Когда было объявлено «Девушки приглашают!», Аницетас притворился, что не замечает Виле, которая шла к нему, и нырнул в толпу парней; она все равно нашла его и вытащила на середину зала.
— Я хотела поговорить с тобой, Анилетас,— сказала Виле, когда они, украдкой изучая друг друга, сделали несколько кругов. — Ты почему-то зол на меня. Не могу понять, что я сделала плохого.
— Что ты, Виле. — Аницетас покраснел. — В последнее время я вообще... в плохом настроении. Недавно получил письмо от Мышки. Он благополучно перешел франко-испанскую границу и уже отправился на фронт. Я так хотел вместе с ним, но разве оставишь больную мать...
— А я думала, это только слухи, что Мышка уехал в Испанию, — удивилась Виле.
— Нет. Он в интернациональной бригаде, где-то под Валенсией.
— Бедняжка...— Виле задумчиво молчала.— Так ты правда не сердишься? — спросила она вдруг.
— Нет... почему тебе пришло в голову? За что мне сердиться?
— Это хорошо, Аницетас. Значит, я ошиблась! — обрадовалась Виле, глядя на него ясными глазами, в которых можно было прочесть и сомнение, и желание поверить его словам, и робкое признание своей вины.— Как хорошо, если я и правда ошиблась!
— Да, ты правда ошиблась, — подтвердил Аницетас, избегая ее взгляда.
Виле одобрительно кивнула, но Аницетас понял, что она не поверила и мучается, не зная, как исправить ошибку, которой она не совершала
— Ты еще можешь получить те книжки, ну, помнишь? — неожиданно спросила она с виноватой улыбкой.
«Разве они тебя интересуют? Ты о них вспомнила только потому, что хочешь доставить мне удовольствие, божья ты коровка», — ответил было Аницетас, но сказал совсем другое.
— Постараюсь. Конечно, если ты говоришь серьезно. Теперь тебе можно смело доверять. Только уж будь так добра, не показывай их Бенюсу.
Она покраснела и деланно засмеялась.
— Ты же сказал, что мне можно доверять.
На следующий день, когда все разъезжались на каникулы, Аницетас сунул Виле потертую брошюрку без обложки.
Наконец сбылась мечта Аделаиды, она нашла почтенного и богатого мужа. Уже получено разрешение епископа, и через неделю барышня Ада станет госпожой Катенене. Она переедет в Скуоджяй и поселится в двухэтажном белом доме на рыночной площади,—ведь дом начальника полиции господина Казимераса Катенаса, словно солнце, освещает скромный центр местечка. Конечно, дом господина Казимераса не сравнить со старинным, хотя и не так удобно расположенным, зато величественным особняком отца. Только из-за этого дома и чина не стоило бы выходить замуж. Но у господина Казимераса большая усадьба и дядя-холостяк, после смерти которого племяннику достанется наследство в сто тысяч литов.
И все-таки Ада не чувствовала себя счастливой. Принца ее мечты, наделенного богатством и властью, природа обидела красотой. Да еще эта разница в возрасте ! Ну, разница куда ни шло: Казимерас крепок, не плюгав, никто не скажет, что ему перевалило за полсотни лет. Но лицо, боже мой, лицо... Глаза мутные, навыкате, носик крохотный, башмаком, подбородок похож на пятку, губы тонкие, заячьи редкие усы. Усы, конечно, можно сбрить, что и будет сделано, но от этого его отталкивающая внешность мало выигрывает. Какова ирония судьбы! Батрак Сальминисов Юрис — просто куколка. И ласковый, и нежный, и целует так, что дух захватывает... ну, просто хоть забудь все свои барские замашки. Ах, Юрис, Юрис... Почему ты не начальник полиции с полсотней гектаров земли? Почему все пятрасы, андрюсы, йонасы, винцентасы, которые меня ласкали, которым я бескорыстно отдавалась, почему они — простые батраки или крестьянские сыны, а не племянники богатого дяди? Почему их не ждет наследство в сто тысяч литов?
Ада глубоко вздохнула и, отойдя от рояля, направилась к окну. На скамейке против окна сидели четверо юношей и оживленно болтали. Со второго этажа они были видны превосходно. Брат Альбертас сидел спиной. Рядом с ним, тоже спиной к окну, сидел, обняв поднятые колени, сын нового скуоджяйского городского головы Людас Гряужинис. Хотя дурашливые детские годы уже прошли, Людас почти не изменился. В его пустой голове по-прежнему звучали воинственные кличи ирокезов, сверкали сокровища Серебряного озера. И правда, легко ли забыть те веселые дни, когда, измазав краской лицо и обнаженную грудь, натыкав в волосы петушиные перья, ты дрался на деревянных мечах с такими же сорванцами, как, натянув самодельный лук, целился через окно класса в рисунок, изображающий голову врага, или ночью, свернув шею домашней утке, тащил ее за город и, изжарив с товарищами на костре, плясал индейский танец? Милые добрые времена! Что осталось от вас? Сломанные мечи пошли на растопку, тетиву вороны растащили по гнездам, острые наконечники стрел (иголки из лучшей стали, украденные у матери) заржавели. Если бы не половина оторванного уха и внушительная татуировка на груди (индеец кидает копье), казалось бы, и не было детства, об удали которого лучше всего свидетельствуют безжалостные двойки в триместре и гибельные переэкзаменовки. Однако, что было, то прошло. Важно, что в этом году окончен пятый класс, а дальше как бог даст. Конечно, иногда неловко бывает перед друзьями: на год старше, а отстаешь на целых два класса... Молодые пятиклассники за глаза обзывают «дядей» — что ни говори, он не только в своем классе, а и во всей гимназии самый взрослый парень. Да, да, прошли годы детских шалостей. Теперь шалости не те — не такие невинные, как в золотые детские годы. Деревянный меч сменила колода карт, отточенную стрелу — украденные у отца серебреники, индейскую пляску — попойки с друзьями, тянущиеся до утра... И что тут удивительного? Ведь Людасу не десять, а двадцать лет.
Напротив него сидит высокий, бледный юноша с нежным лицом мечтателя, усеянным редкими веснушками. Это — Ромас Лючвартис, прозванный всеми поэтом, хотя правильнее было бы назвать его художником, потому что его рисунки гораздо лучше и вдохновенней, чем стихи, которые он пописывает, подражая Бразджёнису и Александравичюсу. Но к кисти Ромас равнодушен, а поэзию обожает и при каждом удобном случае читает свои творения друзьям, немало
им надоедая. Как говорит Альбертас, в такие минуты Лючвартис «парит в небесах».
По выражению его лица (глаза зажмурены, на устах улыбка восхищения) и энергичным взмахам рук Ада поняла, что начинается очередное «парение». Она высунулась в окно и услышала певучий, взволнованный голос поэта:
Мы — малая пушинка,
Бродящая по свету.
И нашего желания
Не спрашивает ветер.
Мы — пелена туманная,
Расстеленная над рекою.
Мы — мгла, мы — пыль, песчинка,
Упавшая на божье поле.
— К черту! — прервал Людас охваченного вдохновением поэта. — Ты завываешь как муэдзин, а до захода солнца еще не меньше часа. Вот Гряужинис предлагает сыграть в «очко», пока еще не надо призывать правоверных на вечернюю молитву. Ну? Пять центов в банке! Тасовать?
— Поэзия и карты. Фарс...—Альбертас презрительно пожал плечами.— Одна глупость стоит другой.
Гряужинис нагло осклабился.
— Соломон! Парни, вы видели Соломона? Нет? Тогда посмотрите на этого господинчика! Пригласил нас, видите ли, чтобы продемонстрировать свой ум. Поэт, мудрец и игрок... Ха-ха-ха! А к какой категории тебя причислить, Жутаутас?
— Я думаю, Альбертас прав, — миролюбиво заметил Бенюс.
— Ого! — расшумелся Людас. — Великий визирь! Калиф, великий визирь и придворный поэт. Лучше не придумаешь! Послушайте, ваши сиятельства, будьте столь милостивы, угостите Гряужиниса глотком вина, за которое он предлагает вам свою верность. Виват! — Гряужинис поднял пустую бутылку и помахал в воздухе.
— Успокойся, Людас, — сказал Альбертас, морщась. — Если один демонстрирует ум, это не значит, что другой должен обязательно показать свою глупость. Оставим это! Мы собрались не играть, а обсудить серьезное дело.
Тут он заговорил тише, и Ада ничего больше не смогла разобрать. Да ее в конце концов и не интересовал разговор. Вовсе не любопытство привело ее к окну. Нет, сегодня это было что-то другое. Она глядела на высокие деревья парка, верхушки которых розовели в лучах заходящего солнца, и чувствовала, что душу охватывает уныние. Ей казалось, что этот закат солнца — символ ее беззаботной шаловливой юности, которая кончается — вот-вот она угаснет вместе с последними лучами. Таинственные ночные тени накинут покрывало на все прошлое, и в ее застывшее тело никогда больше не возвратится веселая душа, имя которой — Радость, Наслаждение, Юность. Госпожа Ка-тенене... Да, скоро ее будут называть госпожей Катенене, ей будет принадлежать муж с красным носиком, мутными глазами и круглым, похожим на пятку подбородком. Будет принадлежать, как ему принадлежат поместье с живым и мертвым инвентарем и участок с полицейским. Но в мире нет такой силы, которая заставила бы ее полюбить будущего мужа... Ее любовь однодневна, как бабочка. Она рождается в огне страсти, и тот же огонь сжигает ее. Прошлым летом Ада увлеклась Людасом. Они несколько раз встречались, и она уже думала, что серьезно влюбилась. Но на молотьбе Ада заметила здоровенного высокого батрака с грубыми чертами лица, и ей вдруг стало трудно дышать. Охваченная странным чувством, смотрела она на его широкую спину, которая распрямлялась, словно стальная пружина, когда он поднимал тяжело груженные вилы, смотрела и не могла оторвать глаз от его мускулистой шеи, опутанной крепкими веревками вен. Ей надо было вернуться в избу помочь по хозяйству (ведь страшно интересно изредка похозяйничать! Особенно там, где много молодых мужчин!), но было так хорошо смотреть на силача-батрака, который поддевал вилами охапку за охапкой и кидал на молотилку. Аду охватило какое-то безумие, и она даже не почувствовала, как взлетела на клади к девкам. Вскоре они свалили такую копну, что трое батраков не смогли поднять ее. Ада смеялась, глядя вниз. Смеялся и тот, внизу, задрав большую голову, сверкая крупными лошадиными зубами. В это мгновение они взглядом сказали друг другу больше, чем можно сказать словами. И когда после ужина он сдавил ее в своих медвежьих объятиях, Ада поняла, что любовь к Людасу была только плодом распаленного воображения... Но через несколько дней она забыла и силача с лошадиными зубами, забыла, как и всех предыдущих.
И все-таки был один человек... Ада его не любила. В этом она была твердо уверена. Однако он нравился ей, как недоступная вещь, которую торговец почему-то отказывается продать. Только потому она и хотела любой ценой приобрести ее. Три года назад, когда Ада впервые соизволила обратить на него внимание, он не понял, не оценил этого. Тогда он был еще глупым мальчишкой. После того смешного случая в машине, она долго не могла забыть его смущенного лица. Каждый раз, встретив Бенюса, Ада чувствовала себя неловко. В его глазах она заметила новое, невиданное доселе выражение, которое раздражало ее. Что это? Презрение? Чувство собственного превосходства? Насмешка? А может быть, и то и другое? Аду неприятно преследовала мысль, что Бенюс презирает ее, и поэтому, встретив его, она всегда старалась вести себя особенно высокомерно. Но Бенюс не обращал на это никакого внимания. Аду больно задевало его безразличие, независимый тон и вообще его поведение. Подумать только! — он позволял себе бывать даже фамильярным! Противоречивые чувства захлестывали ее, но разобраться в них толком не позволяла амбиция. Она и презирала его (выскочка, оборванец, ублюдок), и ненавидела (какое право он имеет смотреть на нее, как на равную?), и восхищалась им. Она старалась обратить на себя внимание Бенюса, очаровать его, призывала на помощь все уловки опытной женщины, но он всегда благополучно уходил из ловко расставленных сетей. Казалось, его не волнует ничто, кроме скучных книг и еще более скучных разговоров с Альбертасом. И все-таки это было не так. Бенюс интересовался всем, что касалось непосредственно его, и, отдаваясь учебе, не забывал о практических делах. На деньги, полученные за занятия с Валентинасом, он купил старый велосипед. Валентинасу наука не давалась, и Бенюса взяли постоянным репетитором. Теперь в его кармане все чаще звенели лишние центы. Но он не швырялся деньгами: за три года скопил столько, что, продав свой дряхлый «Бренабор» и приложив к вырученным деньгам накопленные, смог купить почти новый велосипед. Вскоре старая форма стала Бенюсу тесна, пришлось просить господина Сикорскиса об авансе. И однажды Жутаутас явился в поместье та-
кой расфранченный, что Ада рот разинула от удивления. Он был в новой форме, на ногах сверкали новые туфли из телячьей кожи. Чуть заломленный и сдвинутый набекрень козырек новенькой фуражки лихо сверкал на солнце. Щеки казались бледнее обычного, серые, чуть синеватые глаза — больше, губы — алей. От него слабо пахло бриллиантином и новой одеждой. Ада заметила на белом гладком лбу прядь каштановых волос, выбившуюся из-под фуражки: дрожь охватила ее, и теплая волна захлестнула с головы до ног,—как тогда, на сеновале, при виде батрака со стальной спиной... Вечером, когда он возвращался по аллее домой, Ада встретила его на дороге и попросила проводить до реки. Они пошли туда, где Вешинта делает крутую излучину, а берега заросли таким густым кустарником, что сквозь них не видно даже мельницы Сальминиса, что стоит метрах в ста. Ада разделась и велела ему сделать то же самое, но Бенюс объяснил, что у него нет купальных трусов.
— Завидная робость! — посмеялась она.— Могу заверить, что в этой чаще она ни к чему. Мы в царстве наготы — ведь ни рыбы, ни насекомые, ни деревья не имеют одежды, и незачем их стесняться.
Объявив это, Ада выскользнула из купальника и, гордясь собственной красотой, побежала к воде. Через минуту она выбралась на берег вся замерзшая и бросилась к платью. Но разве легко одеться, когда пробирает дрожь, а вместо жаркого полуденного солнца холодно светит угасающий закат? Пуговицы выскальзывают из дрожащих пальцев, платье прилипает к мокрому телу. Без чужой помощи тут не обойдешься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48