к родине», «святой долг», «патриотизм», «цвет будущего», в словаре учителя «патриот» занимал не последнее место. Да, да. Нет сомнения — это идея Мингайлы. Брат-руководитель хочет очистить гимназию от врагов нации, он провозглашает войну силам, разрушающим единство нации, и приглашает участвовать в этой войне и Бенюса. В противном случае Сикорскис вряд ли открыл бы тайну и пригласил его. Да, это уже не детские игры. Может случиться, что их поймают, даже отдадут на обсуждение педагогического совета. Легко вообразить, как тогда будут смотреть на них такие, как Габренас или Даумантайте. Хромой Маргис скажет обвинительную речь, требуя отчислить из гимназии, будет допрашивать, кто помогал им из старших. Но Бенюс будет молчать, как земля. И тогда Мингайла увидит, что не зря доверял, помогал ему. Конечно, никто его не исключит. Ведь тогда надо было бы исключить и Аль-бертаса с Людасом и Лючвартиса. А директор не станет поднимать шума.
Предаваясь мечтам, Бенюс медленно катил перед собой велосипед, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к посвистыванию коростеля, от которого щемило в груди. Какой удивительный вечер! Неслышный ветерок несет запах сохнущего сена. Воздух теплый, густой, а трава прохладная, росы ни капли. Будет дождь. Вот старик Жасинас ходит между копнами. Перевернет одну, идет к другой, сунет руку до локтя... Еще сырое. Везти нельзя. И тащится, сгорбившись, домой. Прошел несколько шагов, остановился, как будто что-то вспомнил, обернулся к закату, где сгустилась большая черная туча, и перекрестил ее широким взмахом правой руки. Жасинас — человек богобоязненный, любит крестное знамение, и теперь Бенюс его хорошо понимает. Чудная туча, даже жутко
на нее смотреть — заступила полнеба. Розовые острые башни, огненные языки над зубчатыми стенами — горящий замок из сказки. Большие и маленькие тучки — толпа фантастических чудищ, спешат по небу тушить этот пожар. Вот ведьма верхом на метле; развеваются закопченные полы ее плаща; тут черт высунул раздвоенную бороду; мчится заколдованный пиратский корабль с трупом капитана, привязанным к мачте. Корыта, корабли, лодки, злые духи заполнили небо. Их все больше. Странно — ветерок дует как будто с запада, а они наплывают с другой стороны, гонимые потоком воздуха с востока... Жасинас не верит в теорию движения воздушных потоков. Он оборачивается еще раз, крестится и прибавляет шагу. Как бог захочет, так и будет, да. А бог в это время подмигнул, и небосвод осветился словно гигантский, залитый кровью глаз. Но грома не было слышно. Далеко. Может, только ночью польет, а может, и вообще пройдет стороной.
Бенюс остановился, оперся о велосипед и закурил. Зарница вдруг напомнила ему недавнее воскресенье, когда они с Виле возвращались на велосипедах из местечка. У чьей-то усадьбы их застал дождь, и они поспешили к сеновалу. Один конец был почти доверху набит свежей соломой, посередине стояла снятая с передка сноповозка, а в другой половине, рядом с косилкой, серела куча льна. Дождь шел сильный и долго. Но они не скучали. Чтобы удобней было сидеть, Бенюс снял с кучи несколько связок льна, расстелил на полу, прикрыл оказавшейся тут же попоной. В портфеле у них были баранки, бутерброды с колбасой и бутылка молочного шампанского. Виле расстелила на коленях газету (это был их стол), выложила еду, и они принялись за такой обед, вкуснее которого никогда не едали. Они кормили друг друга, пили молочное шампанское и до коликов смеялись над каждым пустяком. Обоим казалось, что все то, что окружает их — не настоящее, что все это выдумки, обман зрения. Не настоящий и этот пахнущий плесенью сеновал. Они воображали, что сидят на мягких шелковых подушках в роскошном дворце, и снова хохотали, потому что действительно смешно увидеть в пышном зале косилку и сноповязку, уткнувшуюся в солому. Не настоящий этот шелест дождя за дощатыми стенами, сквозь щели которых сочатся серые сумерки, и они снова не могли сдержать смех, представив себе, как двое молодых людей потащат велосипеды по грязи, как поскользнутся и полетят головой вниз в канаву. И когда, утомившись от смеха, они возвращались к действительности, достаточно было одного слова, одного взгляда, чтобы оба снова залились хохотом.
— Гляди, — подтолкнула его Виле. — Канарейка. Вот, вот! — показывала она пальцем на соломенный свод сеновала. — На решетине сидит.
На решетине сидел самый обыкновенный серый воробей. Он взлетел, испуганный раскатами хохота, и с чириканьем забился в темном углу.
— Мне становится прохладно.
— Утром хозяин найдет здесь только два куска льда, — Бенюс с самым мрачным видом согласно кивнул головой.
Взгляды встретились, посыпались искры и, словно костер, когда в него подбросят сухого хворосту, снова вспыхнул смех.
— Я похожу, — Виле встала и запрыгала, резко взмахивая руками.
Бенюс тоже замерз и тоже принялся прыгать. Они бегали по сеновалу, ловя друг друга, толкаясь, пока не согрелись. Потом уселись на лен и, прижавшись друг к другу, долго сидели молча. Разыгравшийся ветер брызгал сквозь щели мельчайшими каплями дождя, доносились далекие раскаты грома, ему вторило фырканье лошади, привязанной за сеновалом, беззаботное чириканье воробьев под стрехой, и Бенюсу было хорошо слушать весь этот хаос звуков и чувствовать рядом спокойное дыхание любимой девушки. Моя маленькая черноглазая жена... О чем она думает? Почему ее голова клонится все ниже на его плечо и словно сливается биение двух сердец? Почему ее рука соскользнула с колена и упала на его бедро? Какие видения проносятся под закрытыми веками, над которыми дугами легли шелковые брови? Он иногда любил помечтать, что, окончив гимназию, поступит в военное училище, а потом правительство пошлет его в берлинскую военную академию. Может быть, она мечтает о тех временах, когда ее Бенюс станет офицером? Может, видит его верхом на коне, во главе полка, с саблей в посеребренных ножнах? Оркестр играет марш, кони аккомпанируют музыке цоканьем
копыт, а парни — сто тысяч парней в высоких зеленых фуражках, с белыми поясами, со столбами Гедимина на треугольниках стоячих воротников — много-много парней, словно березовая роща качается на ветру... Скачут, скачут...
Яркие цветы — сестрице, Мне же — сабля на боку...
Это походная песня. Это песнь прощания. Может быть, их губы повторяют эти слова в последний раз. На Вильнюс, на Вильнюс! Прощай, Бенюс. Я буду ждать тебя с победой. В добрый час! Головка Виле прижимается к его сильной груди, украшенной медными пуговицами, шелк волос щекочет подбородок, и будущий герой обнимает девушку, крепко прижимает к себе. Моя маленькая черноглазая жена... Моя единственная...
Бенюс приоткрыл сонные глаза и вместо полка молодцев увидел полутемный сеновал. Он сразу не хотел поверить, что это был только сон, потому что на груди его действительно лежала милая головка, а рука обнимала талию Виле... Бенюс сидел, опьяненный близостью девушки, но после сна, в котором она предстала перед ним как неземное видение, грязные мысли не смели осквернить чистоту его чувства. Он сидел и думал, что нехорошо будет, если она теперь проснется в его объятиях. Испугавшись, Бенюс осторожно высвободил руку и, пока она спала, смотрел на ее лицо.
Молодая кровь кипела, но страх, который казался ему благородной стыдливостью, страх, порожденный инстинктом самосохранения, и на этот раз усмирил его. Как странно — они дружат вот уже три года, любят друг друга, хотя не сказали этого слова, и во всем мире нет у него ближе человека, чем Виле, — а все-таки иногда он робеет перед ней. Близость ее, кроме радости и страха, всегда вызывает у него мучительное беспокойство. Как будто он собрался в долгий и опасный путь и все старается вспомнить, не забыл ли какую-нибудь мелочь. От Виле он возвращался счастливый, но всегда был так утомлен внутренним напряжением, что не мог заснуть ночью. В нем раздражающе звенела натянутая до крайности струна, и он боялся, что в конце концов она лопнет. Это было одним из тех необъяснимых явлений, которые Бенюс в последнее время замечал в себе. Не менее удивительным было и то, что неожиданно изменились его чувства к Аде. Бенюс больше не стеснялся ее. Она не вызывала уважения, но ее легкомыслие не возбуждало и презрения, которое он испытывал после случая в автомобиле. С ней было легко. Ее кокетство, а нередко и откровенно-циничное заигрывание возбуждали его любопытство и рождали запретные надежды. Он отгонял эти чувства, пытался доказать себе, что они постыдны, низменны, даже преступны по отношению к чистой любви, но тайный голос плоти нашептывал иное. После каждой встречи с Виле ему жадно хотелось видеть Аду. Ему казалось, что эта избалованная барышня нарочно играет им, хочет подразнить, спровоцировать, а потом жестоко посмеяться над ним. Потом Бенюс вспоминал слухи о ее любовных похождениях, и тайный голос хихикал от удовольствия. Но самолюбие опять предупреждало Бенюса: что, если над тобой хотят посмеяться? И он шел домой взбудораженный, совсем разбитый, как после встречи с Виле, и клялся бросить эту глупую игру. И опять самолюбие, то самое самолюбие, которое советовало беречься, подбивало его уступить низменным страстям и ответить на вызов. Ведь Ада — не какая-нибудь простая девка, а барышня, помещичья дочка. И кто знает... Эх, зачем заглядывать так далеко! Нет, барышня Ада не такая, как говорят, и он бы не подозревал ее в злых шутках, не будь она на несколько лет старше...
Об этом Бенюс размышлял и теперь, когда заметил идущую навстречу женщину, чья походка напомнила ему Аду. Все движения, изящный взмах руки, вызывающая посадка головы, наконец — это пепельное платье с глубоким декольте вскоре убедили его, что он не ошибся.
— Добрый вечер, Бенюс, — издали крикнула Ада. — Почему пешком?
— Ваши сорванцы шины прокололи, — ответил он, и ему вдруг стало жарко.
— Ну, не вали на детей, это моя работа, — она звонко рассмеялась. — Я знала, что ты пешком вернешься по этой дороге. Хочу с тобой поговорить.
Бенюс молчал, ошарашенный ее смелостью.
— Я могу тебя проводить, — добавила она серьезно, видя, что Бенюс остановился.— Мне нравится, когда вечером тучи. Люблю мрачные краски. Я не видела
грозы в море, но мне кажется, нет ничего интереснее бушующей стихии. Мрак, адский грохот волн, молнии, стоны погибающих... Страшно — а мне нравится. Бенюс не ответил. Он медленно вел велосипед, прислушиваясь к звону напрягающейся струны.
— Что люди говорят о моем браке? — вдруг спросила Ада.
— Вам многие завидуют, — тихо ответил он.
— Чему? Боже мой — чему? — Ада расхохоталась.— Может, этим глазам навыкате? А может, носу, на котором можно повесить полдюжины пальто?! Ха-ха-ха!
— Господин Катенас — достойный человек, — сдержанно заметил Бенюс. — Правда, он некрасив...
— Он отвратителен! — крикнула Ада. — Он мерзок! Я ему в лицо это сказала. Но он — редкий человек, а я, на свою беду, люблю собирать редкости...
Она улыбнулась —и улыбка ее была горькой. Слова звучали неподдельно искренне, — ни тени жеманства, притворства, всегдашней экзальтации. Бенюсу она вдруг показалась простой девушкой, далеко не такой беззаботной, легкомысленной и довольной судьбой, как хотела бы выглядеть. Ему было приятно хоть немного утешить Аду.
— Не помню, где я читал. Кажется, у Тагора, что красота — относительное понятие. Ведь в мире нет ничего, что абсолютно всем нравится или не нравится. В жизни полно примеров, когда что-либо одни считают идеалом красоты, а другие не могут смотреть без отвращения. На Цейлоне девушки, чтобы понравиться мужчине, специальными обручами вытягивают шеи. Обладательницу полуметровой шеи считают красавицей, а мы таких называем жирафами. Вам не нравится курносый нос или выпуклые глаза, а другой, наоборот, неприятен прямой нос и запавшие глаза. Если бы все одинаково видели и судили о красоте, в мире не было бы равновесия. Опять не могу вспомнить, какой философ сказал — и очень правильно сказал, — что голая красота не достойна последнего нищего. Это значит, что внешность человека ничего не стоит, если ее не оправдывают духовные ценности — трудолюбие, разум, высокие идеалы, ну и, конечно, материальные ценности, которые могут помочь собрать воедино и выявить богатства твоего внутреннего мира. Мне кажется, это очень правильная философия. Ведь, про-
ходя мимо цветущего картофельного поля, вы бы не радовались цветам, если бы знали, что в земле нет плодов.
— Благодарю! —рассмеялась Ада.—Ты меня убедил, что сова красивее райской птицы.— Она схватила его руку и сильно сжала мягкими надушенными пальчиками.—Я согласна с твоей философией, хотя было бы лучше, если бы духовная красота соответствовала внешней. Тогда было бы полное счастье, а теперь только иллюзия.
Ада снова стиснула пальцы Бенюса, потянула его к себе, и он услышал бешеный звон невидимой струны. Она никогда еще не была так напряжена и никогда так дразняще не пела, как теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48