У окна стоял Стимбурис...
Бенюс обернулся и посмотрел на Аду уничтожающим взглядом.
— Хам! — крикнула она возмущенно.
— Шлюха!..—процедил сквозь зубы Бенюс.
— Вон! — Ада распахнула дверь. — Уходи, хамское отродье! — Женщина размахнулась, и от крепкой пощечины у Бенюса из глаз буквально искры посыпались. Он даже не почувствовал, как очутился на улице.
Пришел в себя Бенюс только возле дома Бальчю-наса, провел ладонью по пылающему лицу и замедлил шаг. Вот, значит, как — была его первая мысль.—Он обманут, выброшен на улицу, а они сидят (нет, лежат!) на диване в гостиной и смеются над наивным
гимназистом. Самка и самен! Два распутника... А он? Хамское отродье и совсем одинок. Ночь, улица и он. Больше ничего. Почему? Кто виноват? Стимбурис? Ада? Сикорскис? Никто не виноват. Нет, все виноваты! Бенюс заскрипел зубами. Виноваты Мингайла, отчим, мать. Все виноваты! У дома Бальчюнаса он остановился и злобно усмехнулся: с окон Габренаса были сняты ставни. Потрудились парни... Бенюс минуту смотрел на освещенное окно, до половины затянутое ситцевой занавеской. Учитель сидел за столом и что-то писал. «Тетрадки проверяет, старик проклятый. Сидит довольный, спокойный и ставит колы. Колун! Вот кто еще виноват! Он всех виновней, ведь все началось с него». Бенюс стиснул кулаки, даже пальцы затрещали. В двух шагах от него лежал заиндевевший кирпич. Бенюс нагнулся, поднял кирпич и размахнулся.
Аницетасу показалось, что кто-то идет за ним следом. Он обернулся, но в темноте ничего не было видно. Интересно, который час? Наверное, после одиннадцати, а может, и все двенадцать, ведь на улицах уже потушили фонари. Бедная мама! Что она думает, волнуется, наверно, что сын так долго не возвращается? Он солгал, что уходит часика на два. Но что он мог сделать? Сказать, что идет в Рикантай расклеивать листовки? Да и был он не только в Рикантай: по дороге еще заглянул в Жаленай, в Линвартис, а последнюю листовку приклеил возле самого местечка—у лесничества. Аницетас был доволен походом, и теперь ему хотелось только досыта поесть и выспаться. От усталости и желания спать кружилась голова. Чтобы сократить путь, он пустился по улице Глуосню, мимо костела. Бояться было нечего, поручение выполнено, а в карманах никаких улик. Но Аницетас все-таки рассудил, что лучше никому не попадаться на глаза, и потому обрадовался, счастливо миновав центральную площадь. Улица Глуосню была пустынна. Кое-где в окнах еще горел свет. Было тихо, только ветер, поднявшийся в полночь, завывал в голых ветвях. Аницетас остановился. Ему показалось, что кто-то идет следом. «Снова...—раздраженно подумал он. — Нервы никуда не годятся. Скоро собственной тени бояться начну». Но на этот раз воображение не обмануло: сзади, и правда, раздались шаги. Аницетас ускорил шаг, решив оторваться от преследователя, но услышал, что еще кто-то идет ему навстречу. «Хм... и правда странно...—с беспокойством подумал он.— Похоже, будто меня хотят взять в клещи...» Он снова остановился и мгновение раздумывал, что делать. «На полицию мне начхать,—доказательств нет. Но если Горилла или директор узнают, что я шляюсь по ночам, могут быть серьезные неприятности... На всякий случай надо уйти с дороги, пока эти ночные птицы не пройдут». Аницетас огляделся. Прямо перед ним светились окна Бальчюнаса. Шагах в пятнадцати улица сворачивала налево. На углу стоял старый деревянный домик, огороженный забором. У забора росла старая липа. Аницетас притаился за деревом и застыл. Человек впереди быстро приближался. Еще несколько шагов, и он поравнялся с липой. Аницетас узнал владельца этого домика, тряпичника Бейскиса. Заскрипела калитка, щелкнул в замке ключ, и все стихло. Аницетас вздохнул с облегчением. Но куда же делся второй? Почему не слышно его шагов? Аницетас высунул голову из-за дерева и выглянул на улицу. В то же мгновение звякнуло стекло. Кто-то закричал, залаяла собака, и раздался топот бегущих ног. Аницетас вскочил, словно его толкнула пружина, и кинулся наперерез бегущему. Бенюс, увидев неожиданного врага, повернул назад, но было уже поздно: Аницетас схватил его за полу, а через несколько секунд оба катались на обледеневшей мостовой.
Из двора Бальчюнаса с воинственными криками бежал столяр со своими подмастерьями.
На следующий день арестовали Аницетаса. Охранка связала его ночную прогулку с появлением листовок, и этого хватило для начала следствия. Бенюс видел, как Стяпулис шел по середине улицы в сопровождении двух полицейских. Его голые руки, связанные за спиной обыкновенной веревкой, посинели от холода, фуражка сбилась набок, из кармана торчала завернутая в газету краюха, которую успела засунуть мать. Если бы не эта веревка и полицейские, можно было подумать, что Аницетас выбрался в гости к другу — так свободны были его шаги, так спокойно, уверенно лицо. Знакомые (а его знало все местечко) провожали арестованного кто сочувственными, кто ободряющими взглядами, и даже те, кто давно желал ему тюрьмы, не смели публично показывать свою радость.
Бенюс шел по тротуару, отстав шагов на сто от конвоя. «Вот и отомстила судьба — за Виле, за меня. За все отомстила, — думал он, глядя издали на Анице-таса.—Посадят на год на казенные харчи. А если и отпустят, не докажут вины — в гимназию все равно путь закрыт. Конец врачебной карьере». Раньше такое несчастье с товарищем по классу было бы поводом для торжества (ведь случилось то, о чем он часто со злорадством мечтал), но теперь Бенюс не испытывал особенной радости. Он надеялся, что увидит одинокого, подавленного, осужденного всеми Аницетаса, но увидел совсем другое: люди не осуждали его, не презирали, а только жалели и сочувствовали ему. Аницетас не один! Он это чувствует, и, может быть, поэтому походка его так тверда, а лицо светится нерушимым спокойствием. Бенюс почувствовал, что он завидует Ани-цетасу: завидует его мужеству, завидует сочувствию, окружающему его, даже тюрьме. Да, тюрьме, потому что это во сто крат лучше, чем мучительная неизвестность. Разве Бенюс не похож сейчас на поскользнувшегося человека, который, падая в бездну, на полпути уцепился за треснувшую ветку и ждет, когда она обломится? Иногда ему казалось, что время совсем остановилось и он вечно останется вот так — между небом и землей. Тогда он шел в поля и бродил по колено в снегу, пока не сбивался с ног. Но чаще всего он брал интересный приключенческий роман или играл сам с собой в шахматы. Иногда ему хотелось пойти на каток, но он вспоминал, что может встретить там Аду или кого-нибудь из компании Сикорскиса, и оставался дома.
Однажды он все-таки встретил Аду. Случилось это накануне Нового года. Ада шла под руку с какой-то незнакомой дамой. Бенюс хотел проскользнуть незамеченным, но Ада дружески улыбнулась ему, будто между ними и не было размолвки, а он приподнял фуражку. Домой Бенюс вернулся взволнованный, он злился на себя. Какого черта надо было здороваться? Но и она хороша! Улыбается, будто ничего и не было. Хотела посмеяться? Конечно. А может... Тьфу! Как
после всего, что случилось, может и в голову прийти такая ерунда? Надо было не шапку снимать, а послать эту распутницу в дорогих мехах к чертовой матери. К этому мерзавцу. Пускай катятся оба на необитаемый остров и любят там друг друга. Любят. Ха-ха-ха! Их любовь...
Дома Бенюса ждала новая неожиданность: заходил сосед Симутис и оставил узелок с продуктами, который просила передать мать.
— Мать!
Бенюс дрожащими руками поднял брошенный в угол холщовый мешочек и положил его на стол. Мешочек был в пятнах, от него пахло копченым салом, веяло теплом родного дома. Глаза Бенюса наполнились слезами. Мать его не забыла. Бедная мама... Он вспомнил одну встречу Нового года, когда учился еще в четвертом классе. Отчим зимой подрабатывал на рубке леса, и его не было дома. После ужина Бенюс рассказывал матери и брату про чужие страны, о которых узнал на уроках географии. Агне с Шарунасом слушали, раскрыв рты, хвалили, что складно получается, и все просили новых историй. Потом они гадали. Выливая расплавленный свинец в воду, Бенюс нечаянно капнул себе на руку. Он не заплакал, хоть и было очень больно. Зато поохали мать с Шарунасом: они прыгали вокруг Бенюса, как вокруг настоящего больного. На другой день Бенюс ходил с забинтованной до запястья рукой, а Шарунас бежал рядом и каждому встречному рассказывал, какое несчастье постигло его брата. Бенюсу было приятно, что он в центре внимания... И сейчас ему показалось, что более счастливого Нового года в его жизни не было. Почему время — не дорога? Вернул бы пройденные километры, перешагнул порог родной избы, обнял бы мать, брата... А может быть... Ведь мать о нем не забыла!
— А что еще говорил Симутис? — спросил он хозяйку, ощутив неумолимую тоску по дому.
— Ничего.
— Ничего?
— Вроде нет...
— Ничего, ничего... Я просто так...— Надежда распяла, словно снежинка, упавшая в грязь. Мать о нем не забыла... Да, не забыла, но и не простила...
Директор открыл заседание педагогического совета и предоставил слово инспектору.
На повестке дня стоял один вопрос — обсуждение поведения Бенюса Жутаутаса. Горилла-Сенкус ознакомил учителей с происшествием и закончил деревянную свою речь универсальным: «ну?», что означало: «Теперь прошу высказать свое мнение, господа...»
Бенюс сидел в углу, засунув ноги под стул, за которым стояла плетеная корзина для мусора. «Кому нужно это заседание? Ясно же сказал Горилла: беспрецедентное явление. Отдали бы под суд за покушение на жизнь человека, и конец болтовне...»
— Ну? — повторил инспектор.
Все молчали, делая вид, что чем-то заняты. Гармус вытащил пачку папирос, другие тоже полезли в карманы, но шорох коробок прервал директор:
— Коллеги.—Ольвидас обвел извиняющимся взглядом учителей, тесно сидящих за длинным, покрытым зеленым сукном столом. — В данном случае, понимаете, господа, я попросил бы вас не курить...
«Лучше бы сами закурили и мне дали»,—злобно подумал Бенюс.
Папиросы и спички неохотно были попрятаны в карманы.
— Кто же хочет говорить, господа? А говорить есть о чем. Ученик поднял руку на своего учителя... на педагога, понимаете! —Ольвидас указал пальцем на Габренаса, который сидел в конце стола с забинтованной головой. Щеки у него посерели, обвисли, запавшие глаза выражали не гнев оскорбленного, не желание наказать преступника, а печаль и душевную усталость. — Господин Габренас больше недели пролежал в кровати. Если бы кирпич попал на два сантиметра ниже, в глаз, понимаете, господа?.. Ужас! Подобного нарушения дисциплины не было за всю историю гимназии. И еще короткая справка, господа. Как известно, обычно мы не приглашаем обсуждаемых учеников на педагогический совет, но на этот раз по желанию некоторых учителей, как-то: господ Даумантайте, Маргиса и, наконец, самого пострадавшего господина Габренаса, мы сделали исключение.
— Их мотивы? — высокомерно спросил Мингайла.
— Я придерживаюсь того мнения, что заседание педагогического совета поможет ученику Жутаутасу глубже понять свою вину и сделать соответствующие выводы на будущее, — спокойно объяснила Дауман-тайте.
— По моему убеждению, недостаточно сообщить виновному ученику решение заседания, — сухо добавил Габренас— Он должен сам видеть и понять, как приходят к этому решению.
— Особенно, когда обсуждают такой проступок,— снова вставила Даумантайте.
— Варварство! — Маргис постучал тростью о пол.—Невиданное варварство в двадцатом веке. Террор! Вот что получается, когда забывают демократические принципы, основанные на терпимости и уважении к человеку. Я просто ошеломлен, коллеги.— Учитель все громче стучал тростью.—Я изничтожен, облит грязью, моим принципам нанесен болезненный удар. И, по правде говоря, коллеги, давайте серьезно подумаем, можно ли работать в гимназии, где происходят такие позорные события?
— Ну! —предостерегающе зарычал инспектор.
— Ближе к делу,—уточнил Ольвидас.
— Мы не уверены, что в одну прекрасную ночь нас не постигнет судьба господина Габренаса,—добавил хромой, застучав еще громче.
— Само собой разумеется. — Вмешалась Думбенайте, сидевшая между Маргисом и капелланом Лапин-скасом. — И за это мы должны быть благодарны тем безответственным педагогам, которые стараются отвлечь молодежь от церкви. Я более чем уверена, что с Бенюсом Жутаутасом этого бы не случилось, если бы он посещал занятия религиозного кружка.
Капеллан одобрительно закивал.
— В этом кружке учеников воспитывают в католическом духе,—сказал он, молитвенно сложив руки.— Церковь учит смирению, велит любить и уважать старших. Религия не скажет: «Возьми камень и швырни в своего ближнего». Религия учит кротости, воспитывает благородство духа, потому что в писании сказано: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обра-1и к нему и другую...»
— По-вашему, святой отец, выходит, что, получив кирпичом по лбу, я для следующего удара должен подставить макушку, — откликнулся Габренас.
Все рассмеялись и почувствовали себя свободней
— Вы еще можете шутить, господин Габренас! — Думбенайте притворно удивилась. — В таких обстоятельствах! Откуда у вас столько неиссякаемого оптимизма?
— Господин Габренас не шутит, — язвительно заметил капеллан, — а пользуется своим правом больного и позволяет себе острить.
— Давайте будем джентльменами, коллеги, — застучала трость Маргиса. — Не будем залезать в чужую совесть и не будем презирать чуждые нам убеждения.
— Господин Маргис, — на этот раз инспектор не обошелся своим универсальным «ну».—Ваш либерализм неуместен. Вы призываете на помощь какие-то демократические принципы и даете понять, что в выходке Жутаутаса повинны определенные высшие инстанции.—Горилла повысил голос, пронзив Маргиса взглядом инквизитора. — Да, высшие инстанции, а может быть, и политика нашего правительства... К черту, перестаньте стучать палкой! А почему вам не призадуматься над тем, не содействовали ли и вы снижению дисциплины в гимназии, сея гибельные настроения либерализма?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48