— Почему?
— Потому, что у меня есть с кем сидеть.
— Встаньте!
Гряужинис, вставая, так трахнул крышкой парты, что в классе словно выстрел прогремел.
— Сказал, с Жутаутасом сидеть не буду, ну и не буду.
— Он ублюдок! — крикнул кто-то от двери.
Все уставились на Бенюса, который стоял с портфелем в руках рядом со своей партой, позеленев от стыда и злости.
— Хорошо, пусть будет так. — Учительница подошла к Бенюсу и взяла его за руку. — Временно пусть будет так. Стяпулис, ты примешь Жутаутаса за свою парту?
— Мы уже подружились, — глаза Аницетаса дружески улыбались.
— Ну и замечательно! Поменяйтесь местами, мальчики.
Захлопали крышки парт. Бенюс словно чужими руками прижал к животу портфель и, понурив голову, побрел к парте Аницетаса. Он был смертельно оскорблен. Ему казалось, что весь класс смотрит на него и видит его позор. В эту минуту он всей душой ненавидел Гряужиниса, по милости которого испытал такую несправедливость. Ненавидел он и учительницу за то, что она уступила Людасу, а больше всего сердился на Аницетаса, который, не к месту вмешавшись, окончательно испортил дело.
— От тебя воняет, — прошептал он, чтобы излить злобу. — Рядом с тобой невозможно сидеть.
— Я?.. У меня мама прачка...— ответил Аницетас. Губы у него дрожали.
В середине сентября Бенюса впервые вызвали к доске. «Боевое крещение» он принял из рук преподавателя географии Сенкуса. Бенюсу не нравился этот учитель. Ему становилось не по себе от одного его взгляда, а дни, когда был урок географии, камнем висели на шее. Бенюс просто боялся Сенкуса. Его приводила в трепет суровость этого человека, его холодный металлический голос, пронзительный взгляд, каменное лицо, на котором редко-редко проступало подобие улыбки. А смеялся Сенкус еще реже. И не как все люди, а с каким-то бешенством, злобно-угрожающе. Учитель носил очки с зеленоватыми стеклами и очень тесный пиджак. Когда он писал на доске, короткие рукава вздергивались почти до локтей, и были видны руки, поросшие густой серой шерстью. В гимназии его не любили и прозвали Гориллой.
Бенюса вызвали третьим. Первым был Лючвартис. Он едва вытянул на тройку. Потом отвечал Альбер-тас. Тот хорошо знал урок, но все равно на чем-то запнулся.
Бенюс поднял руку.
— Ну? — прорычал Горилла. Бенюс поправил Сикорскиса.
— Ну! — учитель многозначительно посмотрел на Альбертаса.
Сикорсис сделал еще одну ошибку, которую снова исправил Бенюс. Лицо Сенкуса исказило подобие улыбки.
— Садись.— Он навалился на журнал и, не садясь, вывел отметку.
— Пять с минусом, — прилетело с первой парты по «ученическому телеграфу».
Сенкус выпрямился, правой рукой приподнял очки. Леденящий душу взгляд вонзился в Бенюса.
— Ну! — учитель поманил его пальцем. Бенюс нерешительно встал.
— Тебе, тебе говорят, профессор, — рявкнул Сенкус, вытирая платком стекла очков. — Валяй сюда. Показывай свою мудрость.
Бенюс вышел и повернулся к классу.
— Ну!
Мальчик принялся рассказывать урок. Поначалу голос срывался, но скоро Бенюс справился с волнением и стал сыпать скороговоркой.
— Ну, — оборвал его Горилла-Сенкус, у которого это короткое словечко имело десятки значений, особенно, когда он подкреплял его соответствующим жестом. На этот раз учитель ударил ладонью по столу, и Бенюс понял, что дальше можно не рассказывать.
— Хорошо, что не зря переводишь родительский хлеб, Жутаутас! Ну! — Сенкус взмахнул рукой, что на этот раз означало «садись». Бенюс щелкнул каблуками. Но в ту же минуту у учителя что-то мелькнуло в голове, и он остановил мальчика. — А скажи, из какой ты волости будешь? Наверное, из Палевянеляй? Там Жутаутасов — как собак.
— Нет, господин учитель. Я здешний, из Рикантай.
— Р-р-разве? — зарычал Горилла. Мутно-зеленые стекла очков подпрыгнули и опустились на нос. — Я, как карман, свою волость знаю. В Рикантай никаких Жутаутасов нет.
— Он сын барышни, господин учитель, — крикнул с последней парты Гряужинис.
— Ну? — Горилла-Сенкус направил свои телескопы на Бенюса, но его каменное лицо не изменилось.
Кровь ударила в голову Бенюсу. Туман застлал глаза. Вместо лиц он видел теперь розовые пятна.
— Ну?
— Я из Ронкисов...—прошептал мальчик. — Фамилия у меня по матери...
— Ронкисов? — Учитель пытался что-то вспомнить.—Этих бобылей?
— У него отчим однорукий, — вмешался Альбер-тас.
— Вот как! — по лицу Гориллы скользнула зловещая улыбка.—Этот большевик? Безбожник?
Бенюс молчал.
— А мать откуда?
— Из Аукштайтии...
— А где «господин учитель»?
— Господин учитель...
— Покажи на карте родину своей матери. Чего стоишь? Не знаешь, где Аукштайтия? Ну!
Бенюс взял прислоненную к доске полированную указку. Рука у него дрожала.
— Куда ведешь? Этот угол относится к Северной Литве, а не к Аукштайтии. Снова съехал. Это же Средняя равнина. Покажи еще раз.
Бенюс снова поднял указку. На этот раз вел осторожно, но учитель все-таки нашел повод прицепиться. Потом Сенкус спросил, какой самый большой город в Средней Аукштайтии. Бенюс от волнения перепутал Утяну с Укмярге, и раздалось еще одно предостерегающее «ну!».
— Не такой уж ты ученый, как поначалу показался,— Горилла подошел к столу и наклонился к журналу.—Может, знаешь, какой самый красивый город в Аукштайтии?
— Про это нет в учебнике, господин учитель,— прошептал Бенюс.
— Хороший ученик знает больше, чем написано в учебнике. Только средний ученик довольствуется учебником, — отрезал Сенкус. — Самый красивый город — Аникщяй. Ну! — Сенкус, не садясь, махнул в сторону рукой и навалился на журнал.
— Четверка, — пролетело по «ученическому телеграфу» с передней парты.
Аницетас сжал Бенюсу локоть.
— Не огорчайся,— прошептал он ему на ухо.— Ты все равно ответил лучше Альбертаса.
— Я только города перепутал. — Глаза Бенюса наполнились слезами. — Если б он на меня так зло не смотрел, я бы все правильно ответил.
— Горилла нарочно хотел тебя сбить. Весь город знает, что он ненавидит бедных. Ты вд бойся. Мы будем учиться хорошо, и Горилла ничего не сможет поделать.
— Ну! — за столиком учителя раздалось рычание.—Что там за разговоры?
Бенюс с благодарностью взглянул на друга, и на душе у него стало теплее. «Учиться, учиться! —зло и решительно воскликнул он про себя. — Обогнать всех! Учиться так, чтобы никто не мог прицепиться!» Взгляд Бенюса натолкнулся на зеленоватые стекла очков Гориллы-Сенкуса. Мальчик пригнулся, спрятался за спиной сидевшего впереди гимназиста и высунул язык.
Бенюс снимал комнату на укромной улочке Жагарай у вдовы Букнене, которая жила здесь с сыном, старым холостяком Фелюсом. Фелюс был сапожник. Им вполне хватало трех комнат и кухни. В доме же были четыре довольно просторные комнаты, и лишнюю вдова сдавала гимназистам. Жильцов было трое: Бенюс, Лючвартис и Юлис Качяргис, гимназист третьего класса, которого ученики прозвали Мышкой. И правда, он чем-то смахивал на этого крошечного, тихого зверька. Юлюс был не по годам мал, мелок, шустер; глаза — круглые, крохотные, осторожно-хитрые. Он больше любил слушать, чем говорить. За незаметность, верно, его и прозвали Мышкой. Был он «чужак» — из соседней волости, где его отец работал почтальоном. Юлюсу шел тринадцатый, как и Беню-су, но выглядел он на год, а то и два моложе. Бенюсу не нравилось, что Мышка, одних с ним лет и мельче с виду, учится в старшем классе. А больше всего его раздражало поведение Юлюса. Бенюс считал, что застилать кровати по утрам должна хозяйка, потому что дома это делала мама, и его удивило предложение Мышки самим убирать постель. Более того, Мышка завел такой порядок, что сами ученики подметали комнату; подметает тот, кто встает последним. Словом, Мышка всячески старался, чтобы хозяйке было легче: он приносил дрова, бегал в лавку за покупками, а вечером, приготовив уроки, иногда читал вслух книгу, потому что Букнене любила рассказы, а глаза у нее уже ослабели. Вдова обожала Юлюса и не называла его иначе, как «деточка моя». Бенюс, стараясь завоевать благосклонность хозяйки, тоже пытался чем-то услужить ей, но у него не выходило так хорошо, как у «деточки»: если он бежал за водой, то частенько забывал вылить таз, в котором только что умылся, а чаще всего случалось, что, собравшись помогать хозяйке, он узнавал, что все уже сделал Мышка.
В этот год подморозило только после рождества. Ученики, жившие вокруг гимназии или на замощенных улицах, приготовив уроки, ходили играть в гимнастический зал. Улочка Жагарай была далеко от гимназии, здесь мостовой и в помине не было.
Жильцы Букнене радовались, кое-как пробравшись по грязи на уроки, а о том, чтобы ходить вечерами еще в гимнастический зал, и речи быть не могло. Все вечера мальчики проводили дома. Приготовив уроки, они читали, играли в шашки, шахматы, которые выстругал Мышка, или шли поболтать к Фелюсу. Сапожник был интереснейший человек. Он знал множество всяких историй, приключений и рассказывал до того ладно, словно видел все это собственными глазами. С детьми он толковал серьезно, как со взрослыми, хотя все его истории были веселые от начала до конца. Мальчики хохотали, схватившись за животы, а Фелюс даже не улыбался; только в его стального цвета глазах плясали бесенята. Бенюсу еще не приходилось встречать такого человека, который самые печальные вещи может обратить в шутку. Правда, он чувствовал себя неловко, когда Фелюс начинал смеяться над религией. Отчим тоже любил покритиковать церковь, священников, посмеяться над загробной жизнью. Мать мучительно переживала «богохульство» мужа и просила, чтобы не говорил такое при детях. Отчим умолкал, но, оставшись один с детьми, снова старался вырвать из маленьких сердец «законы» веры, вбитые матерью. Между ним и Агне шла молчаливая борьба. Бенюс это чувствовал и становился на сторону матери. Он не любил отчима, отчим был для него чужим. Мальчик не мог вынести, что этого человека любит мать, а еще мучительней было, что ненависть некоторых людей к отчиму падала и на ни в чем неповинную голову его, Бенюса. Поэтому все, что утверждал отчим, казалось ему неверным, неприемлемым. Он верил только матери. А мысли Фелюса никак не соответствовали мыслям матери. Он богохульствовал. Оба они богохульствовали, и Фелюс и отчим. Только Фелюс богохульствовал весело, смешил детей двусмысленными анекдотами, а отчим — серьезно, поучительно.
Под конец первого триместра Скуоджяй потрясло трагическое событие: отравилась девушка-портниха. Ее нашли мертвой на кладбище. После вскрытия обнаружилось, что девушка была беременна; соблазнивший ее парень женился на другой, и это толкнуло ее на самоубийство. Фелюс смеялся:
— Дура девка. Надо было какого-нибудь дряхлого Иосифа найти, родился бы Христос.
Мышка захихикал. Он был величайшим поклонником Фелюса. Особенно ему нравилось, когда сапожник начинал хулить веру. Тогда язык развязывался и у Мышки. Но плоские шутки Фелюса Мышка старался повернуть так, чтобы получилась глубокая мысль.
— Я читал, что такого Христа вообще не было,— вмешался он.
— Как это? — удивился Бенюс.
— Сами люди выдумали историю Христа, а если Христа не было, то нет ни бога отца, ни святого духа.
— Аминь, — добавил Фелюс, не поднимая кудрявой головы. Он сидел на стуле за низким столиком сапожника, заваленным обрезками кожи, каблуками, подковками, деревянными и металлическими гвоздиками. На стене перед ним висела лампочка. Фелюс держал, крепко зажав между колен, ботинок, натянутый на колодку. Молоток так и летал в его руке. — Хотите, парни? Расскажу вам про палку Иосифа. Как эта палка зазеленела, пустила побеги, расцвела, как такое чудо полюбилось Марии и как потом от всего этого родился Иисус Христос.
Мальчики одобрительно загудели. Сегодня у Фелюса сидело больше слушателей, чем обычно. в гости к жильцам Букнене пришли Аницетас и несколько гимназистов, живших поблизости.
Бенюс нерешительно встал. Недавно он был у исповеди. В ушах все еще звучали слова капеллана Ла-пинскаса: «Кто слушает крамольные речи, тот грешит вместе с богохульником».
— Куда ты, Бенюкас? — позвал сапожник. Бенюс смущенно остановился у двери.—Хочешь на двор? Иди, иди. Мы без тебя не начнем. Это новейшая история. Через несколько сот лет она войдет в новое издание Евангелия. А пока суд да дело, надо ее всем знать уже теперь. Иди, Бенюкас, иди, только долго не задерживайся.
— Можете начинать. Я не вернусь.
— Почему? — Фелюс искренне удивился.
— Просто так. Я не хочу слушать такие...
— Мама запретила? Паинька, сынок. Надо слушать маму. Сотвори молитву и иди баиньки.
— Никто не запретил. Я сам не хочу.—Бенюс вспылил.—Не хочу я дружить с людьми, которые смеются над верой.
— Спокойной ночи, спокойной ночи, божья скотинка.—Фелюс помахал молотком.—Спокойных сновидений, агнец божий. Искупай, искупай грехи мира!
Бенюс ушел. Через минуту вернулся Лючвартис. Глаза у Ромаса лихорадочно блестели. Его воображение сильно распалил рассказ Фелюса.
— Где остальные? — спросил Бенюс.— Еще Фелю-сом не объелись?
— Нет еще.
— А ты чего приперся?
— Вспомнил, что географию не приготовил. А ты почему ушел?
— Я больше не буду ходить к Фелюсу.
— У него интересно. Весело.
— Нет. Он богохульничает, смеется над тем, что мы ходим в костел. Католику не к лицу слушать безбожные речи. — Бенюс все больше свирепел.
— Это правда. Фелюс иногда такое ляпнет...— Ро-мас рассмеялся. — Жаль, что ты ушел. Вот бы нахохотался!
Бенюс презрительно махнул рукой.
— Тебя не поймешь. Прислуживаешь в костеле, записался в религиозный кружок, каждый месяц ходишь к причастию, а греха не боишься.
— Боюсь. Только я слабый, безвольный, и грех меня побеждает. Зато я часто хожу к исповеди, молю бога, чтобы он меня простил, и бог меня прощает. Бог хороший. Он слабым людям прощает.
— Так каждый оправдается.
— Нет. — Лючвартис виновато улыбнулся. — Я, правда, слабый. Я не хочу ходить к Фелюсу, но не могу совладать с собой, потому что мне нравятся его рассказы.
— И поэтому ты каждое утро заходишь в костел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48