Альбертас уселся на траве рядом с Бенюсом.
— Да, конечно...
— Тебе надо больше читать, Бенюс. То, что ты второй ученик в классе, ничего еще не значит. Стяпу-лис — первый, ну и что, раз он дурак?
— Все бедные — дураки, — язвительно заметил Бенюс.
— Он дурак не потому, что бедный. Ты тоже бедный, а никто не скажет, что ты дурак.
— Отчим не считает меня умным...— Враждебность к Альбертасу рассеялась, словно туман под лучами солнца.
— У твоего отчима у самого нет царя в голове. Недавно я читал одну книгу, там правильно сказано, что люди несчастны из-за неравных способностей.
Способные поднимаются, менее способные остаются на полпути, а самые неспособные погружаются на дно. И от этого возникают всякие раздоры. Неспособные завидуют способным и мутят народ, поднимают революции. Это очень правильная мысль. Возьмем хотя бы твоего отчима. Если бы у него были какие-нибудь способности, скажем, строителя или механика, на войне он попал бы не в пехоту, а в такую часть, где бы не потерял руки. Потом он бы разбогател и не точил бы зубы на людей, которые удачливее его.
Бенюс ничего не ответил. Рассуждения Альбертаса его потрясли. «А моя мать? — думал он.— Сама рассказывала, что накопила денег, которые выманил... отец. На эти деньги она бы могла уехать в Америку и разбогатеть, как Рокфеллер. Он тоже начинал с одного доллара. Но у матери не было никаких способностей, и в этом никто не виноват...»
— А теперь от твоего Ронкиса остался один язык, — добавил Альбертас, не дождавшись ответа.— Подбивает батраков против хозяев, народ мутит. Хозяева рассердились, собираются писать прошение начальнику уезда. Выселят его из Рикантаи, и конец.
— Что я могу сделать? — Бенюс вздохнул. — Сам знаешь, был бы Ронкис другим, и мне бы в гимназии было легче.
— Без сомнения, — подтвердил Альбертас. — Теперь ты платишь половину за учебу, а был бы отчим не такой — ни лита не пришлось бы платить. Тебя бы приняли в скауты, мог бы летом в лагерь поехать...
— А ты что так уж заботишься? — Бенюсу показалось, что Альбертас над ним издевается.
— Мы оба литовцы. А литовец должен заботиться о литовце. — Голос Альбертаса звучал торжественно.— Читал «Отголоски боев»? О наших боях за независимость. Могу дать почитать. — Альбертас встал.— Вечером встретимся. Только не забудь, а то завтра можем не увидеться: я рано утром уезжаю в Скуод-жяй, а оттуда — в скаутский лагерь.
— В лагерь?..— машинально повторил Бенюс. Ему вдруг стало тоскливо.
— Эй, гимназист! Экипаж готов — валяй! — это кричал батрак, крутясь около полного воза.
— Альбертас поднял с травы «Истории про миллионеров» и, помахивая книгой, углубился в сад. Чистенький, умный, уверенный в себе.
— Иду! — откликнулся Бенюс прерывающимся голосом. Еще раз посмотрел вслед другу и крепко сжал кулаки. Теперь он снова всей душой ненавидел Аль-бертаса.
...«Отголоски боев» Бенюс не успел дочитать до конца, но запомнил хорошо. Он и раньше немало слышал о боях за независимость. На уроках истории учитель вдохновенно воспевал героические подвиги литовских воинов, их бесконечную любовь к родине, самопожертвование, благородство. И журналы для школьной молодежи, и речи по случаю государственных праздников всячески умаляли достоинства других народов и подчеркивали исключительность литовской нации. Книга, данная ему Альбертасом, стройно влилась в этот хор. Она была написана изящным пером горячего националиста. Автор водил читателя по полям сражений восемнадцатого —двадцатого годов, где литовцы сражались за свободу с поляками, бермонтовцами и большевиками. Литовцы были отважные, благородные, а их враги — озверевшие коварные трусы. Сердце Бенюса бурлило от гнева, когда он читал о злодеяниях врагов. «Какие подлецы! — поражался он. — Как хорошо, что я не поляк, не немец, не русский, а литовец». «Мы принадлежим к лучшей расе, — вспоминал мальчик насмешливые слова отчима. — Но уступят ли нам эту славу немцы, которые раньше заслужили ее?» «Хорошо, что я не большевик, как Ронкис», — подумал Бенюс. Ночью ему снился лейтенант Баужис, поднимающийся по ступеням лестницы в такт тиканью часов... На следующий день Бе-нюсу некогда было читать, но в его воображении стоял образ благородного человека в военной форме. «Когда вырасту, буду офицером». Эта мысль мелькнула неожиданно, и Бенюс принял ее как откровение. В воскресенье он хотел кончить книгу, но не нашел ее там, где положил. Тогда он набросился на мать, но Агне ничего не знала. Все выяснилось, когда домой вернулся отчим.
— Уже прочитал эту дрянь? — спросил он, исподлобья взглянув на пасынка.
— О чем вы? — смутился Бенюс.
— Не притворяйся. Эту книжонку я отнес в поместье и отдал барышне.
Бенюс побледнел. «Какое твое дело! Чего лезешь, куда не надо!» Но вслух он сказал:
— Эта книга не барышни. Мне ее дал Альбертас.
— Я ее хотел в нужнике повесить, да и там для нее слишком почетное место. Ты ее прочел?
Бенюс молчал.
— Не умеешь ты выбирать книги, — продолжал Ронкис. — Что сунут, то и лопаешь. Пора бы знать, сынок, что не всякая жвачка в пользу.
— Эта книга очень интересная и... и...— Бенюс хотел добавить «патриотическая», но отчим строго прервал его:
— Еще хуже, что не умеешь выбирать себе друзей. Что у тебя может быть общего с Альбертасом? Ты ему нужен как игрушка — это я понимаю. А тебе зачем Альбертас? Ты случайно не думаешь, что большая честь собачонкой бегать за баричем?
— А что тут плохого, Антанас? — вмешалась Аг-не. — Не сердиться надо, а радоваться, что господа Сикорскисы не презирают простых людей.
Бенюс с благодарностью взглянул на мать.
— А за что нас презирать? — сухо спросил Ронкис. — Ведь кабы не мы — как ты говоришь, простые люди, — господа Сикорскисы пошли бы с сумой...
— Ах, Антанас, — расстроилась Агне. — Точишь, точишь зуб на поместье, а без поместья-то этого обойтись не можешь.
— Хватит, Агне. Давай не будем спорить — все равно мы не убедим друг друга, — устало сказал Ронкис. — Только знай, что судьба Бенюса меня заботит не меньше твоего.—Антанас повернулся к Бенюсу. Во взгляде его была забота, тревога и плохо скрытая враждебность. — Хорошо обдумай, что я сказал, сын. Мы пускаем тебя учиться не для того, чтобы ты вырос врагом собственной семьи. Должен бы понимать.— Тут он словно забыл про пасынка и обратился к жене : — Вчера в Скуоджяй я встретил одного старого приятеля. Он работает на перегонке плотов. Говорит, и для меня место найдется. До осени мог бы поработать на плотах, а потом лес рубить. Говорят, там здорово платят. До весны заработаю сотен пять, вот мы избу и подлатаем...
— Пять сотен! — испугалась Агне. — Где ж эти золотые копи?
— Ты не бойся, не в Америку собираюсь. Дорога бы ничего не стоила, можно и домой как-нибудь в воскресенье приехать. До весны ты и без меня обойдешься. А заработок тебе пришлю...
«Не по своей воле едет», — подумал Бенюс, вспомнив разговор с Альбертасом. Ему показалось, что мать тоже все понимает, только не хочет показать этого. «Она согласна, чтобы он уехал!» Какая-то прозрачная легкость наполнила грудь, и в глубине души родилась несмелая надежда: а вдруг Ронкис уплывет на своих плотах и больше не вернется в Рикантай.
В середине первого триместра в четвертый класс пришел новый учитель рисования Витаутас Мингайла. Это был высокий, хорошо сложенный человек, всегда в превосходно отутюженном костюме, свежей сорочке, с галстуком, тканным национальным орнаментом. Учитель был молодой, красивый, лощеный, он весь блестел, начиная от начищенных ботинок и кончая желтыми, словно яичный желток, волосами, гладко зачесанными назад. Бенюсу всегда казалось, что учитель только что вышел из ванны, надел чистое белье, костюм у него прямо из магазина, и ботинки еще пахнут ацетоном. С учениками он был ласков, не боялся пошутить. Но у Мингайлы была одна слабость, которую класс быстро подметил: достаточно было спросить его о чем-нибудь из прошлого Литвы, и учитель, забыв про рисование, превращался в историка. И не просто в историка, а в поэта, одержимого романтикой прошлого. Он словно переносился в те далекие времена, когда на башнях замков горели костры, призывавшие литовцев защищать свою землю от врага; тонкое, немного женственное его лицо краснело от волнения, глаза лихорадочно сверкали, и, с вдохновением фанатика, он говорил иногда до самого звонка. Ученики совали в портфель начатые рисунки, радуясь удавшемуся маневру, и единодушно признавали, что Мингайлу куда интересней слушать, чем преподавателя истории. Иногда он «разбегался» и без «толчка». В такие часы он говорил о задачах национальной молодежи, призывая учеников жертвовать на вооружение, поддерживать предпринимателей-литовцев, читать фашистскую литературу. Иногда он позволял себе осторожные насмешки над членами религиозного кружка и неорганизованными гимназистами, чей эгоизм не позволяет отдать должную дань общественной работе. Больше всех организаций подходит для школьной молодежи союз скаутов, говорил он. И приводил примеры, которые красноречиво доказывали, что лучшие черты характера можно развить только в организации Баден-Поуэлла.
Однажды во время такой беседы Мингайла предложил всем желающим после уроков записываться в скауты. В тот день урок рисования стоял последним. Мингайла почему-то пришел в класс в скаутской форме. Бенюс его еще не видел в такой одежде, хотя Мингайла с самого начала руководил в школе отрядом скаутов. Мальчик с восхищением смотрел на учителя, и его решение вступить в скауты крепло. Но после звонка он растерялся и, не отдавая себе отчета, почему он это делает, выскользнул из класса. Однако уже во дворе Бенюс понял, что страшиться нечего. До сих пор он не вступал в скауты не потому, что сомневался, примут ли, а просто потому, что боялся отчима. Теперь же, когда отчим уехал далеко, на заработки, как будто разорвалась веревка, долго стягивавшая ему руки.
Когда он выходил из ворот, кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся и недовольно поморщился: сзади стоял Аницетас. За три года учения Бенюс так и не подружился с ним, хотя Стяпулис был по-настоящему хороший и очень искренний парень. Но мальчики побогаче не любили Аницетаса, презирали его и при каждом удобном случае норовили оскорбить. А Бенюс боялся идти против аристократии класса. Когда дружки Сикорскиса принимались издеваться над Аницета-сом, он старался оставаться в стороне, но иногда это не удавалось, и он хохотал вместе со всеми над сыном бедной вдовы. Когда мать захворала сильнее, Анице-тасу пришлось отказаться и от тех минут удовольствия, которыми он изредка разнообразил свою тяжелую жизнь. Теперь у него был такой распорядок: вставал он в пять часов, чтобы до завтрака приготовить уроки; после гимназии, едва перекусив, бежал к ученикам и, промаявшись с тупыми капризными мальчишками до шести-семи вечера, спешил в мануфактурную и галантерейную лавку Гапьперина. Лавка была большая, раньше они с матерью вдвоем мыли в ней полы не меньше двух часов, а теперь он мучился один до одиннадцати вечера. Возвращаясь домой, он падал с ног, как заморенная кляча, и часто валился на кровать, даже не притронувшись к ужину — куску черствого хлеба и стакану чая с сахарином. На отдых ему оставалось часов шесть, потому что каждый день возникали непредвиденные мелкие дела: то дров наколи, то матери лекарства принеси, то она совсем расхворалась — так сам и обед свари. Часто только после полуночи он мог сомкнуть глаза. Другой на его месте не выдержал бы такой нагрузки. Но у Аницетаса сила была под стать воле. Они с Бенюсом были одного роста, обоим шел шестнадцатый год, оба учились в четвертом классе. Но плечи у Бенюса, не знавшего тяжелой работы, были прямые, фигура стройная, руки белые. Аницетас же ступал тяжело, уже горбился, руки его с толстыми короткими пальцами огрубели, растрескались, покрылись мозолями, ногти стерты, словно обкусаны — от непрерывного мытья полов. Четыре года назад мать отвела его в гимназию в новой форме, в новых ботинках. Со временем ботинки порвались, форма износилась, а когда нечего уже было латать, мать купила у тряпичника Бейскиса такую же поношенную форму и из двух составила одну; когда и та кончилась, точно так же была «подновлена» и вторая, и третья формы. Ботинки она покупала сильно ношенные, и часто они бывали велики, носы задирались, что давало пищу острякам класса. «Аницетас задирает нос, — говорили они, — воображает, что ни у кого нет таких красивых заплаток». Злые слова впивались Аницетасу в душу, но он отмалчивался, разве что иногда превращал оскорбление в шутку. Бенюс не мог понять — притворяется Аницетас или правда не чувствует пропасти, отделяющей его от богатых гимназистов. Его поражала какая-то двойственность этого молодого старика. Когда тот спокойно рассуждал о насущных, бытовых делах, когда, наморщив высокий лоб, искал выхода из запутаннейших положений — Бенюсу казалось, что перед ним не пятнадцатилетний паренек, а многоопытный хозяин, глава семьи, от которого зависит судьба многих людей. Он знал, когда кончатся дрова и как их купить подешевле, что готовить на обед, чтобы в запасе оставался лит «на
черный день», даже знал, где подработать на тот случай, если Гальперин больше не даст мыть лавку. Деньгами ведала мать, и добрая женщина, конечно, не сказала бы ни слова, если б он взял лит-другой на собственные развлечения. Но без нужды он не тратил ни лита, не съедал ни на крошку больше, чем рассчитано. Бенюс завидовал твердости Аницетаса, и, может быть, потому его не трогала нищета Стяпулисов. Аницетас не вызывал жалости. Его убогая форма скрывала сильное мускулистое тело, за медленными тяжелыми движениями взрослого таилась энергичная душа юноши. Его карие выразительные глаза глядели на мир весело, с доверием, а на худом продолговатом, неправильном лице Бенюс ни разу не видел уныния.
— Как тебе наш апостол? — спросил Аницетас.
— О чем ты? — Бенюс прикинулся непонимающим.
— О проповедях Мингайлы.
— Он интересно говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48