Немного в жизни ученика таких счастливых дней, и Бенюс одурел бы от радости, если бы его не угнетала предстоящая встреча с отчимом. «После радости всегда слезы», — вспомнил он поговорку матери. Ему казалось, что и в похвале директора, и в подарке капеллана, и в обещании Мингайлы, и в неожиданном доверии господина Сикорскиса таится какая-то неуловимая угроза.
Сразу после обеда Бенюс ушел домой. За местечком его дожидалась Виле. Он хотел понести ее сундучок, но она не дала, пошутив, что там нет ничего, кроме переэкзаменовки по латыни. У Бенюса в сундучке лежало старое белье, несколько книг, спортивные туфли и остатки продуктов, которые вернула совестливая хозяйка. Они шли не спеша, любовались солнечным июньским днем. То навстречу с грохотом мчалась телега, и, спасаясь от пыли, они прыгали через канаву, то на лугу Виле видела какой-то интересный цветок, который обязательно надо было сорвать, то появлялся мотылек, и они, швырнув прочь сундучки, кидались его ловить. Но мотылька поймать нелегко. Он дрожит в воздухе, трепеща разноцветными крылышками, манит дальше, на луг, и они толкаются, спорят — кто ловчее, кому достанется красавица-бабочка — и не чувствуют, как сплетаются их руки. Взгляды встречаются, щеки краснеют, руки отпускают одна другую, а бабочка в это время скрывается в пестром ковре цветов. Молча срывают они цветы, словно бы огорчаясь, что не поймали бабочку, возвращаются к своим сундучкам... И снова идут. Впереди — холм. С холма как на ладони видна деревня Линвартис. За Линвартисом — Жалюнай, дальше Бержинин-
кай и, наконец, Рикантай. Почему Римгайлы не могли поселиться в Рикантай?..
Бенюс смотрел на Виле, которая, согнувшись у края канавы, вытаскивала из ноги колючку, и горевал, что вскоре им придется расстаться. Два месяца... Нет, больше — до начала учебного года целых семьдесят три дня. Семьдесят три! На прощание надо было поговорить как-то особенно, — ведь они теперь не будут видеться каждый день. Но о чем? Разве он не сказал ей самое главное? Да, хотя... не все... Виле не знает, что вчера говорил ему Мингайла. А может, Мингайла и Виле сказал то же самое?.. Может, все скауты должны вот так... Потому что их долг бороться с врагами родины? Как бы там ни было, Бенюс чувствует —этого говорить Виле не стоит. Не потому, что учитель просил не болтать, — просто так, потому что ему самому очень неприятна эта тайна.
— Мы попадем в хорошее время,— сказала Виле,— Дневной отдых уже кончился, но родители еще не ушли в поле. Ты любишь молоко с клубникой?
— Моя мама тоже разводит клубнику, — рассеянно ответил Бенюс. — Прошлое воскресенье принесла несколько ягод. Только они еще совсем зеленые.
— У нас ранняя, — похвасталась Виле. — Жаль, папа еще не успел выбрать мед. Но я попрошу из моего улья отрезать кусок сота.
— У тебя есть свой улей? — удивился Бенюс.
— У нас у всех по улью. — Чем ближе к дому, тем разговорчивей становилась Виле. — Папа нарочно поделил. Он верит, что пчелы приносят счастье.
— А ты? — спросил Бенюс.
— Я? Нет. Пчелы — полезные насекомые. Вот и все. У папы очень интересные приметы. Раньше у нас было шесть ульев. Когда брат прошлой осенью умер от дифтерита, пчелиный рой в его улье погиб. Папа говорит, что пчелы вымерли с горя, знали, что Пятрукас вырос бы хорошим человеком. А плохого человека они не жалеют и уходят из улья еще при его жизни.
— А твой отец добрый? Виле повертела головой.
— Он любит нас,— сказала она задумчиво.— Только разве может человек быть добрым для всех? В прошлом году мы работали исполу в большом хо-
зяйстве, нанимали девку с батрачонком, — так они до самого рождества ворчали, чго папа рано поднимает, долго не дает ложиться, погано кормит, плохо одевает. А в этом году у нас пастух и девочка, они тоже недовольны. Нет, батраки его не любят.
— Всем не угодишь, — согласился Бенюс.
— Батраки хотели бы, чтоб с ними поровну делились, но что тогда останется хозяину? — оправдывала Виле отца.— В позапрошлом году у нас пала корова, в прошлом — лошадь, в этом от краснухи подохли все свиньи. Каждый год какая-нибудь беда. А батраку — что? Поработал до рождества, деньги взял и — к другому хозяину.
Продолжая болтать, они подошли к деревне Лин-вартис. Жилой дом Поцюсов, одну половину которого — горницу — теперь занимала семья Римгайлы, стоял боком к улице. Вдоль дома тянулся хмельник, а за ним большой, запущенный сад. По другой стороне дороги беспорядочно разбрелись хозяйственные постройки — каменные хлева, амбар, большое бревенчатое гумно с овином, а у гумна сеновал из решетин, обмазанных глиной,—всё крытое соломой, покосившееся, обросшее мохом.
Несколько лет назад в этой усадьбе произошла трагедия, о которой говорила вся волость. Газеты по-разному объясняли ее: одни обвиняли старого Поцюса, что тот неправильно поделил наследство, другие осуждали старшего сына, Юстинаса, который, пустив по ветру свою долю, требовал, чтобы на него записали хозяйство. Но хозяйство уже было записано на брата Габриелюса, и отец отказался менять свое решение. Тогда Юстинас ночью зарубил топором спящих родителей, брата Габриелюса с женой и их трехлетнего ребенка. Из всей семьи остался в живых только младший брат Йонас, которому удалось выскочить в окно. Но удар в плечо искалечил его на всю жизнь. Он ходит какой-то перекошенный, не может делать тяжелую работу. Юстинас в тюрьме сошел с ума и вскоре умер, поэтому Йонасу досталось все наследство. Прошлой зимой он женился на дочери бобыля, потому что ни одна девушка с приданым не решилась выйти за брата убийцы да еще калеку.
— Видите, дети, к чему приводит жадность, — сказала Римгайлене, когда они, лакомясь медом, вспоминали эту страшную историю.
— А вы не боитесь тут жить? — спросил Бенюс.
— Правду сказать, поначалу страшновато было,— призналась Римгайлене. — Всё гробы снились, чудилось, что ребенок плачет на чердаке. Но ксендз научил заказать службу по несчастным, и с той поры тихо стало.
— Чепуха, — сказал Римгайла. — Кабы не знала, что тут пятерых топором зарубили, ничего бы тебе не казалось. За тысячи лет столько людей умерло, вся земля сплошь усеяна костями, а почему привидения только на кладбищах или в таких вот неладных местах?
«Он — умный», — подумал Бенюс. Но Римгайлене ему тоже нравилась. Он чувствовал себя, как у старых знакомых, которые радуются, что могут достойно принять гостя. Ему накладывали на тарелку меду, угощали, спрашивали, как живут у него дома, просили приходить еще раз, а когда Виле проговорилась, что получила переэкзаменовку, Римгайла только на минуту наморщил лоб и, покрутив длинные рыжие усы, сказал полушутя:
— Я вынул из твоего улья всю раму, потому что не нашел «языков». А раз нет «языков», доченька, значит, все обойдется. Пчелки никогда не лгут.
— Папа... Я так боялась, что ты рассердишься...— Виле покраснела от радости и, подбежав, расцеловала отца в обе щеки.
«Нет, с ней Мингайла не мог так говорить», — подумал Бенюс. Он смотрел на заскорузлую ладонь Римгайлы, на его обожженную солнцем, огрубевшую от работы руку, которой он гладил приникшую к его груди голову дочери, на двух маленьких девочек, которые с веселыми криками теребили сестру за платье, и чувствовал, что к горлу подкатывает горячий комок. «А как меня встретят дома?»
Бенюс тронулся в путь уже после полдника. Воздух был жаркий, тяжелый. Во ржи, вторя стрекоту кузнечиков, кричал коростель. Обернувшись, Бенюс бросил взгляд на уже далекую деревню и с минуту смотрел, словно на картину, которую видел уже много раз, но только теперь разглядел ее тайную неоценимую красоту. Там осталась она. За этими высокими деревьями, за гумном, за хмельником — ее дом. В саду, под фруктовыми деревьями, стоят пять ульев, один из них — белый, с жестяной крышей и буквой «В» на правой
ножке, — принадлежит ей. А за садом, у самого пригорка, лежит озеро, ее озеро, потому что она побежит туда купаться, целыми днями будет кататься на лодке, срывать хрупкие водяные лилии...
Подойдя к полям деревни Жаленай, Бенюс вдруг вспомнил, что этой весной Шарунас нанялся пасти у Вядягиса из Жаленай, и решил наведаться к брату. Не то, чтобы он соскучился — его влекло туда обычное любопытство, а кроме того, можно было оттянуть встречу с родными. Бенюс заметил оборванного мальчугана, который пас у дороги, спросил, где стадо Вядягиса, и пошел вдоль канавы.
Шарунас издали узнал брата и, щелкая бичом, пустился навстречу ему. Он был в залатанной холщовой рубашонке, в холщовых же ветхих штанах, куцых, до половины икры, его коротко остриженную головенку покрывала фуражка с широким козырьком. Чтобы не потерять, мальчик привязал ее под подбородком веревочкой, но на бегу она все равно слетала и теперь болталась за плечами. От волнения он не мог слова вымолвить — бежал, спотыкаясь, протянув вперед поцарапанные загорелые руки, а на его лице сияла радостная улыбка.
— Ну, как твои дела? — спросил Бенюс, когда они поздоровались.
— У меня — хорошо. А ты сдал экзамены? —Шарунас поднял на него серые глаза, в которых отражалась невинная гордость за брата, и заискивающе улыбнулся. — Я просто так спросил. Знаю, что экзамены для тебя раз плюнуть. А какой ты большой! Как тебе идет эта фуражка с серебряным шитьем! Чтоб мне помереть на месте, такие воротники только у ксендзов бывают,—восторгался он, любуясь братом.—Я бы хотел, чтобы тебя увидел Стасюс.
— А он кто такой? — сдержанно спросил Бенюс.
— Мы рядом пасем. Он не верит, что у меня брат гимназист. Давай пойдем к стаду, погоним туда, ближе к кустам. Стасюс тебя увидит и не будет больше называть меня хвастунишкой.
— Не надо...—поморщился Бенюс.— У меня времени нет. «Десятый год ему,— подумал он.— В таком возрасте я был умнее».
Шарунас опечалился. Бенюсу стало жаль брата.
— В прошлом году отец тебе купил нож с двумя лезвиями, — сказал он, чтобы переменить разговор. — Еще не потерял?
— Иди ты! — снова ожил мальчик.— Разве можно такой нож потерять. Во, смотри! — он вытянул из кармана складной нож, привязанный на веревочке, и протянул брату. — Попробуй на ногте, увидишь, какой острый. Волос перерезает.
— «Золлинген». Хорошая фирма.
— Ого, какая хорошая! Ты бы видел, какую телегу я этим ножом выстругал. Ну, прямо как у Сикорски-са! Только ее хозяйский Юозас отобрал... Теперь корабль делаю. Пошли, покажу! — Шарунас схватил Бе-нюса за рукав и потащил через клеверище.
«Мастерская» Шарунаса была на краю канавы, под кустом вербы. На вытоптанной траве среди стружек валялось несколько березовых чурок, связка бечевки, обрывок проволоки, а рядом стоял корпус корабля, сбитый из тонко наструганных дощечек. Мальчик нырнул в кусты и вытащил оттуда какую-то скомканную тряпку.
— А вот мачты,—объяснил он, улыбаясь. — Если бы в полдень коровы не строчились, я бы уже перекладины кончил, а до вечера приладил бы паруса. — Шарунас вынул лезвием «палубу», и под ней Бенюс увидел крошечные скамейки.—Это второй класс. Между скамьями и палубой еще будет потолок. На потолке устрою первый класс — для бар. Тут надо красивые стулья сделать. Да кто знает? Может, корабль утонет, и вся работа пойдет насмарку? Может, лучше первый класс мастерить, когда испробую корабль?
— Вот не знал, что ты умеешь так красиво мастерить, — от души похвалил Бенюс.
— Нравится? — просиял мальчик.—Хочешь, подарю тебе этот корабль?
«Конечно, такую модель не стыдно поставить у себя в комнате. Ведь не написано, что это я не сам сделал...» — подумал Бенюс, а вслух сказал:
— В наше время никто не плавает на парусниках. Но моторный корабль ты, наверное, не сумеешь сделать...
— Моторный легче, мачт не нужно, ни парусов,— тоном знатока объяснил Шарунас, удивляясь невежеству брата. Вдруг он прислушался и схватился за голову.—Ой, коровы в овес забрались... Юозас там...
Ой, ой, что теперь будет...—и метнулся, как заяц, через канаву.
Бенюс встал с сундучка и неспокойно оглянулся. Нехорошо, что при нем коровы забрались в овес. Вот разиня... Кто же этот Юозас Вядягис? Не тот ли парень, что с криком несется от пахотного поля через клеверище? Ну, да. Вот стоят его лошади, запряженные в плуг. Ну и несется, как черт! Кнутом то в одну, то в другую сторону стегает — кажется, так и перережет. А коровы уже испугались, скачут из овса на спутанных ногах. Вон и Шарунас — пулей, то с одного, то с другого боку. И как ему жнивье ног не колет? Брр... Юозас все еще бежит, хоть мог бы вернуться к плугу: ведь скот уже в клевере, и Шарунас тут.
— Рвань, соня, сукин сын! — стоит бешеный ор. — Я тебе шкуру спущу, проклятое большевистское семя!
— Дядя... дяденька... я нечаянно... брат пришел...— Шарунас бегает среди перепуганных коров, а они, пользуясь случаем, снова лезут в овес.
— Я тебя... я тебя... задница вшивая, чертов сын!..— слова падают словно камни.— Где коровы, сопливое рыло!
Шарунас бросается в овес, наперерез коровам, Юозас — вслед за ним. Ноги у него обуты в постолы, густо облеплены глиной, не такие шустрые, как у пастушонка. Он прыгает тяжело, как слон, и всё, нагибаясь, хлещет низко над землей кнутом, словно рожь косит. Ясное дело, хочет по икрам заехать. И по голове замахивается. Но Шарунас — проворный.
— Ладно, гаденыш. Вечером свое получишь! — пригрозил Юозас, выбившись из сил, и, показав кулак, ушел к лошадям. Те уже успели запутаться в постромках и теперь, сойдя с борозды, щиплют сорняки, волоча перевернутый плуг по невспаханному пару.
На икрах у Шарунаса колбасками вздулись следы кнута, подбородок дрожит, но в глазах ни слезинки.
— Главное, что не поймал, — улыбается он сквозь слезы. — А до вечера все забудется. Бедные лошади. Ты видел, как он их по головам? Старик бы увидел — не похвалил. Он тоже злющий, но скотину бить не дает. Все Вядягисы — жестокие, а этот Юозас, старший,—просто зверь. Его сам отец выродком называет. — Шарунас нахлобучил фуражку, которая упала за спину. Рубашонка задралась, обнажив спину, и Бе-нюс увидел на пояснице багровый рубец.
— Кто это тебе спину исполосовал? — спросил он, и горло у него сдавило словно горячими щипцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48