Нищета всегда виновата перед богатством. Мы виноваты в том, что наши дедушки или прадедушки не были достаточно оборотисты, не накопили капитальца, который мы бы могли потом унаследовать; мы виноваты, что не сумели пробиться; мы виноваты, что вынуждены работать на других; а более всего в том, что не согласны со своей судьбой и не берем на себя вины. Да, не берем, потому что думаем так: истинные преступники — не те, которых грабят, а те, которые грабят. Они себя выгораживают, но мы не верим их уверткам. Как может быть, что я, работая в десять раз тяжелее такого господина Стимбуриса или господина Сикорскиса, не могу даже наесться досыта, а они катаются как сыр в масле? Откуда у них все эти блага?
— Я не оправдываю эксплуатацию. Но причем тут отдельные люди? Издавна так велось, что одни служат, а другие принимают их услуги... Ведь платят по свободному соглашению...
— Свободное соглашение! Ха...—Аницетас нервно рассмеялся. — Это соглашение зависит не от рабочего, а от хозяина. Конечно, я могу не согласиться, требовать, чтобы мне заплатили за работу столько, сколько она действительно стоит; например, десят литов. А хозяин вместо десяти швыряет пять или того меньше, и я принужден уступить. Для него неважно, что у рабочего дома больная мать, которой нужно купить лекарства, что его дети плохо питаются и вырастают больными, что голод и непосильный труд преждевременно загоняют его в могилу. Его ничто не интересует, кроме собственного кармана, в который стекаются литы, политые рабочей кровью. А грабить людей, когда те не в силах сопротивляться, приговорить миллионы рабов к смерти — есть ли преступление страшнее? Но преступники ходят на свободе, а потерпевших преследуют, и ты еще жалеешь нескольких заговорщиков, которые хотели уничтожить завоеванное рабочими в России!
— Мне жаль пролитой крови, кто бы ее ни пролил, — огорченно ответила Виле.
— Революция в России потребовала миллионов жизней. Это огромная жертва. Но и эта жертва — ничто по сравнению с теми муками, которые приходится переносить людям всего мира в рабстве у капитала. Виле с ужасом взглянула на Аницетаса.
— Для того чтобы освободиться, никакие жертвы не страшны, — продолжал Аницетас. — Лучше сразу вырезать опухоль, чем испытывать постоянную боль.
— Ты... страшный, Аницетас...—прошептала Виле побелевшими губами.—Миллионы!.. И ты говоришь о них, как будто они не люди, а песчинки...
— Мы не понимаем друг друга, Виле,
— Да. Нам не стоит говорить на такие темы.
— Я ошибся... Если б я знал, что ты такой наивный ребенок...
— Ты устал, Аницетас, — прервала Виле, словно не заметив упрека в голосе товарища.—Дай, теперь я погребу.
Аницетас покачал головой.
— Тебе надо отдохнуть, Аницетас. На этом складе можно окончательно надорваться. Поискал бы работу полегче... Вот и я работаю на каникулах.— Виле протянула огрубевшую ладонь. — За день так устаю, что сплю как убитая. Но по сравнению с твоей работой — это только игра. Послушай, Аницетас, скоро уборка. Хозяева ищут сезонных рабочих. Могу порекомендовать тебя в Линвартис. Заработаешь не меньше, а работа будет легче и здоровей.
— Спасибо, Виле. Я не могу уйти от Гальперина.
— Если б ты не был такой... тебе бы было легче... Помнишь, шестнадцатого февраля наша дружина устраивала вечер с представлением. Мы получили больше пятисот литов чистого дохода, и все эти деньги пошли на помощь бедным ученикам. Я не оправдываю своих товарищей. С тобой они поступили некрасиво, несправедливо, но...
— Пожалуйста, не волнуйся, Виле. Они правильно меня оценили, — с досадой оборвал ее Аницетас. — Я бы все равно не принял милостыню из чужих рук, мне нечем за нее платить.
— Благотворительность не требует платы.
— Не говори. Этими несколькими литами Мингайла хочет восстановить неимущих учеников друг против друга, расколоть их, перетянуть часть на свою сторону, сгладить недовольство. Как я могу взять аванс под чувства, которыми никогда не смогу им отплатить?
— Тебя снедает гордыня, Аницетас, губит гордость... Я понимаю, что ты так поступаешь по убеждению, но подумай, легче ли от этого тебе самому и твоим друзьям?
Губы Аницетаса мучительно дрогнули.
— Может, вернемся на берег? Я очень устал.
— Вот, я говорила, что тебе надо отдохнуть!
Аницетас молча налег на весла, и лодка, легко покачиваясь, повернула обратно. Зеленоватая вода сбегала струйками с мерно поднимающихся весел; западный ветер нес с пастбища кисловатый запах скота, брызгал в лицо холодными каплями. Домой, домой... Минута счастья кончилась... Снова вонючая лачуга, измученные глаза матери, нескончаемое каторжное вышагивание от телеги до «трамплина» и обратно.
Мысленно он навсегда простился с красивым озером и тенистыми прибрежными рощами, сказал «прощай» той желтой песчаной тропинке, по которой прибежал сюда, и нежно шуршащему тростнику, и белым водяным лилиям, и этой черноглазой девушке с длинными косами, без которой все тут превратилось бы в пустыню. Конец, всему конец... Ему больше нельзя с ней встречаться... Ведь он приехал сюда не за возлюбленной — он искал человека, который бы принес пользу общему делу. Она не станет таким человеком.
— Повернем к берегу. Отдадим папе лодку,— услышал он голос Виле. Он взглянул на девушку, увидел ее вдруг засверкавшие глаза — и понял, что все рассуждения напрасны — его воля бессильна перед любовью.
— Что ты говоришь? — переспросил он, не в силах оторвать глаз от ее радостно просиявшего лица и не понимая, откуда в ней эта неожиданная перемена.
— Нам не стоит плыть до мостика, — пояснила она, отведя глаза.
Он поглядел через плечо, и его бледное лицо вспыхнуло: на берегу, в нескольких шагах от Римгайлы, сидел Бенюс Жутаутас...
Аницетас налег на весла. Несколько сильных ударов, и нос лодки вонзился в мокрый песок.
— Бенюс... Здравствуй!..
— Здравствуй, Виле...
— Папа, выругай его, что так долго не приезжал. Аницетас спрыгнул на берег и никем не замеченный исчез в кустах.
Виле взяла Бенюса за руку, и они побежали вдоль берега.
— Виле...
— Что?
— Ты очень хорошая девочка...
— И ты...
— Что ты говоришь? И я девочка? Нет, когда я с тобой, я не хочу быть девочкой.
Смех.
Виле толкнула его плечом. Они дрались, как молодые козлята.
— Хватит, Бенюс. Очень уж жарко.
— Искупаемся.
— Ей-богу!
Через минуту оба, мокрые, усталые, валялись под орешником и, прищурившись, глядели на пуховые облачка, проплывающие в небе.
«Зачем приезжал Аницетас?»
Но вслух он сказал совсем другое:
— Кто построил этот шалаш?
Виле перевернулась на бок. Ленивым взглядом она окинула площадку, опоясанную густым кустарником, и остановилась на кривой березе, под которой стоял высохший шалаш.
— Шарунас поставил. Для меня...
— Вы с ним дружите?
— Он для меня как брат. Такого искреннего мальчика я никогда не видела.
Бенюс зажмурился. Пахло зреющей рожью, травой. На одно мгновение ему почудилось, что он лежит на лугу Жасинаса, рядом с Адой, и сладкая дрожь прошла по спине. Он тоже перевернулся на бок. Теперь они лежали лицом к лицу. Жаркое полуденное солнце струилось по обнаженным плечам девушки, по стройным, словно выточенным из меди бедрам, золотило тугую грудь, обтянутую желтым сатином.
Бенюс вздохнул и положил руку на влажные косы, свернувшиеся в траве.
Она подняла тяжелые ресницы и снова зажмурилась.
— Виле...—тихо позвал Бенюс.— Ты любишь меня?
Тогда Банюс обнял ее за плечи, крепко прижал к себе горячее полуобнаженное тело и впился в губы.
Она не сопротивлялась.
«Как Ада...» — огненным холодом заструилась мысль. Он уткнулся во влажные волосы, пахнущие беленым холстом, и почувствовал, что земля закружилась под ним.
— Виле...
— Что?..
— Ведь мы уже не дети, Виле?..
— Да, Бенюс.
— Ты все равно будешь моей женой... Раньше или позже...
Бенюс встал на колени, поднял ее с земли и уткнулся горящим лицом ей в грудь.
— Бенюс, что ты делаешь?
— Я тебя люблю... люблю... Вдруг она поняла, чего он хочет.
— Бенюс, пусти! — крикнула она испуганно.— Куда ты меня несешь? Слышишь? Отпусти...
Но Бенюс уже не владел собой. Он стиснул горячее вырывающееся тело, вошел в шалаш, положил девушку на мягкий мох, которым Шарунас выложил обиталище для своей лучшей подруги, и упал на колени.
— Виле... Виле... Не бойся. Тут нас никто не увидит...
— Бенюс! — Она приподнялась и сидя начала выбираться из шалаша. Ее лицо и даже плечи густо покраснели, глаза набухли слезами обиды.— Как тебе не стыдно... как не стыдно...
— Ах, Виле...— Бенюс пытался удержать ее.— Хватит нам играть...
Она грубо оттолкнула его руку.
— Я не ожидала от тебя такого, Бенюс...
— Виле... Как ты не понимаешь...— Он хотел ее обнять, но девушка выскользнула из шалаша и убежала.
Бенюс сел, обнял дрожащие коленки. Он постепенно успокаивался. Теперь ему было стыдно. Он чувствовал слабость, тошноту, злость на девушку, из-за которой попал в такое дурацкое положение. Он чуть не плакал от досады.
— Оденься. Пойдем орехи собирать. — Виле швырнула в шалаш одежду Бенюса.
«В платье она еще красивей»,— с досадой подумал Бенюс, надевая брюки.
— А может, хочешь покататься на велосипеде или на лодке?
Бенюс насмешливо рассмеялся.
— Чего ты смеешься? — удивилась Виле.
— Над твоей неискренностью,—злорадно ужалил он. — Я не верю тебе, Виле.
— Что ты говоришь!
— Я знаю, что говорю. Восемнадцатилетние девушки не играют в куклы. А если играют, значит, они или ненормальные, или притворяются. Я не верю в платоническую любовь, она противоречит законам природы. Если два здоровых человека любят друг друга, они должны любить полностью — душой и телом. Ты читала «Так говорил Заратустра»?
— Нет.
— Ну, неважно, — продолжал Бенюс, глядя из шалаша на босые ноги девушки. — То ли Ницше, то ли кто-то еще, не помню, сказал, что женщина не может любить односторонне. «Если ты поработил ее душу, но не владеешь телом, значит, кроме тебя... есть еще один мужчина, с которым она делит свое тело...»
— Это мерзко, Бенюс. Пожалуйста, не говори такого!
Бенюс выбрался из шалаша.
— Мерзко, зато правильно. Мы уже слишком большие, чтобы играть в жмурки. Давай играть в открытую.
— Любовь не игра.
— Да-а-а? А чего тут ходит Аницетас? Виле нахмурилась.
— Аницетас хороший мальчик. Я бы хотела, чтобы вы помирились.
— И только поэтому вы чирикаете на озере? — Бенюс оскорбительно улыбнулся. — А я уже было думал, он и есть тот второй мужчина, который...
Виле побледнела.
— Который? —тихо повторила она, шагнув вперед.
— Сама знаешь. Ты ему отдала то, чего мне не осталось, и теперь боишься, чтобы я не узнал...
— Что?!
— Ничего...—Он осклабился, пряча смущение,— очень уж резко изменилось ее лицо — и в то же мгновение щеку его обожгла звонкая пощечина.
Бенюс надел свалившуюся фуражку и, не оборачиваясь, направился к усадьбе Римгайлы, где оставил велосипед.
А Виле лежала ничком у шалаша и плакала.
Виле не нравилось, что Бенюс высокомерен с неимущими товарищами по классу, восхищается Сикорскисом, презирает отчима. Все это было больно девушке — и все же не меняло их отношений. Его недостатки не отталкивали Виле,—она жалела его, хотела помочь сделаться лучше, справедливее. И те злые, оскорбительные слова она ему простила. Ей было обидно, что он мог о ней так подумать,—и все-таки она краснела от стыда, вспоминая пощечину. Как она могла ударить того, кого она так сильно любит? От злости? От оскорбленной гордости? Нет. Гнев и гордость были ей чужды. Только долгое время спустя Виле понемногу поняла истинную причину своей горячности. Ее ошеломили слова Бенюса, в которых ей почудилось серьезное, обдуманное обвинение. Значит, он так думает про нее! И она испугалась. От страха она просто не нашла слов для оправдания и ударила его. Она хотела доказать свою невиновность, вот и все.
С того дня Бенюс не показывался в Линвартисе. А после начала учебного года он избегал оставаться с Виле наедине. На переменах Бенюс словно не замечал ее, а после уроков шел домой с приятелями Сикорскиса. На его лице, кроме холодного равнодушия, ничего нельзя было прочесть, но Виле казалось, что Бенюс обижен, и из-за этого она страдала еще больше.
А на самом деле Бенюс жалел о том, что произошло. «Правда, я на нее несправедливо напал,—думал он, стараясь победить уязвленное самолюбие. — Так не бить же за это по лицу?.. Нет, она обязана попросить прощения...» Но когда однажды он увидел Виле с Аницетасом, он взволновался не на шутку и решил как можно скорее помириться.
В тот день в гимназии появился первый номер «Юного патриота». Ученики еще до уроков расхватали газету и были удивлены смелым, более того, наглым тоном отпечатанных на гектографе статей. Под заголовком газеты вместо передовой статьи было напечатано стихотворение, призывающее отнять у поляков Вильнюс, несколько злых анекдотов про евреев. а внизу полз рак с головой учителя Габренаса — карикатура Лючвартиса, которую поясняло хлесткое двустишие :
Если и дальше так будем шагать, Каунас нам тоже придется отдать...
Вторая страница начиналась с воинственного призыва : «Вон инородцев и их прихвостней из Литвы!» Дальше следовала злая статья, призывавшая учеников быть сознательными патриотами, жертвовать в фонд оружия, содействовать литовцам-предпринимателям, влиять на родителей, чтобы те не имели дела с торговцами иных наций. По стилю статей нетрудно было узнать ее автора — Сикорскиса.
«Кто любит свою нацию, тот не позволит, чтобы наших братьев обижали инородцы! — восклицал в конце автор статьи.— А кто с этим не согласен — тот враг Литвы, и мы найдем на него управу. Мы наведем порядок в своей гимназии, будьте спокойны. Выродки Стяпулисы, Габренасы и Даумантайте нам не нужны. Остальная часть газеты была заполнена разнообразными сообщениями из жизни гимназии. Номер заканчивался отделом юмора, в котором было напечатано несколько объявлений — непристойных издевок над Аницетасом и членами кружка культуры.
Появление «Юного патриота» ученики встретили по-разному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48