Не ожидая, пока учительница предложит ему встать, Варненас поднялся и единым духом выпалил, что книгу мог взять лишь тот ученик,
который на перемене был в классе, а в классе находился только дежурный Стяпулис, потому что второй дежурный Рукша сегодня заболел и не пришел в гимназию.
Аницетас еле удержался, чтобы не броситься с кулаками на клеветника. Он потребовал сделать в классе обыск, который тут же и был произведен. И как все удивились, когда завернутый в плавки учебник нашли в парте Аницетаса! Парень до того удивился, что вначале даже не пытался оправдываться. Пока Аницетас пришел в себя, большая половина класса уже поверила в его виновность. В эту решающую минуту, когда честь Аницетаса висела на волоске, решительно встала Виле.
— Я не верю, чтобы Аницетас был таким...—запротестовала она.
— Что ж, НеЬе§ Ргеи1ет? Наверное, учебник сам залез в плавки? — откликнулся Сикорскис.
— Не знаю. Только я уверена, что Аницетас его не брал.
— Вам что-нибудь известно? Объясните, — попросила Думбенайте.
— Наверное, кто-нибудь другой сунул книгу в его парту...
— Кто? —худое лицо Думбенайте стало еще злее.—Вы видели?
— Стяпулис честный юноша. Он не мог так сделать.
— Как вы можете отрицать факты, господин адвокат? — снова вмешался Сикорскис.
Виле решительно подняла голову.
На нее смотрело сорок пар нетерпеливых глаз, в которых отражались и простое любопытство, и одобрение, и беспокойство, и угроза.
— Садитесь, Римгайлайте.
— Вам нужны факты...—Виле потупила горящие глаза.— Пожалуйста: я сунула эту книгу в парту Аницетаса... в шутку...
— Лжет! — крикнул Сикорскис.
— Хочет оправдать вора...
— Заступница! — раздались возмущенные голоса. Учительница подняла очки, словно стекла мешали
ей, и ее лицо вдруг смягчилось.
— Хорошо, Римгайлайте, — сказала она.—Я уважаю вас за то, что вы признались...
На перемене Аницетас подошел к Виле и с упреком сказал:
— Тебе все равно никто не поверил. Зачем нужна была эта глупая ложь?
— Но ты же не... не брал книгу? — удивилась она.
— Ну и что?
— Я хотела пристыдить... того... тех, которые выдумали эту жестокую шутку... — объяснила она с печальной улыбкой.
— Напрасно, напрасно,—взволнованно пробормотал Аницетас, — теперь они будут над тобой издеваться. А мне от этого легче не станет.
— Я не могла иначе поступить, — виновато ответила она.—Весь класс ждал от меня ответа. Если бы я не призналась, ты бы остался вором...
— Честные ученики не поверили бы. Ты же не поверила? — Аницетас благодарно улыбнулся.—А мнение других меня не интересует.
— Может быть... Не сердись... Я думала, так будет лучше...— Виле принялась оправдываться, словно причинила Аницетасу большую неприятность.
— Что ты! — воскликнул он, до глубины души тронутый ее благородством. — Ты поступила очень хорошо, Виле. Я никогда не думал, что ты можешь быть такой... смелой... Спасибо, Виле, и... давай будем друзьями.
Она не успела ответить: прибежали подруги и потащили в конец коридора. Аницетас взволнованно слушал щебет убегающих девушек, а в памяти все стояли большие черные глаза. Он словно попал из тесной вонючей коморки на простор, залитый солнцем. Его захлестнула непонятная радость. Аницетас смотрел на удаляющуюся легкую фигурку и не мог поверить, что уже не первый год каждый день видит эти светлые шелковистые косы, тоненькие руки, эти милые губы и сверкающие жемчужинки зубов. Аницетасу стало неловко, что Виле оказалась лучше, чем он о ней думал. Вдруг мелькнула мысль: а не попробовать ли оторвать ее от отравленных, а потом... потом она, может быть, одумается, вступит в комсомол. И чем больше он об этом думал, тем возможнее это казалось. На следующей перемене он подошел к Дауман-тайте, которая в одиночестве прогуливалась по коридору, и предложил пригласить Виле на собрание кружка любителей культуры. Учительница пытливо
посмотрела на Аницетаса, а он смутился и тут же отошел. Ему показалось, что Даумантайте неправильно истолковала его слова, он рассердился на себя за мягкотелость и решил сам не участвовать в собрании. Но вечером, когда должно было состояться собрание, Аницетас не усидел дома. И как он обрадовался, когда встретил в кружке Виле! Но на следующее собрание она не пришла. Аницетас несколько дней внимательно следил за девушкой, желая и не решаясь заговорить с ней. Ему понравилось, что Виле ведет себя так, словно ничего не слышала о кружке любителей культуры (не болтает — такой можно довериться), но ее незаинтересованность огорчала его.
Однажды вечером Аницетас не выдержал и зашел к ней домой «попросить логарифмическую линейку». В кармане у него лежали два дешевых билета в кино, куда он ходил раз в месяц. Такое транжирство его самого немного удивляло. Он даже чувствовал что-то похожее на стыд и угрызения совести. (Лучше бы купил маме пряник...) Но ему казалось, что разговор с Виле сегодня гораздо важнее, чем все остальное. Никогда он не был так рассеян, как в тот вечер в кино, рядом с Виле. Показывали французский фильм об инженере Лессепсе, но Аницетас мало что понял, потому что не успевал читать надписи, а если и успевал, то не улавливал смысла слов. Он был счастлив, счастлив, как никогда!
— Боже мой, скольких людей погубил этот Суэцкий канал! — с болью сказала Виле, когда они вышли на улицу.
— Да, эти сто шестьдесят километров сплошь усеяны костями рабов, — ответил Аницетас. — Но артисты хорошие.
— Мне понравился Саид-паша. Очень смешной. Интересно, где они нашли такого толстяка. Удивительно играет обжору. Просто удивительно. Можно со смеху помереть.— И Виле, не стесняясь идущих сзади, расхохоталась.
— Значит, тот черный толстяк был Саид-паша? — поинтересовался Аницетас. — Я его и^ени не запомнил, только видел, что жрет вовсю.
— Но если так было в жизни — страшно, — задумалась Виле. — Люди делали полезную работу и умирали от голода, у них капли воды не было, нечем было губы смочить, а в это время этот жирный тип валялся
на шелковых подушках и кувшинами пил дорогие вина!
— Так было, так и есть,— уточнил Аницетас— Далеко искать не надо: таких пашей и у нас полно.
Виле ничего не ответила.
— Сами они не черные, но совесть у них не белее. Они не такие богатые, не такие обжоры и не такие толстяки, но всё, что им принадлежит, награблено у бедняков; они не роют каналов и не делают ничего такого, что прославило бы их имена для грядущих поколений, — но ведь это еще хуже, потому что они губят рабов и вовсе безо всякого смысла,— Аницетас говорил горячо, распаляемый ненавистью, которая всегда охватывала его, когда шла речь о классовом неравенстве.—Ужасно... Да — нам ужасно. А им все это просто, они не понимают, что рабочий должен получать столько, сколько заработал, и что он не обязан делиться плодами своего труда с бездельниками.
— Ты очень злой, Аницетас, — сказала тихо Виле, неприятно удивленная его резкостью.— Конечно, было бы хорошо, если бы все могли жить богато, но разве это возможно? В Шяуляе я знала одного учителя — Бепинигиса. Он любил говорить о России, хвалил советский порядок, но сам признавал, что и там не все богато живут.
— Там хоть знаешь, во имя чего терпишь нужду, — загорелся Аницетас. — Твои гроши там не идут в утробу буржуям, ими пользуется государство. А государство все делает, чтобы жизнь народа становилась лучше, богаче. Там у трудящихся есть будущее, перспектива. А где тут будущее? Постареешь — на паперть...
— Да, в жизни много несправедливости.
— Значит, надо бороться за правду! — Аницетас замолчал и внимательно посмотрел на Виле. — По ее лицу было видно, что она не согласна с ним. — Тебе трудно меня понять, Виле. Мы смотрим на жизнь через разные очки. Но ты не такая, как твои дружки в желтых галстучках, и я хочу тебе помочь...
— Помочь?..—она подняла удивленные глаза.
— Тебе бы надо поближе держаться к кружку культуры. Ты многое бы увидела в другом свете. В этом кружке не какие-нибудь сопляки с финками, там умные, серьезные люди.
— Да, они умные. Может быть, потому они мне и не нравятся. На скаутских сборах мы не читаем таких умных рефератов, но там куда интересней, чем у вас. Мы учимся понимать природу, помогать птицам, зверькам, оказывать первую помощь людям. Наши сестры-скауты всегда веселые, нежные, помогают одна другой, а там, на собрании, все грубо спорят, стараются показать свой ум, впадают в гордыню, презирают чужие мнения.
— Спорить в поисках истины — это не гордыня, — раздраженно заметил Аницетас. Рассуждения Виле не нравились ему. — А что касается нежностей и грубостей, вспомни свой Новый завет: Иуда поцеловал Христа очень нежно. А потом предал его.
— В поисках истины... Нам всегда кажется, что другие ошибаются, и только мы одни правы. Сколько людей, столько и правд.
— Столько мнений, — поправил Аницетас. — Правда только одна в мире.
— Я не люблю говорить о вещах, которых не понимаю. Я просто боюсь этих заумных разговоров — это словно какие-то непроходимые дебри. Прямо глотают тебя, как муравьед насекомых. Все поиски, поиски... Пустое дело мучить себя какими-то поисками, когда никто не знает, есть ли вообще то, чего ищут.
— Без поисков не было бы прогресса.
— Я не совсем то хотела сказать. Я не презираю людей, которые ищут, но мне кажется, что отсюда возникает много всяких бед. Каждый старается быть умнее, обогнать других, отличиться, а когда не удается, начинает завидовать, мешает более способным, делает разные подлости.
— Послушай, Виле, — Аницетас был окончательно сбит с толку — если думать, как ты, человека надо бы вернуть в каменный век, когда еще не было огня. А ведь люди и тогда искали, потому что без поисков не выдумали бы и простейшего каменного топорика.
— Ты меня не понимаешь, Аницетас. Ведь не одно и то же думать, как лучше вырастить урожай, чтобы осенью хватило хлеба, и ломать голову над неразрешимыми загадками. Должен быть где-то предел. Возьми периодическую дробь. Почему за запятой мы пишем три цифры, ставим многоточие, и хватит? А потому, что дальнейшее уточнение дроби быссмысленно, ведь можно сидеть век и писать миллионы миллионов цифр, а окончательного числа все равно не найдешь.
— Виле, Виле...—Аницетас с обидой взглянул на девочку, которая, говоря это, протянула руку для прощания. — Ты сама не понимаешь, как ужасно ты ошибаешься! Хочешь, я тебе дам почитать интересные книжки?.. Тайные... Хорошо?
Она с сомнением покачала головой.
— Поначалу они могут показаться скучноватыми, но когда поймешь, не сможешь оторваться. Хорошо? Принесу...
Она медленно кивнула, но на лице у нее не отразилось ни малейшего интереса.
— Откуда ты их берешь?
Аницетас горько улыбнулся и на мгновение задержал ее прохладную ладонь.
— Об этом не говорят даже лучшим друзьям,— зашептал он, внимательно глядя на девочку, которая стояла, опустив голову. — Это — книги запрещенные.
Виле вздрогнула и пугливо оглянулась.
— Почему ты занимаешься такими делами? — прошептала она испуганно.— Рано или поздно — все равно поймают. Что тогда будет с твоей матерью?
Мучительное разочарование охватило Аницетаса.
— Я это делаю и для матери,—резко сказал он и выпустил ее руку. — Во всяком случае, моя мать интересует меня больше, чем мальчишек из общества любителей природы.
Позже Аницетас часто вспоминал этот разговор. Ему было неприятно, что он погорячился, а больше всего он злился на себя за дурацкую откровенность. Зачем он заболтал лишнее о нелегальной литературе?
На другой день, когда Римгайлайте гуляла с Бенюсом по коридору, он просто поражался своей неосторожности. Восхитился, видите ли! Увидел красивые глаза и — бряк все карты на стол. А еще называется подпольщик... «Дурак! Не хватало еще повести Виле на собрание комсомольской ячейки... Безнадежное размягчение мозгов. Надо лечиться, пока по глупости не угодил в каталажку. Хорош бы я был, если бы начал соперничать с Бенюсом из-за девчонки. Комсомолец с бойскаутом... Ха-ха-ха! Ну и соперники! А разве
черноглазая красавица не стоит борьбы? Кто посмеет отрицать, что Виле красавица? Нет... кукла тоже красива, а все-таки умные дети из-за куклы не ссорятся. Глаза у нее чистые, большие, но у теленка тоже такие глаза, и никто из-за этого с ума не сходит. Она нежная, приветливая, необыкновенно чувствительная — словом, ангел, как сказал бы Данте. Именно потому она мне не подходит: ведь я из тех, которых буржуи со страха называют красными дьяволами. Дьявол и ангел... Да еще глупый ангел... Да, да, дорогой Аницетас, ты только вглядись получше — и увидишь, что она просто дура, страшная дура, такая дура, что ее ум по сравнению с красотой — ржавая булавочная головка».
Аницетас радовался, что Виле, словно чувствуя происходящую в нем борьбу, тщательно избегает оставаться с ним наедине, а если и остается, никогда не вспоминает о том разговоре. Но все же такое равнодушие мучило Аницетаса. Он не мог спокойно видеть, как на большой перемене Бенюс делится с Виле завтраком, как они, не скрывая своей дружбы, беззаботно шутят, и по их счастливым лицам видно, что ничто не заботит их, кроме собственного маленького счастья. «Бенюс — эгоист, подхалим, он молится тому богу, у которого больше денег,—размышлял Аницетас о былой дружбе. — А Виле, наивная, добрая девочка, она заразится этой гнилью и погибнет. Нельзя смотреть и ждать. Надо помочь Виле». Но если бы Аницетас рассуждал последовательно, он понял бы, что такой вывод продиктовала ему не совесть комсомольца-подпольщика, а ревность влюбленного. Бенюс — идейный враг слился с Бенюсом-соперником, и в душе Аницетаса вспыхнула такая ненависть к бывшему другу, какой он до сих пор не испытывал и к злейшему классовому врагу. Его все чаще охватывал соблазн сбросить маску и вступить с Бенюсом в борьбу, но каждый раз он спохватывался и с еще большим рвением изображал равнодушие. Но слишком большое рвение выглядит искусственно, а искусственность, как всякая ложь, обращает на себя внимание.
Случилось это в конце учебного года, на прощальном вечере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48