Эти дни Бенюс жил воспоминаниями, не видя ничего вокруг, не замечая тех перемен в классе, которые потом сыграли такую важную роль в душевном кризисе, который произошел в его жизни. Поначалу, когда Бенюс, после этих дней пришел в себя, его охватило чувство, которое, вероятно, испытывает человек, когда после ремонта входит в свой дом. Класс показался слишком просторным, коридоры — неуютными, ученики — чужими. Бенюс словно вернулся в гимназию после года отсутствия; за это время товарищи забыли о нем и между ними выросла невидимая стена. Бенюсу стало скучно в гимназии. Такое настроение он объяснял сначала тоской по Аде. В какой-то степени это было и так, но вскоре всплыла и другая причина.
До рождественских каникул оставались два дня. На последней перемене Бенюс зашел в туалет и там на стене неожиданно прочел написанные химическим карандашом слова: «Берегитесь Жутаутаса!» Бенюс хотел стереть надпись, но в уборной были другие ученики. На уроке он попросил разрешения выйти из класса, отправился в туалет и замазал чернилами свою фамилию. Но, выходя, он заметил другую надпись, нацарапанную гвоздем на двери, уже и без того украшенной надписями и рисунками. Теперь здесь прибавились слова: «Жутаутас — предатель! Я презираю таких людей». Бенюс замазал и эту надпись. Он осмотрел все кабины туалета и почти в каждой нашел что-нибудь про себя. «Бенюс нам не товарищ». «Шпион!» «Не дружите с Жутаутасом!» «Жутаутас — пес. Берегитесь!» «Честный юноша не может поступить так, как поступил Жутаутас». «Бенюс — не человек». Другие надписи, сделанные позже, пытались смягчить тон первых: «А ты святой?», «Это Ронкис предатель, а Жутаутас — патриот», «Жутаутас — молодец!» Рядом с вырезанными ножом словами: «Жутаутас — пес. Берегитесь!» — кто-то со злой иронией дописал: «Надень намордник, и не укусит». Часть реплик была написана не сегодня. Бенюс вспомнил, что какую-то из них заметил еще позавчера, но не обратил внимания, а вчера... Да, вчера он услышал слова, смысл которых только сейчас дошел до него. «Плевал я на таких людей». Дальнейших слов Бенюс не расслышал, потому что гимназисты, увидев его, замолкли и отошли.
Он вернулся домой в отвратительном настроении: тень отчима, которую ненадолго отогнала Ада, снова шла за ним по пятам. В нем опять заговорила совесть: было жаль матери, Шарунаса, а больше всего — себя. Чьих рук это дело? Аницетаса, его приятелей? Без сомнения. Этот гадина из кожи вон лезет, тем более что представился такой удачный случай. Но разве только он со своей бандой плюнул Бенюсу в лицо? Кто знает... Вчера Бенюс допытывался мнения Люч-вартиса, но даже Ромас, этот парень-душа нараспашку, ловко увернулся от прямого ответа. Не видел, не слышал, не знает...
На следующее утро Бенюс шел в гимназию, как на заклание. Лючвартис всю дорогу вынужденно улыбался, односложно отвечая на вопросы товарища. У ворот их обогнали гимназисты средних классов. Большинства из них Бенюс не знал. Проходя мимо, они подтолкнули друг друга и замолкли, а потом обернулись и с любопытством посмотрели на Бенюса. В коридоре Бенюс встретил Ольвидаса и громко поздоровался. Директор кивнул и улыбнулся как-то по-особенному. Бенюс разделся и, взяв портфель, зашел в туалет. Уборная пустовала. Он осмотрел все кабины и успокоился, не обнаружив новых надписей. Спускаясь по лестнице, он столкнулся с учителем английского Маргисом. Бенюсу показалось, что на устах Маргиса блуждает та же странная улыбка, которую несколько минут назад он заметил на лице директора. Когда Бенюс вошел в класс, ученики уже сидели на местах. Он поздоровался и почувствовал, что все на мгновение как бы смутились и уставились на него. Бенюс не был в этом уверен, но ему показалось, что до его прихода весь класс говорил о нем. На уроке его угнетало все усиливающееся чувство отверженности. Подобное чувство он испытал неполных семь лет назад, когла рассаживали учеников и Гряужинис публично унизил его, отказавшись сесть за одну парту. Мелькнула мысль поговорить с Виле. Вдруг она передумала? Может, уже жалеет, что погорячилась, и хотела бы объясниться, только не решается... А может, сама царапает что-нибудь на стенке в женском туалете? Бенюсу на мгновение захотелось подразнить ее, но тут же расхотелось: он почувствовал, что ненавидит Виле. Не сердится на нее, а просто ненавидит, и ненавидит так сильно, что и словами не выразить.
На следующей перемене он снова забежал в уборную. У окна стояли три семиклассника и чесали языки. Увидев Бенюса, они замолкли и притворились, что смотрят в окно. У одного из них из рукава курился папиросный дымок. Бенюс зашел в свободную кабину и рядом со вчерашней замазанной надписью увидел вырезанные ножом на стене слова: «Чернилами позор не смоешь». Он выхватил финку и в бешенстве стал ковырять стену ножом. Семиклассники над чем-то весело смеялись. «Они!» Кровь вскипела у Бенюса, он стиснул нож и бросился было из кабины, но в туалет вошел инспектор Горилла-Сенкус. Бенюс плюнул, дрожащей рукой спустил воду и вернулся в класс. Урок он просидел, как на иголках, а как только раздался звонок, бросился в уборную и провел там всю перемену. Надписи преследовали его, как кошмар. Ме-
жду ним и его невидимыми врагами шла тайная борьба. Бенюс не знал, сколько этих врагов — три, пять, десять, а может быть, всего только два проказника из первых классов — но ему казалось, что против него вся гимназия. Каждый раз, проверяя кабины, он находит все новые надписи, которые замазывал химимче-ским карандашом или выцарапывал финкой. Но безжалостные преследователи не сдавали позиций. Их словно веселила такая игра. Пока Бенюс не замечал надписей, они не понимали значения своих выпадов и были даже разочарованы, но неожиданное бешенство Бенюса развеселило их. На последней перемене Бенюс столкнулся в уборной с Альбертасом.
— Что с тобой? Желудок не в порядке? Ты что из туалета не выходишь? — Сикорскис иронически улыбался. Бенюс ничего не ответил. Альбертас наклонился к самому его уху и вполголоса добавил: — Перестань веселить мальчишек. Пускай себе марают. Надоест — перестанут.
— Пошел к черту! — Бенюс отвернулся. Ему было стыдно перед Альбертасом.
— Чего сердишься? Я-то на стенах не пишу.— Сикорскис пожал Бенюсу плечо.— Пошли вниз, увидишь кое-что повеселей, чем проделки молокососов. Давай поспешим, пока директор не спохватился.
— Чего ты хочешь?
— Чтобы ты образумился.— Сикорскис пошел к двери. Бенюс, все больше беспокоясь, последовал за ним. Они спустились по лестнице. Коридор был почти пуст. У парадной двери, где висела доска объявлений, толкались добрых полсотни гимназистов.
— Еще не сорвали,—обрадовался Альбертас.— Послушай. Тебя касается.
Бенюс протиснулся поближе и увидел на доске объявление, написанное от руки печатными буквами. У самой доски, в окружении гомонящих гимназистов, стоял Кулешюс и громко читал, подражая диктору:
«...Ученики! Во все времена и во всех странах «предатель» был и остается самым позорным словом. Это слово идет в паре с «выродком», «насильником», «шпионом», «провокатором», «отцеубийцей» и т. д. Что может быть низменней, чем заковать в кандалы человека, который кормил, одевал тебя, пускал учиться! Так может поступить лишь тварь без остатков человеколюбия и совести, моральный выродок. Разве Бенюс Жутаутас не докатился до этого? Народная пословица говорит: «С кем поведешься, от того и наберешься». Всем известно, с кем «повелся» Жутаутас. Барские сынки перетянули его на свою сторону, желая вымуштровать верного слугу буржуазии...» — Кулепное помолчал, огляделся и, увидев Мингайлу, который подходил к толпе, нырнул в сторону. Ученики зашумели, посыпались реплики:
— Чистая работа!
— И правильно!
— Его отчим — большевик.
— Ну и что?
— Замолчите! Он слышит...
— Ясное дело, слышит. Уши у него большие... Бенюс прислонился к стене. Он был бледен, на лбу выступили капли пота. Поодаль стоял Аницетас — сдержанный, холодный. Их взгляды встретились; Бенюс смотрел, обезумев от ярости, Аницетас — торжествующе, как победитель. Ни один не хотел первым отвести взгляда. Так они стояли, словно быки, сцепившиеся рогами, и пожирали друг друга глазами. Бенюс не видел, как Мингайла кинулся к доске, сорвал бумажку, как появившиеся откуда-то директор с инспектором разогнали толпу и уволокли Кулешюса в канцелярию.
— Ну? Что скажешь? — услышал он словно через вату.
— Мразь...—прошептал Бенюс, поднимая на Аль-бертаса покрасневшие глаза. Аницетаса в коридоре уже не было.
— Красные состряпали.
— Аницетас...—выдавил сквозь зубы Бенюс.
— Не один он и не против тебя одного. Это уже не пачкотня в уборной, а политика. Я, можно сказать, первым увидел эту большевистскую шпаргалку, но не сорвал: хотел, чтобы ты сам прочувствовал и понял, с кем имеешь дело. Надо бороться. Они мутят воду, льют нам на голову помои, а мы молчим. Размазни! Ты получил по морде и будешь последним олухом, если не дашь сдачи.
— Кому? — глухо спросил Бенюс— Покажи, кому!
— У нас есть газета, и мы можем им дать сдачи.
После каникул выпустим увеличенный номер — узнают, почем фунт лиха. Теперь ты понимаешь, как глупо уходить из «Юного патриота»?
Бенюс ничего не ответил.
К ним подошел Мингайла.
— Подумай, Бенюс,— буркнул Альбертас, уходя.
— Ты едешь сегодня в деревню? — спросил Мингайла. — Его мягкий, испытующий взгляд скользнул по лицу Бенюса.
Бенюс пожал плечами: об этом он еще не думал. Мингайла смущенно кашлянул и, не дожидаясь ответа, прибавил:
— Может, зайдешь ко мне после уроков. На каникулы я уезжаю в Скуоджяй, а нам надо поговорить. Ладно? —в его голосе было искреннее участие.
Бенюс машинально кивнул.
— Не переживай, дружище. — Мингайла подбадривающе пожал ему локоть и ушел.
Когда кончился последний урок, Бенюс подождал, пока все разошлись, потом не спеша оделся и ушел домой. На улицах чувствовалось приближение праздника. В воздухе витали запахи леса и сдобного теста. По обледеневшим тротуарам сновали дети, прицепив к ботинкам деревяшки, подбитые жестью. Сгорбленный старик волочил по тротуару елку. В подворотнях и дворах была рассыпана хвоя. Многие уже нарядили елки, заперли их от детей, и теперь разряженные красавицы соблазнительно красовались за окнами. Весело бренчали колокольчики, впуская и выпуская из лавок покупателей, нагруженных рождественскими подарками, детскими игрушками, елочными украшениями и всякой всячиной.
Мимо пролетели сани. В них сидел крестьянин в белом тулупе и трое гимназистов — один другого меньше. «Домой...— подумал Бенюс— Даже не пообедали — только бы поскорей домой. Наверное, все из одной деревни. До чего хорошо!..» В его воображении всплыла родная деревня, убогая изба у большака, глинобитный пол, весь в выбоинах — совсем маленьким мальчиком он наливал в ямки воды и «ловил рыбок». Раньше он как-то не дорожил своим домом и почти не скучал по матери, Шарунасу, а теперь вдруг почувствовал, что хотел бы, очень бы хотел сидеть в эту минуту в санях, как эти три гимназиста, и нестись в Рикантай. А кто ему это запрещает? Надо только зайти к Альбертасу, которого ждут сани, присланные господином Сикорскисом, и часа через два будешь дома. Будешь... Да... А есть ли у него дом? И кто его там ждет? Шарунас? Мать? Шарунаса нет, а мать... Да, мать его ждет и широко распахнет перед ним дверь, откуда бы он ни пришел. Он бы мог убить ее, свою мать, и все равно в день страшного суда ее сердце простило бы его. Бог бы осудил, а мать — нет. Она бы следовала за своим палачом в самые глубины ада, чтобы только быть вместе. Потому что она — мать. Но сын ли он? Он никогда не был добр к ней, хоть и любил ее и в конце концов разрушил ее счастье. Как он теперь войдет в родную избу, что скажет на упрек в глазах, как ответит на вопрос, который воздвиг между ними непреодолимую стену. «Почему ты так поступил?» Это слова Виле, но их может повторить мать. И она повторит. А что он ответит? Ничего... Он все сказал четыре дня назад, когда они встретились Что же еще добавить? Что ему жаль отчима? Нет, этого он никогда не скажет. Вот и все. Они будут сидеть в мрачной избе. Мать и сын. Ненужные друг другу, чужие люди. Зайдет соседка. И та будет сидеть и молчать. Зайдет другая, и та будет сидеть и молчать. Все будут молчать и смотреть на него, как на волка. А может, вообще никто не зайдет. Тогда они будут сидеть вдвоем с матерью и будут слушать, как за печкой поют сверчки. Нет, незачем идти домой. Он проведет каникулы здесь, в местечке. Почитает, поиграет сам с собой в шахматы, вечером сходит в кино. А после каникул все будет иначе. Должно быть иначе.
Только вернувшись домой, Бенюс вспомнил приглашение Мингайлы. «Зайду завтра, — подумал он.— Нет, завтра он уезжает на каникулы, у него не будет времени. Э, какая разница! Пускай себе едет... Все куда-нибудь едут... Скатертью дорога! Вы без меня, я — без вас... обойдемся...» Бенюсу показалось странным, что ему все равно, пойти к Мингайле или нет. Более того, мысль о брате-руководителе даже расстроила Бенюса, и он понял, что в этот вечер (хотя бы в этот вечер) он не пойдет к Мингайле. Он просто не хочет видеть учителя и не представляет, о чем они могут говорить. О надписях в уборной? Об отчиме? О сегодняшней листовке? У-ух!.. До чего это все надоело! Хоть раз оставили бы в покое...
Когда Бенюс пришел, старик Лючвартис вертелся около саней, а Ромас, стоя, глотал холодные клецки. Отец торопил его ехать, потому что еще сегодня надо было дома нагрузить овин. Бенюс не торопясь поел, вымыл руки и ушел в свою комнату. Всюду виднелись следы поспешных сборов Ромаса: кровать была в беспорядке, полотенце упало на пол, на столе валялись бумажки, старые тетради. Бенюс оправил одеяло, перебросил полотенце через спинку кровати и подошел к столу. Среди скомканных бумажек он заметил вырванные из тетради листки. Одна страничка была исчеркана и измазана чернилами, а другая — чистая. Бенюс сложил их и хотел было бросить в корзинку, но увидел написанное карандашом четверостишие:
Плодится в мире божьем свора Рычащих хищников ночных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48