— Самое важное вы, конечно, знаете. А все остальное — гимназические мелочи.
— Это как раз меня и интересует, — настаивал гость.—Мелочь часто и оказывается тем ключиком, который отпирает большой дом.
Аницетас коротко рассказал о последних событиях в гимназии.
Дундулис внимательно слушал, склонив по-птичьи голову. Иногда он задавал вопрос, проверяя какие-то свои догадки. И если ответ нравился, лицо его словно молодело.
Когда Аницетас кончил, Дундулис попросил подробнее пересказать разговор с директором и описать учеников, которые участвовали в нападении на Беню-са. Пока Аницетас говорил, старик глядел на пламя свечи и ногтем царапал дно кадки.
— В гимназии из четырехсот учеников — только два комсомольца, — заметил он с сожалением, когда Аницетас замолк.— Ты не думаешь, что некоторые из этих юношей, — Дундулис назвал несколько фамилий, — могли бы пополнить вашу комсомольскую ячейку?
— Я об этом думал, — оживился Аницетас. — Но, откровенно признаюсь, боялся ошибиться.
— Ошибаться нельзя, — согласился Дундулис—От ошибки недалеко до предательства. Но от преувеличенной осторожности можно заболеть опасной болезнью, которая называется трусость. Конечно, я лично не знаю тех юношей, поэтому мои выводы могут оказаться неправильными. Вообще трудно судить о человеке по характеристике, какой бы она точной ни была. Характеристика — только вышка, вершина башни, с которой лучше видна местность. И совсем не все равно, увидишь ли ты эту местность своими глазами или на топографической карте. Но партии очень нужны революционеры, которые умеют оценить человека объективно, без «вкусовщины», как говорится. Ты ненавидишь некоторых учеников только потому, что их родители принадлежат к враждебному нам классу.
А может быть, я ошибаюсь? — Старик склонил набок голову и воспросительно взглянул на Аницетаса.
— Они слишком много сделали мне плохого, чтобы я мог их любить, — тихо признался Аницетас.
— Нельзя человека ненавидеть. Ненавидеть надо зло в человеке. И не на человека — на зло направь свою ненависть. Конечно, это не значит, что надо попустительствовать врагам. Их уже не вылечишь. С си-корскисами и гряужинисами разговор короткий — борьба до конца. А с жутаутасами надо бы поискать другой тон...
— Искали уже...
— Но не нашли, — резко сказал Дундулис. — А сколько в гимназии нейтральных учеников, чьи родители середняки или состоятельные крестьяне? Не сомневаюсь, что в их числе немало честных ребят... Надо бороться за них. Если мы их не привлечем на свою сторону, они попадут в паутину Сикорскиса. Знай, настанет время, когда рабочий класс возьмет власть в Литве. Нам нужны будут интеллигенты, которые поддержат диктатуру пролетариата, пойдут вместе с нами. Мы опираемся на рабочих и деревенскую бедноту, но не должны забывать о середняках и горожанах. Надо искать союзников повсюду. Выходцы из других классов — у нас пока исключение, как говорится. Но мы должны стараться, чтобы такое исключение стало правилом. Надо пускать корни вширь и вглубь — во все слои почвы.
— Мне кажется, гимназическая молодежь, — самый неблагодарный слой, — перебил Аницетас. — Этим летом я работал на зерновом складе. Каждый день встречался с десятками крестьян. Все разного возраста, образования, состоятельности, а понимали меня лучше, чем товарищи по гимназии. Разве не странно, что дети дальше друг от друга, чем их родители?
— Родители меньше отравлены буржуазной пропагандой. Газеты им читать некогда. А если и читают, то только хозяйственные советы. Цены на хлеб волнуют их больше, чем государственный гимн. И нечего удивляться: от этих цен зависит, удастся ли выплатить налоги, купить необходимые товары или придется обращаться в банк, лезть в долги, ставить на карту хозяйство. Крестьяне живут постоянными заботами, страхом за будущее. Они слишком хорошо чувствуют действительность, чтобы витать в небесах. А гимназисты более и менее обеспечены. Родители кормят их, одевают, платят за комнату и книги. Детям пока чужды заботы родителей. Они спокойно едят хлеб и не чувствуют соленого пота, которым родители полили каждый кусок. А газеты, журналы, книги, учителя день ото дня вбивают им в голову истины буржуазной идеологии. Так юношей, из которых могли бы вырасти люди, нужные новому обществу, уродуют, воспитывают врагами своего народа и собственных родителей.
— У меня есть друг. Комсомолец. Недавно я получил письмо. Сражается под Мадридом. Я тоже хотел уехать. Но мать...
— Успокойся. Пока ты больше нужен здесь. Конечно, сражаться на фронте — дело почетное, но и тут не сидят сложа руки. Как тут, так и там ты можешь славно бороться и погибнуть за дело рабочего класса. Вспомни четырех коммунаров. Они погибли не на фронте, а разве их смерть — менее осмыслена? Я думаю, если понадобится, ты последуешь их примеру.— Дундулис минутку помолчал. — Двадцать седьмого этого месяца — одиннадцать лет, как их расстреляли. Надо людям напомнить об этом дне. Ты получишь статью о фашистском перевороте двадцать шестого года в Литве. Несколько экземпляров. Постарайся, чтобы ее прочло возможно большее число учеников.
— Надо начать гораздо раньше, пока ученики не разъехались на рождественские каникулы.
— Конечно. Но смотри: берегись.
— Такое дело для меня не новость, — чуть хвастливо ответил Аницетас.
— А что бы ты сказал, если бы партийная ячейка поручила тебе временно деревню Рикантай?
Аницетас не понял, что таится за этим вопросом.
— Пока арестовали одного Ронкиса, — объяснил Дундулис, снова принимаясь чертить ногтем по дну кадки.— Но надо ждать, что вскоре возьмут и других, участвовавших в собрании. Методы сметоновской охранки известны: она будет стараться создать впечатление, что арестованных выдал Ронкис, и таким образом посеять недоверие к подполью. Чтобы это предупредить, партийная ячейка выпустит несколько листовок. Их надо распространить в окрестных деревнях, а в первую очередь — в Рикантай.
— Понимаю. Я должен расклеить эти листовки
в Рикантай. Но у большака по пути в Рикантай есть еще четыре деревни. Если бы мне дали достаточно листовок, было бы нетрудно заставить лаять и тамошних собак.
— Задача очень сложная и трудная. Помни, что теперь зима, а Катенас нам подводы не даст, — придется довериться собственным ногам. Но окончательно договорившись с человеком, который даст тебе задание. — Дундулис встал, потянулся, разминая затекшие суставы, и раза два прошел по погребу медленным шагом узника. Потом остановился перед Аницетасом, взял его за подбородок и взглянул в глаза тепло, по-отечески.
— Мне много о тебе рассказывали. И только хорошее,—сказал он тихо.—Ваша партийная ячейка считает, что ты уже созрел для партии.
Аницетас вздрогнул и застыл.
— Я одобряю рекомендацию ячейки. — Старик пожал Аницетасу руку и, обняв за плечи, поцеловал в лоб.
...Габренас сидел за столом, обложившись книгами. Его лысина сверкала в электрическом свете, словно только что снесенное яйцо, по вискам градом катился пот.
— Что вы ищете, учитель?
Колун приподнял очки и снова опустил их на нос.
— Ответа на один вопрос, юноша, — буркнул он, прячась за кипу книг.
Аницетас задвинул ящик, и дверь погреба исчезла.
— Ответ тут, учитель, — сказал он, указывая пальцем вниз.—Только он может дать вам ответ. Спокойной ночи.
Мать сидела в постели и вязала. В последние дни ей стало значительно лучше: она уже спускалась с кровати, подметала пол, а иногда, присаживаясь, правда, отдохнуть, даже и обед готовила. Но силы ее иссякли. Она понимала, что это только временное улучшение после кризиса, и не надеялась на чудо. На пожелтевшем ее лице застыло равнодушное спокойствие — ожидание смерти. Теперь она вязала, и спицы летали в ее худых пальцах. И неудивительно: ведь она вязала носок сыну. А одна только мысль о сыне придавала ей силы.
На стене висела лампа. Тень от головы матери падала на угол, где сидела Виле.
— Когда вы поправитесь, — фантазировала Виле, — вы продадите домик, и оба поедете в Каунас. Аницетас будет учиться и работать, а вы будете хозяйничать. Если жить вместе, дешевле обойдется и будет удобней.
— Поеду я в другой Каунас — под землицу, — спокойно отвечала женщина. — Там жизнь ни гроша не будет стоить, а удобств хоть отбавляй.
— Не надо говорить так, тетушка. Вы молодая, пересилите болезнь. А когда Аницетас окончит университет и станет врачом, вы сами будете удивляться, как могли думать о смерти.
Мать улыбалась грустной улыбкой. В свете лампы поблескивали холодные спицы, а в глазах женщины блестели слезы благодарности.
~- Чистая душа...— шептала женщина.— Сам ангел устами твоими говорит. Но уж не воскресить меня, не воскресить...
Увидев Аницетаса, Виле объяснила, что пришла навестить его мать. Она сама не знала, почему солгала, а так как она не привыкла лгать, то Аницетас тут же это заметил.
— Мы хорошо поговорили,—сказала мать.
— Давно ты тут, Виле?
— Добрых полчаса. Скоро уже девять. Надо торопиться, а то еще попадусь инспектору в лапы.
— Я был у Габренаса. Не знал, что ты ждешь — пришел бы раньше.
— Я на минуточку. — Виле встала, чтобы попрощаться. Уши у нее горели.— Я хотела про завтрашний урок у тебя спросить.
— Хорошо,—прервал Аницетас. — Зайдем ко мне — поговорим.
В комнате Аницетаса стоял четырехугольный столик, в углу — этажерка с книгами; к стене, разделяющей комнаты, прижался старый залатанный диванчик с торчащими пружинами.
Аницетас чиркнул спичкой.
— Немного странно, что в век электричества некоторые упрямцы не желают отказаться от керосиновой лампы, — пошутил он, зажигая висящую над столом лампу. — Господин Сикорскис объяснит это консервативностью литовцев, я же — ценой на электричество: на керосин нам хватает десяти центов в вечер, а за электричество пришлось бы заплатить по крайней мере пол-лита.
Виле ничего не ответила. Аницетас выровнял фитиль и обернулся. Виле стояла у диванчика, повернувшись лицом к стене. Ее плечи судорожно вздрагивали.
Аницетас подошел к девушке, несмело дотронулся до ее плеча.
— Что с тобой, Виле?
Она пробормотала что-то, но Аницетас не понял. Он закрыл дверь и снова подошел к ней.
— Не надо плакать, Виле. — Он до того смутился, что просто не знал, что предпринять.— Успокойся. Все будет хорошо. Я тебе помогу. Скажи только, кто тебя обидел. Я никому не дам тебя обижать...
Она тряхнула головой.
— Нет, нет... Меня никто не обидел. Никто... Аницетас смутился еще больше.
— Что же тогда?
Она вдруг обернулась. Большие глаза глядели прямо, по щекам катились тяжелые прозрачные слезы.
— Ты слышал? — спросила она, всхлипывая.— Ронкиса из Рикантай посадили в тюрьму...
Аницетас вздрогнул.
— Не слышал, — солгал он, избегая глубокого взгляда черных глаз.—А кто он тебе? Родственник? Друг? Сосед? — спросил он почти грубо.
— Он отчим Бенюса...
— И потому ты плачешь? Виле упала на диванчик.
— Его выдали, — прошептала она. — Сегодня вечером у нас был сбор. Его выдал...
Аницетас окаменел.
— Кто выдал? — спросил он не своим голосом. Он снова верил Виле, и теперь ему было стыдно, что минуту назад он плохо подумал о ней.
— Я не верю, — шептала Виле.— Он один не мог. Его подбили...
— Кого это, Виле, кого? — Аницетас сел рядом с девушкой на диванчик. Его знобило.
Тогда Виле, путаясь и запинаясь, рассказала ему про сбор скаутов.
— Ты добрый и справедливый, Аницетас, — закончила она умоляющим голосом. — Ты знаешь Бенюса дольше, чем я. Ведь вы одно время дружили...
— Мне кажется, настоящими друзьями мы никогда не были, — ответил Аницетас, потрясенный ее рассказом. — Во всяком случае он меня другом не считал.
— Это неважно, Аницетас. Ты все равно знаешь его лучше. Скажи, мог Бенюс так страшно поступить?
Аницетас не сразу ответил. Поначалу он удивился, потом его охватила страшная злость, наконец злость сменилась удовлетворением. Это было нехорошее, звериное торжество, ему самому было противно, но победить себя он не мог. Аницетас вспомнил упрек Дун-дулиса и с удовольствием подумал: «Конечно. Наконец выяснилось, к какой группе относятся жутау-тасы...»
Аницетас взял девушку за руку. Рука была обмякшая, бесчувственная. Он хотел утешить Виле, но был так рад ее разочарованию в Бенюсе, что для добрых чувств места не осталось.
— Да, Виле, — жестко сказал он. — Я думаю, он мог так поступить. Теперь от Бенюса всего можно ожидать.
— Аницетас...
— Мингайла без нужды не причислит его к лику святых. — Аницетас зло улыбнулся.—Конечно, тебе больно, но это так. Я уверен, что это так.
Виле сидела, уставившись в пол остекленевшим взглядом. Сломленная горем, несчастная.
— Это так, да, это так...—шептала она, раскачиваясь всем телом. — Почему же это так?
— Пожалуйста, Виле, не мучайся так. Бенюс одной твоей слезинки не стоит.
— Аницетас, Аницетас...
— Успокойся. — Аницетас гладил ее горячую, обмякшую руку и, как ни странно, чувствовал себя счастливым.
— Ронкис теперь заперт, как зверь в клетке. А ведь такой же человек, как все. Дома его ждут сын, жена. Когда они увидятся и увидятся ли? Ах, Аницетас, я никогда не думала, что люди могут быть такими жестокими и безжалостными!
— Люди вроде Мингайлы, — поправил Аницетас.
— Лицемерие, ужасное лицемерие! — застонала Виле. — На сборах нас учили опекать лесных зверьков, птиц, призывали любить природу, не топтать цветы, ветки не сломать без нужды. Нам говорили: «Вы друзья всему, что живет, что красиво, что служит человеку». И еще говорили: «Любите ближнего своего» А вот, оторвали от семьи человека. Не цветок сорвали, не деревце сломили, не птичке лапку перебили — человека съели! Ближнего своего! За это надо б скаута наказать, пристыдить, чтоб со стыда перед строем сгорел, а его хвалят, велят всем брать с него пример. Нет, это мне приснилось. Разбуди меня, Аницетас. Я не понимаю, ничего не понимаю...
— Зверьки, птички — только ширма, — медленно заговорил Аницетас, которого и обрадовали и удивили ее рассуждения.— Детям нужны игрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48