Иначе их не заманишь. А когда любители природы вырастают из своих штанов с ними начинают говорить начистоту, без дураков. И вот результат.
— Какой ужас, какой ужас!..
— Жутаутас всегда был эгоистом. Мингайла это ловко использовал. Я даже думаю, что он поручил Бенюсу следить за своим отчимом.
— Аницетас, Аницетас...—Виле закрыла руками лицо.
— Помнишь, что ты сказала однажды? «Человек не виноват, что он такой, какой он есть. Никто свой характер не выбирает. Поэтому нельзя осуждать плохого человека. Его надо простить, надо его жалеть».
— Я не осуждаю Бенюса. Ты прав — его запугал Мингайла. Бенюс не виноват.
— И Мингайла не виноват...
— Не виню, никого не виню! — воскликнула Виле.— Ни на кого не сержусь! Только не хочу их видеть. Они неприятные... Я их боюсь...
— Кого? — едва слышно спросил Аницетас— Мин-гайлы? Бенюса? Скаутов?
— Всех! Все они запачкались: и те, кто его хвалил, и те, кто молчал. Нечистые, все нечистые! И мои руки в грязи, я все слышала, а не посмела ничего сказать. Я сама себя боюсь.
Аницетас положил руку на ее плечо.
— Страх не может идти рядом с любовью и жалостью.—Его голос от волнения дрожал, глаза радостно сверкали.
Но Виле не замечала перемены в Аницетасе. Она сидела сгорбившись, придавленная невидимой тяжестью, по лицу ее было видно, что она о чем-то напряженно думает.
— Все, — вдруг сказала она.
— Что? —спросил Аницетас.
— Завтра напишу прошение, чтобы меня вычеркнули из скаутов.
— Виле! — Аницетас обнял ее за плечи.— Ты поступишь правильно. Уходи из этой банды. Там не место для таких девушек, как ты. Не огорчайся. Все будет хорошо, Виле, все!
Виле с благодарностью взглянула на него.
— Спасибо, Аницетас. Ты настоящий товарищ. Я тебя никогда не забуду.
— Да, Виле. — Аницетас взял в ладони ее голову, и она вдруг увидела, как его зрачки стали большими-пребольшими, а лицо, озаренное внутренним пламенем, приблизилось к ее лицу.
Виле отшвырнула его руку и встала. Щеки у нее пылали.
— Прощай, Аницетас, — проговорила она дрожащим голосом.
— Прости, Виле...
Ему ответил только стук захлопнувшейся двери.
— Ушла...—Аницетас бросился к окну, но ничего не увидел за мокрым стеклом. — Я не думал ничего плохого, Виле. Я люблю тебя. Пойми и прости...— Он метался по комнате, не находя себе места от стыда и разочарования.
В тот же вечер, когда улеглось первое волнение, Виле записала в своем дневнике:
14 декабря 1937 года, понедельник. Слепая я, слепая! Как я раньше не догадалась, что Аницетас меня любит ? Смеялась над Бенюсом, считала, что он просто ревнует, а оказывается, он был прав. У меня в голове не умещалось, что, кроме Бенюса, еще кто-то может любить меня. Любви нужно только двое. Она не любит нечетных чисел. Третий приносит беду. Кто мог знать, что этим третьим окажется Аницетас? Самый умный, самый добрый, самый искренний из моих друзей. На что он надеется? Теперь, когда я увидела, что во многом я сама виновата, Бенюс стал мне еще дороже. Он должен знать, сколько зла он претерпел из-за меня. Завтра я все ему расскажу. И про Аницетаса расскажу! Он простит, и все станет по-прежнему. По-прежнему... Нет, больше не может быть, как было. Между нами стоит темная тень Ронкиса. Звенят кандалы. Чернеет лужа невинных слез. Когда она высохнет? И высохнет ли? Л если и высохнет, воспоминание останется и будет преследовать нас... Нет, не будет больше, как было.
От мыслей голова гудит, словно улей. Так много должна сказать, что кажется — в этой тетради не поместится. Но больше писать не могу. Я очень устала. Руки дрожат и почему-то холодно. Не пойму, откуда этот холод? На дворе оттепель, окна запотели, а в комнате даже душно — до того натоплено. И голова у меня горячая. Спать, спать! Все забыть и сладко заснуть надолго, надолго...
Р. 8. Уже закрыла дневник, но вспомнила свою тетушку из Шяуляя. О ней мне напомнила веточка руты, выпавшая из тетрадки. Я хотела найти место, заложенное рутой, перечесть и вспомнить те счастливые дни, но в глазах рябит, а в висках будто молотом стучат. Спокойной ночи, тетушка Матилда. Я часто тебя вспоминаю. Хотела бы я снова стать глупенькой болтушкой из второго класса и жить у тебя. Приняла бы ты свою Виле?
На следующий день Бенюс первым пришел в класс. Лючвартис, как это часто бывало, проспал. Но Бенюс подозревал, что на этот раз Ромас притворился, чтобы не идти вместе с товарищем в гимназию. Настроецие у Бенюса было скверное. Он бы охотно остался дома, но как объяснить потом, почему пропустил? Он вышел рано, хотел забраться в класс, пока там мало народу. Ему становилось не по себе при мысли, что сейчас он встретится с теми, кто вчера был на сборе. Поэтому он вздохнул с облегчением, найдя класс пустым. Пришел Аницетас. Сухо пожелав доброго утра, сел за свою парту и раскрыл книгу. Беню-су стало совсем худо. Он взял книгу и уже вышел было из класса, но Аницетас окликнул его.
— Ну что ж, Бенюс? — спросил он. — Потрудился на благо родины?
Бенюс вздрогнул. Уже! Аницетас знает! Откуда? Ведь Мингайла вчера настрого приказал держать все в секрете. Проклятые болтуны!
— Чего тебе? — Бенюс старался говорить спокойно, хотя у него горели уши.—Какое благо?
— Твое. Сколько дал Мингайла за отчима? — Аницетас сидел, подперев голову кулаками. Его запавшие глаза нехорошо улыбались.
— Кто тебе наговорил чепухи?
— Отрицаешь? Невиданная скромность! Неужели все герои такие скромные?
В эту секунду в класс просунул голову дежурный учитель, и Аницетас замолчал. Бенюс, шатаясь, вернулся к своей парте. Лицо его позеленело, из прокушенной губы сочилась кровь. Он не ожидал такого. Кто рассказал Аницетасу? Бенюс целый урок так и сяк обдумывал этот вопрос и, наконец, решил, что тут услужила Виле. Он хотел поговорить с ней, выяснить, почему она вчера не дождалась его, как уговорились, но никак не удавалось. После звонка Виле первая выбегала из класса и возвращалась к самому началу урока. На переменах она ни на минуту не оставалась одна. На большой перемене Бенюс подстерег ее, когда она покупала завтрак, заговорил, но ничего путного не получилось: ее тотчас окружили девушки, и они толпой пошли завтракать. На последнем уроке он послал Виле записку, просил подождать после уроков, но получил неожиданно строгий ответ: «Не могу. Домой пойду с девочками». Бенюс ушел до звонка, оделся и встал у выхода. Но Виле так и не дождался: она выскользнула через черный ход. Бенюс втянул в плечи вдруг потяжелевшую голову и вернулся в раздевалку. Ему захотелось пойти домой одному, — раздражал шум, казалось, что все смотрят на него как-то особенно.
В раздевалке к нему пристал Сикорскис.
— Не принюхивайся. Твоей серны уже и след простыл,—бросил он, насмешливо улыбаясь.
— Я не гончая, — огрызнулся Бенюс. — Можешь оставить свои остроты при себе.
— Пошли. — Альбертас похлопал Бенюса по спине. — У меня есть новости.
— Не интересуюсь...
— Не суди заранее. — Альбертас мягко подтолкнул Бенюса к двери. Они вышли во двор. — Ученики уже говорят о твоем подвиге.
— Не слышал, — мрачно ответил Бенюс.
— Врешь.
— Дело мое
— Ты поступил мужественно, Бенюс, но кое-кому это кажется предательством...
— Заткнись!
— Не взыщи.—Сикорскис дружески улыбнулся. — Я только повторил слово, которое на последней перемене слышал от одного семиклассника. Некоторые люди любят ставить все вверх ногами. Не надо обращать внимание. Ты отлично поступил, и мы тебя уважаем, а на оппозицию — наплевать. Мы ей заткнем глотку. Меня интересует только одно: каким образом вся гимназия так быстро дозналась о вчерашнем сборе? Может, Виле язык распустила?
— Всюду тебе мерещится Виле! — Бенюс зло пнул ногой ледышку на тротуаре.
— У меня есть серьезные основания.
— У тебя всегда находятся основания, когда надо напасть на человека.
— Не кипятись.—Лицо Сикорскиса посерьезнело и стало непроницаемо холодным. — Виле принесла Мингайле заявление — просит вычеркнуть из списка скаутов.
Бенюс, не веря своим ушам, уставился на Альбертаса.
— Заливаешь...
На большой перемене с Мингайлой говорил. Он глубоко оскорблен.
— Вычеркнет?
— Конечно. Зачем держать, если не хочет? Будешь теперь мне верить? Говорил я, что Римгайлайте — дрянь, а ты ее защищал все время. Вот и дождался. Натянула нос всем, а тебе — в первую очередь. Только и остается, что радоваться!
Бенюс молчал. В последнее время Виле все больше и больше становилась загадкой для него, но такого поворота он не ожидал.
— На нее повлияли...—выдавил Бенюс сквозь зубы. Он имел в виду Аницетаса, но не назвал.
— Пускай катится к черту, раз своей головы нет, — огрызнулся Сикорскис. — К большевикам или в религиозный кружок. Церковь или тюрьма — какая разница? Нам не нужны такие люди. С этого дня Римгайлайте — враг. Вбей себе в голову и никаких фиглей-миглей! Нам ни к чему сентименты.
— Ты запрещаешь мне дружить с девушкой, которую я люблю? — зло спросил Бенюс.
— Не запрещаю, а прошу. Ты уже доказал свою сознательность. Выдержал одно испытание, выдержишь и другое.
— Что ты смыслишь в любви...
— Любовь есть только одна — к родине. Эту любовь я знаю получше тебя.
— Это разные вещи. Не надо путать любовь с политикой.
— Я признаю только такую любовь. Всякая другая — самообман. Родительская любовь, любовь к товарищам, любовь к богу, женская любовь... КШзсЪ.!1 Нет такой любви. Думаешь, я люблю своих родителей? Ничего подобного! Я только привязан к ним, как теленок к корове. Отлучат от вымени — помучаюсь малость и перестану реветь. А твоя мать? Думаешь, от любви бегает с корзинкой каждое воскресенье? Вздор! Смотрит на тебя, как богомаз на образ собственного изготовления. Ты для нее вещь, собственность. Видя тебя, она испытывает удовлетворение. А любви к богу тоже нет. Есть только страх перед ним. Потому и не говорят «боголюбовный», а только «богобоязненный», «страх божий». Но из всех этих воображаемых чувств самое бессмысленное — любовь между мужчиной и женщиной. Родители тебя родили, без друзей тебе скучно, богу молишься из страха, но какого черта нужна тебе какая-то девка? Поласкать, низменные страсти удовлетворить? Мерзко, достойно скота! А сколько на это уходит энергии, сколько теряют времени, губят себя — и всё умные люди! Даже представить себе трудно, как выиграла бы наша нация, если бы всю эту энергию мы отдали на ее благо!
— Через сто лет от нашей нации не осталось бы ни единого человека. — Бенюс нервно рассмеялся.
— Почему?
— Потому что машины для рожания еще не изобретены.
— Роды не имеют ничего общего с любовью. Скот не любит, а плодится.
— Ты говоришь так, потому что сам никого не любишь.
1 Болтовня! (нем.)
— Никто не любит. Все это одно воображение. А я не воображаю.— Альбертас замедлил шаг. Они переходили мост. Сразу за мостом их дороги расходились. — Вечером приду — будь дома.
— Не знаю, как получится. — Бенюсу хотелось его подразнить.
— Сиди дома. Принесу статейку для нового номера. Варненас на уроке закона божьего написал про Ви-ле Римгайлайте. Пустим с карикатурой Лючвартиса.
— Интересно...—Бенюс проглотил горькую слюну.—Что он там написал?
— Не знаю. Хочет еще поправить. После обеда занесет.
— И ты думаешь печатать?
Девке надо дать по лапам. Всего хорошего ! — Альбертас поднял руку к шапке.
— А я думаю не печатать. Альбертас удивленно обернулся.
— Я редактор газеты, Бенюс.
— А я ее печатаю, Альбертас.
— Ты не забывай, кто руководит «юными патриотами». Кажется, ты тоже голосовал за меня?
— Не суйся со своими «патриотами» в мои дела, и я не скажу ни слова.
— Ты вредишь нашему делу, Бенюс. Из-за какой-то девки...
— Заткнись! Я не дам клеветать на Виле. Большое дело, вышла из скаутов! Государственное преступление, видите ли... Через полгода и мы с тобой не будем скаутами. Нечего шуметь по пустякам.
Горячность Бенюса словно остудила Альбертаса.
— Не сравнивай несравнимое, — сказал он спокойно.— Мы выйдем из организации механически, а Римгайлайте вышла обдуманно. Она просто плюнула на организацию. Почему? Не знаю, но ясно одно — она против нас. Ну ладно, Бенюс, положа руку на сердце, скажи: Римгайлайте согласна с нашей политикой?
— Это ее дело. Не всем же думать по-твоему.
— Вот видишь! Сам признаешь, что она враг. Надо быть принципиальным. Рпп21р1епГе81;1§кек
— Если так, я больше газету печатать не буду.
— Одумайся. — В голосе Альбертаса прозвучала холодная угроза.
— Не буду печатать. Можешь хоть сегодня забрать свой гектограф.
— Ладно. Вечером потолкуем. — Альбертас отвернулся и пошел прочь.
Бенюс подождал, пока Сикорскис скрылся за поворотом. Потом перехватил портфель поудобнее и зашагал обратно. Он не мог дальше откладывать разговор с Виле.
Когда он пришел, Виле обедала в кухне. Хозяйка попросила обождать. Комнатка была маленькая, темная. У стены — две кровати, сдвинутые головами. Над кроватью Виле красовалась репродукция пейзажа Жмуйдзинавичюса — ранняя весна, ниже — фотография родителей, а в головах у Веруте — черный крестик. У двери на стене висели платья, прикрытые от пыли холщовой простыней. Из-под простыни торчал кончик синего пояска. Это был поясок от платья, в котором Виле была в тот день, когда произошла первая ссора. На столе — коробка домино. Когда Бенюс приходил, Виле всегда выпрашивала у него несколько партий. Вообще-то они редко оставались в комнате — всегда старались побыть на воздухе. Зимой — на катке, летом — на озере Линвартис, на маевках, по воскресеньям гуляли в окрестностях города. Поэтому комната казалась Бенюсу чужой, неуютной, и он дождаться не мог Виле. Наконец она пришла.
— А ты здесь...—проговорила она, не здороваясь, и нерешительно остановилась посреди комнаты.
— Мы вчера договорились встретиться. — Бенюс смешался. Он хотел иначе начать разговор, но все заготовленные заранее фразы рассыпались от одного взгляда Виле.
— Вчера я была у Аницетаса. — Она подошла к столу и села напротив Бенюса.
Бенюс был ошарашен неожиданной откровенностью. Оба помолчали.
— Ты ему рассказала про сбор, — первым заговорил Бенюс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48