.. Когда друзья разошлись, Бенюс долго не мог заснуть. В комнате было холодно, воняло объедками, разбросанными по полу окурками. Ветер завывал в саду, ломал голые ветви, гремел железом на крыше, доносил с далекого вокзала паровозные гудки, — и все эти ночные шумы звучали для Бенюса какой-то неясной угрозой. Он лежал, уставившись в темный потолок, и старался ни о чем не думать, но из головы не выходило сегодняшнее собрание: «Это потому, что спорил я больше, чем пил», — думал он и мучался, мучался. Он хотел встать, налить себе рюмочку, но вспомнил, что на столе остались лишь пустые бутылки; Гряужинис выпил все. «Свинья, хамье. Пустоголовое чучело с этикеткой сына городского головы. Какого дьявола Альбертас привлек его? Деньги водятся. Да, он мастер чистить отцовские карманы. Не скупой. На газету не жалеет, а все равно свинья...» — Бенюс излил всю желчь на Людаса, но легче ему не стало. Все не выходил из головы недвусмысленный намек Сикорскиса и оскорбительный смех, который вызвало циничное замечание Варненаса. Бенюс с превеликой охотой набил бы морду Варненасу, подвернись он только под руку, или вышвырнул за дверь Сикорскиса. «Мне надо было выгнать всю банду,—кусал он губы, все больше распаляясь. — В другой раз так и сделаю. Нет, следующий раз они сюда не придут. Завтра скажу Сикорскису, чтобы поискал место для собраний в другом доме». Он искренне решил сказать это, но в глубине души понимал, что это — пустая угроза, которую он никогда не осмелится осуществить.
— Ромас, ты не спишь? — спросил он, услышав, что Лючвартис ворочается на кровати.
— Сон не берет, — ответил Ромас, явно обрадовавшись, что с ним заговорили. — Думаю про стихи.
Бенюс захотел поговорить с товарищем, облегчить душу.
— Про какие стихи?
— Я думал их напечатать в «Юном патриоте», но Сикорскис не принял. — Лючвартис жалобно вздохнул.
— Сикорскис мнит себя большим знатоком, а на деле ни черта не смыслит,— утешил Бенюс товарища, искренне сочувствуя ему и радуясь, что кто-то еще недоволен Альбертасом.
— Это стихотворение я назвал «Бог и нация», — зашевелился Лючвартис, найдя единомышленника. — Хочешь, прочитаю?
— Валяй.
— Бог и нация. — Ромас прочел заголовок и торжественно помолчал. Затем в темноте снова зазвенел приподнятый голос, которому ритмично вторил скрип кровати.
К тебе мы, господи, взываем, Пав на колени, уповаем: Дай нашей нации в ненастье Быть в силе, радости и счастье.
Мы пред тобою лишь пылинка, Но не столкни с путей великих, Веди свое святое стадо К высоким стенам славы града.
— Все?
— Ага. Ну, как?
— Ничего. Хорошие стихи,— похвалил Бенюс, хотя стихотворение ему не понравилось.— Не понимаю, что тут могло не устроить господина Сикорскиса.
— Вот. «Взываем — уповаем», «ненастье — счастье», «стадо — града». Замечательные рифмы и ритм, этого сам Альбертас не отрицает. Но, говорит, в стихах нет доверия к нации. Не надо было сравнивать нацию с пылинкой или со «святым стадом», потому что литовцы не скот, а люди могучей души. Я должен, мол, учиться у Майрониса. Разве не глупо? Майронис остается Майронисом, а Лючвартис Люч-вартисом. Почему я должен учиться у того, кто уже отжил свое? Кроме того, он мне далек. Я люблю современных поэтов — Бразджёниса, Коссу-Александра-вичюса. Альбертас говорит, что они вечно молятся и сохнут от любви: первый — к Христу, второй — к химере. Он не понимает, что это ничуть не мешает им быть хорошими поэтами. Ведь нету нации без бога...
— Что он смыслит в поэзии! — презрительно бросил Бенюс.
— Нет,—не согласился Лючвартис—Он начитан, умен, но не уважает чужого мнения. Как будто все вокруг телята, а он один — человек.
— Ясное дело, ума у него хватает. Был бы он дураком, держал бы у себя гектограф, печатал бы сам газету, устраивал бы в своей комнате собрания. Но зачем отвечать одному, если придет беда? Пускай страдают и Лючвартис с Жутаутасом.
— Организовать он умеет.
— Поджигать, — поправил Бенюс, не тая озлобления. — Мы действуем, а он болтает.
— Мне нравится его идея насчет Колуна. Мерзкий учитель. На его уроках я рот раскрыть боюсь, чтобы двойку не схватить. А о шпаргалке и подумать страшно.
— И мне он двойку закатил, но почему я должен бить ему окна? — зло спросил Бенюс— Пускай господин Сикорскис попробует.
— Так говоришь, стихи понравились?
— Конечно.—Бенюс помолчал. — Ромас, скажи честно, как друг: ты веришь, что Виле влюблена в Аницетаса?
— Слушай их больше! У Варненаса самого слюнки текут, когда он ее видит, да ничего не получается. Вот он и ревнует. Виле не такая дура, чтобы променяла тебя на другого, да еще на Стяпулиса.
За эти слова Бенюс был готов расцеловать товарища.
— Выдумал напечатать про нее в газете. Врага нашел. А я не буду делать тот номер, где будет написано про Виле.
— Жаль, ты не редактор, — вздохнул Лючвартис. — Поместил бы мои стихи. На первой странице. Воображаешь, как бы звучало? Бог и нация.
К тебе мы, господи, взываем, Пав на колени, уповаем...
— Я и так их помещу, — прервал Бенюс. — Когда про Виле напишут, выброшу вон эту статейку и на ее месте напечатаю твои стихи.
Лючвартис расхохотался.
— Воображаю, как вытянется нос у Альбертаса.
— Надо дать ему по рукам. Слишком уж зазнался. Прыгает, прилизал хохол на левый бок, корчит из себя литовского Гитлера. А на деле он просто сын оли-товившегося шляхтича. Тоже не особенно арийская кровь!
— Даже своего языка стыдится. — согласился Люч-вартис. — По-английски, по-немецки сует куда попало, а по-польски ни-ни.
— Наполеон — корсиканец, Пилсудский — литовец, Гитлер — австриец, все — пришельцы, все из других наций. Сикорскис верит, что история повторит такую шутку, и господин Альбертас, поляк, станет диктатором Литвы.
— Ростом-то он не очень вышел, — усмехнулся Лючвартис.
— Ничего. Ты думаешь, он об этом не подумал? Я сам слышал, как он однажды говорил, что гении, мол, вылупливаются из маленького яйца...
В эту ночь они еще долго перемывали косточки своему предводителю, высмеивали его слабости и даже достоинства, которыми раньше сами восхищались. Сикорскис был развенчан, втоптан в грязь, и его унижение сблизило их больше, чем шесть лет, проведенных в одном классе.
— Значит, говоришь, хорошие стихи? — спросил Лючвартис, когда оба утомились.
Бенюс подтвердил, что стихи замечательные. Тогда Ромас еще раз прочитал свое произведение, перевернулся на другой бок и счастливо захрапел.
Когда Бенюс проснулся, уже светало. Лючвартис сидел на кровати в нижнем белье и стонал, держась за голову, обмотанную мокрым полотенцем.
— У тебя не болит? — с завистью спрашивал он.— Железная у тебя башка, можешь пить. А у меня вместо мозгов будто горящих угольев насыпали, хоть головой штаны гладь. Вот вино проклятое! Как я до гимназии доберусь! О-о-ой...
— Верно, Гряужинис намешал чего-нибудь в твою рюмку.
— Не буду пить, как бог свят, больше не буду. О-о-ой! Прямо пополам раскалывается...
Бенюс засунул в портфель с десяток номеров «Юного патриота», которые должен был распространить в своем классе и, покинув больного с похмелья друга, ушел в гимназию. Настроение у него было паршивое. В голове шумело, в горле стоял какой-то ком, подташнивало. Вчерашний гнев улегся, но, когда он думал о товарищах, которых встретит в классе, обида
вспыхивала снова. Какого дьявола именно он должен распространять эту газету? Почему не кто-нибудь другой из восьмиклассников, членов клуба? Скажем, Вар-ненас или Лючвартис? А еще лучше — Альбертас. На самом деле, почему не сам господии Сикорскис? Слишком низменно? Много неудобств? Конечно! Если не хочешь рисковать шкурой — надо прийти первым, сунуть в каждую парту по экземпляру и еще суметь сделать так, чтобы войти в класс снова не раньше дежурных... До сих пор Бенюсу везло, и он ни разу не проспал, а сегодня опоздает. До начала уроков остается неполных четверть часа. Пока он придет, в классе будет полно, и все экземпляры придется сунуть в первую попавшуюся парту...
В раздевалке Бенюса ожидала новая неприятность. Когда он снимал пальто, на него навалилось несколько учеников, обыскали и потащили в канцелярию. Защищаясь, он рассек одному губу, другому оторвал воротник куртки, но и сам пострадал: под правым глазом розовела ссадина, а по подбородку текла кровь из глубокой царапины.
Аницетас, руководивший нападением, положил перед директором портфель:
— Это портфель Жутаутаса, господин директор. В нем новые номера.
— Мы захватили его в раздевалке и отняли,— объяснил гимназист, которому Бенюс рассек губу.
— Господин директор, он знает, кто выпускает газету, — пояснил третий, ощупывая оторванный воротник.
Ольвидас сидел за столом совершенно растерянный и не сразу нашелся, как поступить в создавшемся положении.
За это время Бенюс пришел в себя и приготовился к защите.
— Господин директор, газеты я нашел у ворот и хотел вам принести, но...— он с сожалением развел руками.
— Не слушайте его, господин директор, — вмешался Аницетас, — он хочет вас одурачить.
Ольвидас вскочил, ударил по столу кулаком.
— Что за выражение, ученик! Где вы находитесь? В гимназии или в римском колизее? Кто позволил вам организовывать турниры гладиаторов? Бистру-бас, — обратился он к сидящему напротив него пи-
сарю, вновь обретая директорское достоинство.— Запиши их фамилии. Всех оставляю на неделю после уроков. По часу в день. Поняли?
— Извините, господин директор, — поклонился Аницетас. — Жутаутас лжет. Эту мерзкую газетенку он получил от издателя. Мы просим положить конец действиям банды хулиганов, господин директор.
Ольвидас показал взглядом на портфель и распорядился:
— Жутаутас, оставь тут газету и беги в класс. Герои... Поцарапались, подрались как петухи и еще лезут к директору. Срам! Марш все в умывальную, приведите себя в порядок! Поговорим в следующую перемену. Живо!
Бенюс вынул из портфеля кипу газет, положил перед Ольвидасом и отправился в класс.
Шел урок тригонометрии, письменная работа. В торжественной тишине монотонно царапали перья, шуршали переворачиваемые страницы. Пол скрипел под длинными ногами Габренаса, который ходил между парт, наклонившись вперед, словно аист в поисках лягушки. Габренас был строгий учитель, но справедливый. И все-таки ученики относились к нему только с опасливым уважением и, можно сказать, не любили его. Они не могли простить Габренасу его строгости, а больше всего их раздражала необыкновенная его наблюдательность. На уроке математики самые отъявленные шалуны замирали, рассеянные собирались с мыслями, суфлеры немели, списывающие боялись покоситься в сторону, даже если там была только голая стена.
В Скуоджяй Габренас учительствовал второй год, но еще не было случая, чтобы хоть кому-нибудь удалось на его уроке воспользоваться шпаргалкой, списать или безнаказанно «посчитать ворон». Габренасу бы не мешало немного глубже вникнуть в психологию учеников, кое-что простить им, а кое-что и не заметить, — словом — быть немного педагогичнее, и его отношения с классом заметно улучшились бы. Но учитель болезненно любил свой предмет, слепо верил, что высшая математика — важнейшая наука современности, без знания которой нельзя даже представить себе интеллигентного человека двадцатого века, и поэтому, насколько мог, старался передать свои знания воспитанникам («Кто может знать, который из них
станет изобретателем или выдающимся конструктором!»). Увы, лишь немногие правильно оценили его благие намерения, а за колы, которые Габренас щедро раздавал при списывании, или двойки, которые ставил за невнимательность, он только получил прозвище Колун.
Бенюс машинально списал с доски условия задач и задумался. Руки дрожали, перед глазами стояло одутловатое лицо Ольвидаса, его маленькие злые глазки, угрожающий крик: «На следующей перемене поговорим. Герои...» О чем? Чем кончится этот разговор? Для начала уже есть шесть часов после уроков. Да разве этим кончится? Директор не такой дурак, чтобы поверить в глупую, наспех выдуманную историю. Надо придумать что-то посерьезней. О-ох, сколько неприятностей причинил Аницетас! И какого дьявола он следит за ним, почему преследует? Из-за идеи? Такое усердие, такая ненависть? Вряд ли, вряд ли... Не оказался бы прав Варненас...
— Жутаутас, почему не участвуете в уроке? — голос Габренаса вернул его к действительности.
Он испуганно вздрогнул, пробежал глазами первую задачу, но тщетно старался углубиться в условие. Все ему мешало: и шелест бумаги, и стук крышек, а больше всего — тяжелые шаги учителя, беспрестанный скрип половиц, напоминавший о всевидящем, справедливом, не знающем пощады оке Колуна. Бенюсу казалось, что тот не спускает с него сердитого взгляда. Достаточно обернуться, нечаянно глянуть под парту или в спину сидящего впереди Варненаса, и учитель закатит двойку за списывание. Бенюс не мог отвязаться от мысли, что Габренас ищет случая отплатить за все оскорбления, которые вынес от «Юного патриота». Недаром же притащился он сегодня ночью. Теперь бесится, что ходил зря, поэтому будет мстить и за это. Он знает слабое место Бенюса. Почва уже подготовлена: в середине триместра Габренас влепил ему несколько двоек — одну за то, что Бенюс подсказал Лючвартису, другую за невыполненную домашнюю работу. Когда он вызвал его последний раз, Бенюс мало спал (до полуночи размножал газету) и с великим трудом ответил на тройку с минусом. Одно утешение — первая половина триместра. Тогда удалось выжать две четверки. А вообще — к дьяволу всю тригонометрию. Она с самого начала не давалась Бенюсу. Даже в лучшие времена — при учителе Шилена-се — он не получал в триместре больше четверки. А теперь? Если письменная не удастся, Колун с превеликим удовольствием выведет тройку, скорей всего, даже с минусом, потому что этот сухарь любит математическую точность во всем. Послезавтра последний день триместра, — исправить не успеешь. По латыни тройка уже обеспечена — синьорина Катилина постаралась. А две тройки в триместре — значит, ты выпал из списка способных учеников и изволь платить за учебу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48