Но теперь его пугали любопытные взоры зевак. Ему казалось, что от того, попадет он или не попадет, будет зависеть дальнейшее его положение в классе.
— Приготовиться! — скомандовал Гряужинис. Бенюс взял нож за острие и протянул руку. Рука дрожала.—Внимание! Пли!
Бенюс замахнулся. Финка мелькнула в воздухе и вонзилась на сантиметр выше мишени. Удар был несильный. Рукоятка немного покачалась, стала клониться вниз, нож выскочил и упал в снег.
— Ура! — радостно взревел Гряужинис. Бенюс стоял как вкопанный.
— Ты сделал две ошибки.— Людас подошел к забору.— Не попал в мишень — одна, и не вонзил финку — вторая.
— Я вонзил финку, — запротестовал Бенюс.
— Что? Ты вонзил финку? Вы слышите, парни? Сын Агне вонзил финку! Может быть, эту? — Гряужинис показал на свою финку, которая еще торчала в мишени.
— Она же вонзилась...—бормотал Бенюс.
— Вонзилась! Может, скажешь, что она и теперь еще в мишени? А чья вот эта, которая лежит под забором? Может, моя?
— Я не говорю...
— Нет, ты говоришь!
— Я...
— Ты хочешь присвоить мой удар. Но Гряужинису начхать. Гряужинис может повторить такой удар тысячу раз. Хочешь? — Людас схватил с земли финку Бе-нюса и отбежал на несколько шагов.— Я тебе покажу, как вонзаются финки, когда их кидают мужчины, а не сопляки.—Людас разбежался и изо всех сил ударил ножом о забор. Нож, наверное, попал на сучок, потому что отскочил бумерангом и упал к ногам Бенюса.
Гимназисты рассмеялись. Бенюс поднял финку, и в глазах у него потемнело: у ножа отломился кончик...
— Ты сломал мою финку.—Бенюс заплакал.—Я скажу воспитательнице... Мне такая финка не нужна... Ты откупишь...
— Что? — Гряужинис подскочил к Бенюсу.— Покажи! — Он вырвал нож из рук Бенюса. — Точно отломил! Гнилая финка! Понятно теперь, почему мне не удалось ее вонзить! Она была сломанная! На, бери свое гнилье, — Людас сунул нож в карман ошеломленному Бенюсу, — и катись, пока ноги держат! Гряужинису не нужны сопляки со сломанными финками.
— Моя финка хорошая, это ты ее сломал! — всхлипывал Бенюс—Я пожалуюсь директору...
— Он пожалуется директору! Вы слышите, друзья? Сын Агне пожалуется на Гряужиниса! Агнин ублюдок скажет, что Гряужинис сломал его гнилую железку. Поди сюда, Искариот! — Людас прыгнул на Бенюса, который не ожидал внезапного нападения, и повалил его на землю.— Ребята, дайте сюда мою финку, я отрежу язык ябеде!
Бенюс вертелся вьюном, стараясь подмять Людаса под себя, но тело Гряужиниса камнем лежало на нем.
— На тебе за ябеду, на! — Гряужинис схватил Бенюса за шею и ударил головой о землю. В это мгновение Жутаутасу удалось высвободить правую руку, и он вцепился Людасу в покалеченное ухо. Людас заскрежетал зубами и ударил Бенюса в пах.
Бенюс отпустил ухо. От удара его охватила сладкая слабость. Вначале он не мог понять, что случилось. Секунду он лежал, не двигаясь, и смотрел в прохладное небо. Крошечные снежинки блуждали по воздуху. Они были розовые. И небо было розовое. Все было розовым, шумело и мельтешило перед глазами. Бенюс сел. В нескольких шагах боролись два мальчика. Одного из них Бенюс сразу же узнал: это был Людас. Он держал своего противника, обняв за талию, и старался оторвать от земли, но тот храбро держался. Они повернулись, и Бенюс увидел лицо второго: это был Аницетас.
На шум сбежались любопытные. Уже набралось десятка три зевак, и все еще подходили новые.
Бенюс уперся голыми руками о снег и, не поднимаясь, стал пятиться. Он хотел спрятаться в толпе, но боялся встать, чтобы не заметили сторонники Людаса.
— Директор! Директор! — послышались испуганные возгласы. Ученики бросились врассыпную. Бенюс тоже было вскочил, но поскользнулся и снова свалился на снег.
— Жутаутас, Стяпулис! Что вы тут делаете? — издали загремел Ольвидас. — Что за шум, ученики?
Бенюс встал. Из носа у него капала кровь.
— Ничего плохого, господин директор, — поспешно
ответил Аницетас. Он стоял весь в снегу, без фуражки, и застегивал куртку. Затоптанная шапка Бенюса лежала на снегу.
— За ложь — час после уроков, — директор откинулся, выставив круглый живот, и ткнул пальцем в Бенюса.—Чего нос не утрешь? — Бенюс смахнул ладонью кровь: платок он оставил в кармане пальто.— За драку второй час после уроков. Итого у обоих по два часа.
— Я не виноват, господин директор...—пытался оправдываться Бенюс—Меня...
— В драке невиновных нет.
— На меня напали, господин директор... Финку сломали, нос разбили...
— Мы больше не будем драться, господин директор,—прервал Бенюса Аницетас.
— Ладно. Приведите себя в порядок и идите в класс. Повторится, велю привести родителей.
— Не повторится, господин директор.
— Смотрите. — Ольвидас погрозил пальцем и степенно удалился.
— Он думает, что мы с тобой подрались, — сказал Бенюс. — Надо было рассказать правду.
— Зачем? — Аницетас тряхнул головой.—Все равно оставил бы после уроков.
— Зато и Гряужиниса бы оставил!
— Может быть, а нас бы наверняка оставил. Нет, жалобами ничего не выиграешь.
— Боишься мести Гряужиниса? — ужалил Бенюс.
— А чего бояться? Не убьет же! Но жаловаться не люблю. Попался и терпи.
После уроков в класс вошел инспектор Сенкус.
— Вас оставил сидеть директор? Ну?
— Нас, — мальчики встали.
— Сидите. Сторожиха выпустит. — Горилла осклабился и вышел. Заскрежетал ключ, потом вдруг снова отворилась дверь и показалась голова инспектора.— Ну! Чего глазами стреляете? По малым делам захотелось? Не напустите в бак, а то завтра все до последней капли в глотки волью. Припрет — валяйте в штаны, в штаны!
— Запер...—прошептал Бенюс.
— Горилла.—Аницетас скривил челюсть, изображая обезьяну.
— Орангутанг, — добавил Бенюс.
— Шимпанзе.
— Человекообразное.
— Капуцин.
— Собакообразное. Аницетас расхохотался.
— Такого не бывает, — хохотал он. — А ловко придумано. Собакообразное...
Бенюс развеселился. У себя в парте он нашел несколько сухих корочек. Сухари были очень вкусные. Но голод этим не утолишь. Тогда мальчики обыскали все парты. Набрали большую кучу сухарей. Попался и один бутерброд, верно, сегодня забытый. Аницетас положил бутерброд обратно в парту, а жирные черствые хлебные корки они съели, запивая водой. Бенюс уже не жалел, что его оставили после уроков, даже гордился этим. Аницетас казался ему теперь хорошим и умным парнем. Бенюс вспомнил, как Аницетас не раз звал его в гости. Он обещал, но все не шел.
— Знаешь что, Бенюс, — сказал Аницетас. — Давай готовить завтрашние уроки. Скорей время пройдет.
— Да, — согласился Бенюс. — А завтра после уроков пойдем к тебе. Хорошо? — Он хотел чем-то обрадовать товарища. Аницетас, и правда, очень обрадовался.
— Не врешь? — спросил он, просияв.
— Нет, Аницетас! — Бенюс пожал руку друга, лежащую на парте. — Ты заступился за меня, и я к тебе приду. Ты теперь мой друг.
Домик вдовы Стяпулене стоял на самом краю местечка, на высоком берегу Вешинты — небольшая коробка из тесаных бревен с чиненой крышей из дранки, под которой теснились две крошечные комнатки и кухня. Хотя и мало было места, одну из комнаток Стяпулене все же охотно сдавала бы ученикам, но в гимназию отсюда надо было ходить километра два, и жильцов не находилось. При жизни мужа они и не думали сдавать, но разве тогда так жилось? Тогда звезда их счастья стояла высоко, в зените. Они только что похоронили незамужнюю тетку, которая, умирая, отписала им домик, хотя и грозилась, что оставит его костелу; в том же году родился старший сын, Аницетас, муж получил хорошую работу на лесопилке
Стимбуриса. а сама Стяпулене... Стяпулене была здоровая, сильная, как лошадь, не кровь — огонь тек в ее жилах; шутя справлялась она с заботами о семье, которая за следующие четыре года пополнилась двумя малышами, да еще успевала выстирать за день гору тончайшего белья для местных бар. Одного ее заработка почти хватало им на еду. Но не долго сыпались божьи дары. Однажды господь заткнул прореху в своем мешке с дарами, и на голову Стяпулисам, словно бублики, посыпались несчастья. Началось это смертью мужа. Услышав о беде, Стяпулене бросила стирку и, как была, кинулась на лесопилку, где лежал в крови труп мужа, измолотый тяжелыми чугунными зубчатыми колесами. Вслед за ней с пронзительным визгом катился пятилетний Аницетас. Оглушенная жуткой вестью, Стяпулене забыла и трехлетнего Мар-целиса, и самого маленького — Андрюкаса, которого оставила на кухне, в кроватке, и белье, которое кипятилось в котле, и лохань, до половины наполненную кипящей водой. Ужасное событие все оттолкнуло в сторону. Смерть! Что может быть страшнее смерти любимого мужа? И все-таки... Когда через два часа она вернулась домой, — нашла холодную избу (забыла закрыть дверь); Марцелис сидел в кровати, посинев от плача и холода, а в лохани плавало тельце младенца. После похорон отца и брата тяжело заболел Марцелис. Целый год Стяпулене отпаивала его лекарствами, залезала в долги, толкнула семью в нищету, но ребенка не спасла. Они остались вдвоем с Аницета-сом. Женщина выдержала и этот удар судьбы, с удвоенным пылом кинувшись в работу. Что же еще делать, если хочешь, чтобы домик не пустили с торгов и был кусок хлеба? Работай, работай, работай! Вылезай из кожи, день и ночь варись в собственном поту, теряй кровь, каплю за каплей, но двигайся. Как машина, лошадь на манеже, вол под ярмом. Иди, вертись, работай. И вдова шла; поспав два-три часа, она топила котел, кипятила белье и стирала, стирала. До вечера скрипела доска, потели окна, прело в пару ее худое тело. Бывало, у Стяпулене не хватало стирки, тогда она садилась за прялку и пряла крестьянам шерсть или в страду ходила на деревню вязать снопы, разбрасывать навоз — бралась за любую тяжелую работу, лишь бы побольше заработать. Отбилась от должников, пустила Аницетаса в гимназию. Родитель-
ский комитет освободил его от платы за учебу, как сына бедной вдовы. Казалось бы, чего еще желать? Свой домик, за столом только два рта, и оба не даром хлеб едят, Аницетас уже начал подрабатывать на свою долю. Увы... непосильные беды и каторжный труд надломили здоровье женщины. Она уже не может работать три четверти суток, как прежде. Теперь она больше лежит, чем работает. Иной раз пролежит целый день и встанет, не отдохнув. Голова кружится, ноют суставы, в груди тяжесть, как будто свинцом налита. Не для нее, не для нее больше эта проклятая стирка...
— Мама, я привел гостя.
— Хорошо, что привел, сынок, хорошо. Веди его в свою комнату, там чище, — донесся из кухни глухой голос Стяпулене.
В открытую дверь Бенюс увидел какой-то призрак. утонувший в облаке пара. Оттуда вместе с вонью кипящего белья, доносилось поскрипывание стиральной доски, а когда оно прекращалось, шипели котлы. В комнате было жарко. Влажный воздух, пропитанный мылом и испарениями грязного белья, разъедал горло, и Бенюс несколько раз кашлянул. Теперь он понял, почему от Аницетаса неприятно пахнет, вспомнил, как однажды назвал его Обмылком (это прозвище придумал Варненас) — и ему стало неловко.
Комната Аницетаса была меньше, от кухни ее отделяла теплая стена печи, но и сюда проникал пар. Влага местами разъела клей, и обои отвалились, обнажив потрескавшуюся штукатурку. На стене висели увеличенная фотография, с которой глядел мужчина с коротко подстриженными усиками, и вырезанная из журнала репродукция — высокий юноша в форме гимназиста царской России. Небольшой столик, застланный газетами, старый табурет и провалившийся диванчик — вот и вся мебель. Над диванчиком, на том месте, где у Бенюса висел крестик, Аницетас пришпилил расписание уроков. Рядом с расписанием был приклеен листок с распорядком дня, который очень удивил Бенюса.
— И ты встаешь каждый день в шесть часов? — спросил он Аницетаса, когда тот вернулся с посудой и половиной буханки хлеба.
— С начала учебного года.—Аницетас расставил тарелки и стал резать хлеб.— Мне иначе нельзя, если не хочу гимназию бросать.
— А что ты делаешь так рано? — спросил Бенюс с недоверием.
— Маме помогаю. Наношу на весь день дров, наколю, сниму с чердака белье. Мама гладит, а я складываю. Это работа легкая. За ней можно заниматься. До завтрака я повторяю все трудные уроки или громко читаю, а вечером разношу чистое белье и приношу маме деньги.
Бенюс снова уставился в распорядок дня.
— И ложишься, как тут написано, — в одиннадцать часов?
— Конечно. Для чего же распорядок, если его не соблюдать? — Аницетас убежал и тут же вернулся с миской. В комнате запахло щами.
— Почему у вас нет образов?
— Были. А мама сняла и бросила на чердак.— Аницетас оскалился, как волчонок, выставив белые крупные зубы.— Нам были стекла нужны — ветер окно вышиб. Мы вынули эти стекла из рам, а образа так и валяются на чердаке.
У Бенюса дрожь прошла по спине. Он не мог понять такого кощунства.
— Это мой отец, — сказал Аницетас, увидев, что Бенюс смотрит на фотографию.—Его убил Стимбурис.
— Что ты! — ахнул Бенюс. — Я слышал, его раздавило машиной.
— Конечно машиной, но Йокубас и другие рабочие говорят, что в этом виноват Стимбурис. После смерти отца Стимбурис перестроил лесопилку. Теперь между стеной и машинами хоть на лошадях скачи, а тогда человек с трудом проходил. Если б он раньше расширил проход, беды бы не было.
Бенюсу неприятно было говорить о смерти. Он уже жалел, что зашел к Аницетасу.
— Этого парня я где-то видел, — сказал он, показывая на вторую картинку.
— Янонис. Его стихи мы учили в начальной школе.
— А, правда!
— Он очень сочувствовал бедным. — На щеках Аницетаса проступили красные пятна, глаза заблестели.— А господ он ненавидел. За это его и любил отец.
— Я знаю его стихотворение «Зима», — похвастался Бенюс.
— Хорошие стихи. А эти ты знаешь? — Аницетас
откинулся на спинку стула и прочитал:
Барам — честь да почитанье! Барский сын — как сыр в сметане. Эх, житье! Чего ни спросит —
Все слуга ему подносит. Потерявший деньгам счет, Он шумит, пирует, пьет.
— Красиво. Это про Людаса Рряужиниса, — рассмеялся Бенюс.
— И про таких, как Сикорскис со Стимбурисом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48