— Агняле...
— Отстань!
— Выслушай меня...
— Вон! — она вырвалась из рук мужа и толкнула его. Толкнула так сильно и неожиданно, что Антанас отлетел назад и ударился затылком о печку. Смешно царапая пальцами стену, он несколько мгновений, ничего не соображая, глядел на жену. Его лицо стало серым, будто подернулось пеплом, щеки тряслись, и Агне показалось, что он вот-вот рассмеется. А когда он рассмеется, то она уж точно не выдержит и запустит башмаком ему в голову.
В эту ночь они легли без ужина, не сказав друг другу ни слова. Агне постелила мужу на кровати, а себе положила мешок за печкой, рядом с овцой, которая, на радость хозяевам, принесла трех ягнят и за это получила теплый угол в кухне. Привычный дух сыворотки и свиного пойла, с примесью вони, что просачивалась из хлева сквозь истлевшие, изъеденные жучком бревна, теперь был забит острым запахом овечьего помета, мочи и шерсти. Скорчившись под полушубком, Агне глядела на замерзшее окошко, посеребренное полной луной, и в ее памяти снова и снова вставала та ночь, когда она, потеряв всякую надежду, думала, что живет на свете последние часы. Она обошла много богатых усадеб; над ней грубо потешались («грех сладок, да плоды горьки...»), ею возмущались («вот распустился свет!»), ее провожали равнодушным, очень редко — сочувствующим взглядом («вот беда, у девки-то... Ну, слава богу, нам-то уж не придется так таскаться»). И каждый отталкивал ее, показывал на следующий двор. Хозяева нуждались в ее руках, но у нее под сердцем билась новая жизнь, которая должна вот-вот явиться на свет. И в этот критический час, когда Агне решила кончить свои скитания на дне Вешинты, судьба занесла ее в убогую избушку Ронкисов, где она нашла приют и доброе слово... Кто мог подумать, что хозяйка этого нищего гнезда, гак сердечно принявшая несчастную нугницу, вскоре умрет от скоротечной чахотки и Агне займет ее место в постели мужа... Лежа за печкой, на снопе соломы, она слышала тогда шепот хозяев, часто прерываемый сухим кашлем Аготы. Агне жалела этих несчастных людей и была им бесконечно благодарна. Благодарна за место на полу около печки, за скудный ужин, а больше всего за то, что они не осудили ее. Тогда точно так же светила луна, просеивая серебристую пыль на залатанную, закопченную занавеску, где-то в деревне лаяли собаки, терлась о стену свинья. Правда, тогда была осень, в окошко отчетливо был виден холодный серп луны, на которой Агне, как она тогда думала, смотрела в последний раз. Но что изменилось за этих неполных девятнадцать лет? То же, только еще сильней прокисшее место за печкой, тот же, только еще глубже вросший в землю дом, та же, только еще гуще залатанная и выцветшая занавеска. Америка... Богатый муж... Свое хозяйство... Господи, господи, как ты жестоко караешь человека за гордыню!.. Агне натянула полушубок на голову, скрывая вздох, и неожиданно у нее мелькнула мысль: было бы гораздо лучше, если бы в тот роковой вечер она не завернула к Ронкисам, а пошла прямо к реке. «Спаситель, детям — отец, кормилец... Добрый, ничего не скажешь. Пожалел, взял девку с ребенком, вырастил ублюдка, показал ему краешек красивой жизни, — и снова тычет в грязь. Шарунас в тысячу раз счастливее, он сызмальства привык к тяжелому хлебу бедняка. А Бенюс... Ах, господи боже, зачем ты соблазняешь людей прекрасными сновидениями, после которых так горько просыпаться!»
Агне убеждала себя, что Антанас, вытащив ее из когтей смерти, приговорил к судьбе еще более страшной. Она бессознательно старалась вырвать из сердца благодарность, глубоко пустившую корни в ее душе, — это святое, неподкупное чувство, которое делало Ан-танаса в ее глазах красивее, умнее, благороднее других, чувство, самая малая толика которого, извлеченная из глубин души воспоминаниями, тушила вспыхнувший пожар бунта, заглушала уже готовый сорвать-
ся упрек Старалась затоптать благодарность — и все напрасно. Злоба, обида, ненависть к мужу, охватившие ее в горькую минуту отчаяния, постепенно тускнели, и в опустевшую грудь заползало уныние. Она видела Антанаса — удивленного, оглушенного, цепляющегося искалеченной рукой за стену — и пыталась вспомнить хоть один случай, когда муж обошелся бы с ней грубо. Иногда он смеялся над ее набожностью, а в последние годы они все чаще ссорились, каждый по-своему заботясь о судьбе Бенюса, но руки на нее он не поднял ни разу! Когда на столе появлялся кусок повкуснее, всегда большую часть он отдавал ей, а работу, насколько ему позволяло увечье, делал самую трудную. Даже придя вечером домой, он не заваливался в кровать, как другие мужья, а помогал по хозяйству... Что тут говорить... Другой муж на месте Антанаса вечно бы ее грыз, по каждому случаю напоминал грех молодости, а он за все эти годы — ни слова. А что вчера обмолвился... В воображении Агне снова возникла рослая стройная фигура сына. Его начищенные новые туфли — рядом с ее изнавоженными клумпами, красивый костюм — перед заскорузлой, заляпанной свиным пойлом юбкой, белые, не видевшие работы руки — перед черными, мозолистыми, потрескавшимися. «Сынушка, сынушка! — жаловалась она в мыслях.- Разве ты не знал, что у нас не полны закрома денег? Знал, ты все знал...» Агне протянула в темноту дрожащую руку, словно спрашивая ответа на мучительный вопрос, и, страницу за страницей, стала листать книгу недалекого прошлого. Вот он дома. Насколько может, она старается отстранить его от работы, хотя почти все усилия сводит на нет строгая рука мужа. Вот она бежит с корзинкой в город. Его комната. На стол выложено все, что она собрала, как пчелка, за неделю — самое вкусное. «Спасибо, мама». И его глаза нетерпеливо бегают от окна к двери, украдкой косятся на мать. Он едва может дождаться, пока она встанет и уйдет. Она развязывает узелок, вынимает из платка горсть медяков. Если там блеснет серебряная монета, губы его чуть трогает улыбка, а если нет — он чешет в затылке и бухает словно камнем по голове: «Нищета...» В этом слове все: и упрек, что она ошиблась в молодости, и издевка над отчимом, и осуждение неудавшейся ее жизни. Или вот они идут по городу. Встретив товарища, он краснеет, от-
ворачивается от матери. Но редко, ой, редко они идут по городу вместе. Чаще всего у него нет времени ее проводить. Ему стыдно. Она давно заметила. «Больше он меня не любит...» — думала Агне с горечью, но всегда ей удавалось обмануть себя, заставить поверить, что все дети такие, когда подрастают.
Агне сбросила полушубок, села. Хотела пойти к мужу, помириться, но, отодвинув занавеску, услышала его ровное дыхание и снова скорчилась на соломе. Заснула она только на рассвете, но ей казалось, будто она не засыпала совсем. В избе ясно слышались шаги. Не шаги Антанаса — тяжелые, неровные. Она отлично понимала, кто пришел и теперь несмело, на цыпочках, ходит, не зная, как вести себя после вчерашней стычки.
— Мама, не сердись...
Она не ответила. Смотрела в щелку из-под полушубка, а сердце от радости подпрыгивало в груди.
— Я все понимаю, прости... — За занавеску ступила одна туфля, потом другая. Обе черные, начищенные до блеска. И медленно, словно боясь обогнать одна другую, они подходят все ближе, ближе... — Я буду хороший, хороший, мама... Я тебя люблю...
Агне почувствовала на руке жаркое прикосновение губ.
— Сынушка, сынушка! — воскликнула она и вскочила с постели.
Испуганные ягнята шарахнулись в стороны. Агне подняла обслюнявленную руку и прижала к щеке, по которой катилась одинокая слеза. А ягнята, снова осмелев, уже приближались к хозяйке, высунув розовые язычки.
В избе было холодно, тихо. Сквозь заиндевевшие окошки сочился тусклый свет, сумеречный, предвечерний, хотя было уже позднее утро,—один из тех мрачных зимних рассветов, когда небо затянуто непроглядным войлоком снеговых туч, сквозь которые не пробивается луч солнца, а деревья расцветают под изморозью до того удивительно, волшебно, что кажется — вся природа застыла, заколдованная их холодной, надменной красотой.
Агне побежала в хлев. Свинья хрюкнула, увидев ее, корова лениво повернула голову, но ни та, ни другая не поднялись с подстилки. Вернувшись, она нашла на полке кувшинчик с остывшим молоком, которое Антанас надоил утром, и покраснела. Она посмотрела под
кровать. Прошлое воскресенье она положила туда коробку с ботинками для Шарунаса. Коробки не было. Да, он ушел в Линвартис к испольщику Римгайле. Понес ботинки Шарунасу. А оттуда оба пойдут в местечко. Бедный Шарунас... Даже по воскресеньям не может зайти домой. Разве не она сама того хотела, разве не такой был уговор — ни одного свободного дня. Зато обещали сверх жалованья посадить лишние шесть гарнцев картошки... Ах ты хлеб, кусок хлеба! За проклятый кусок хлеба бедняк должен продавать своего ребенка.
У Агне сдавило горло. Сердце залила такая тоска, такая нежность, что в эту минуту она искренне завидовала мужу, который сейчас встретит любящего сына. «Все из-за тебя, Бенюс, все из-за тебя...» — шептала она, оправляя кровать. Сняла одеяло, вытряхнула. Подняла подушку, и вдруг у нее онемели руки: на сеннике лежали скомканные бумажки. Откуда они? Антанас никогда здесь не прятал денег.
Она схватила находку и пересчитала деньги. Были здесь две бумажки по двадцать литов, десять литов, много серебра, а среди них завернутая в бумажку кучка медяков. Всего ровно семьдесят литов.
Агне поняла — это для Бенюса. «Наверно, до последнего цента выскреб», — подумала она, не чувствуя никакой радости. Ей казалось, что она украла эти деньги. Еще раз пересчитала мелочь, завернула все в бумажку и положила на стол. Почему-то она верила, что сын обязательно зайдет сюда, возвращаясь в местечко. А когда он зайдет, она подаст ему деньги. Нет, сперва она поговорит с сыном, так поговорит, как до сих пор не говорила. Он знает о ее прошлом по нескольким скупым словам, но сегодня она откроет перед ним душу, выльет все, не утаит ни самой маленькой подробности. Он должен знать, как беззаветно любила она его отца, как отдала ему последние сбережения, как он вышвырнул ее за дверь, как потом она шла, много десятков километров шла по запутанным дорогам Литвы, неся его во чреве, и как, гонимая, отверженная, высмеянная всеми, она металась от двери к двери, которые захлопывала перед ее носом людская несправедливость. А когда он все это узнает, когда взвесит каждую слезу, пролитую за него, каждую каплю материнского молока, каждый кусочек хлеба, который отдавала она ему в голодные послевоенные годы, хотя сама еле волочила ноги, когда он сосчитает ее тяжелые вздохи, долгие часы мучений, черные ночи без сна, отданные за то, чтобы его дни были светлее, разве тогда он не поймет, почему родился не во дворце, а в хижине бедняка, а вместо богатого отца у него бедный калека отчим?
Агне, словно молитву, повторяла шепотом свою исповедь сыну, но время шло, а он не показывался. Под конец обедни она открыла молитвенник и принялась читать настоящие молитвы, которые знала почти наизусть. Читала запинаясь, перескакивая через строчки, а из головы все не выходил Бенюс. Где он? Почему не приходит? Агнец божий, пришедший мир грешный спасти... Неужели не придет? А может, он ночью ушел прямо в местечко? Твое милосердие призываем, спаси нас... Господи боже —ночью! Волки! Ведь давеча в деревне говорили, что показались волки... Буквы слились в розовое мерцающее пятно. Это пятно превратилось в белое снежное поле, усеянное костями и клочьями окровавленных тряпок.
Агне перекрестилась и, набросив полушубок на дрожащие плечи, побежала в деревню. Где он мог ночевать, если не ушел ночью в местечко? У кузнеца? Нет. Гаудила — друг Антанаса, туда он не пойдет. К Сикорскисам? Нет, в поместье не посмеет проситься. Агне перебрала мысленно все дворы и наконец решила, что Бенюс нашел приют у Жасинасов.
Жасинасов не было дома; девка-батрачка объяснила, что Бенюс действительно тут ночевал, но рано утром уехал вместе с хозяевами в костел.
Агне вернулась домой, будто оплеванная. Поначалу она думала взять деньги и пойти в местечко. Но почувствовала, что не хочет, совершенно не хочет встретиться с сыном. «Может, и хорошо, что не зашел, — утешала она себя. — Даже если Антанас и оставил эти деньги, все равно будет лучше, когда я их возьму при нем».
Возвещая конец обедни, звонил колокол. Антанас с Шарунасом стояли на рынке среди балаганов и смотрели, как пестрый людской поток врывается в широкие ворота церковного двора. Мальчик жалел, что они опоздали к обедне. Но с папой всегда так. Сперва он покажет лавки, балаганы, поведет к знакомым, и оглянуться не успеешь — уж колокол звонит, что месса окончена. Сколько Шарунас помнит, кажется, раза два всего они и были в костеле. Зато какие это были разы! О-о, с папой не то, что с мамой. Зайдешь с мамой — уж и не выйдешь. Поставит на колени среди баб на женской половине, и не думай шевельнуться. Коленки болят, летом жарко, душно, хочется пить, но маме не пожалуешься: в доме господнем нельзя о земных вещах думать... А они как нарочно лезут и лезут в голову. Вот на хорах, в один голос со священником запели певчие. Голова сама задирается. Мама толкнула в бок — не зевай. Или за спиной зашелестит — обернешься, а там какая-то дамочка, очень странно одета. Шляпка, на лице сетка с «мушками» — будто по щекам клопы ползают. Чего она сюда приперлась? Ведь все, которые так одеты, сидят на скамьях. Наверно, очень уж перед богом виновата. А мама опять — толк в бок. Вырвет из рук «Златой алтарь» (она его купила, когда Шарунас научился читать), перелистает пропущенные странички — дальше молись. А там много картинок. Тут святая Мария с младенцем Иисусом, тут Иисуса, уже взрослого, целует Иуда, тут Христос несет на плечах крест. Дальше должен быть Христос на кресте, еще дальше... Мама снова хлопает по ноге, а когда идут из костела, еще и выкручивает ухо, пугает — за такое непочитание, мол, бог страшно покарает. Нет, с мамой в костеле тяжело. Опять же на женской половине и стоять-то неудобно. Ведь Шарунас не какой-нибудь сопляк. Правда, тринадцатый год только еще пойдет, но весной мама обещала повести к первому причастию и записать в мужчины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48