Его удивление превратилось в счастье, а счастье — в горячую благодарность. В это мгновение он был готов жизнь свою положить за учителя.
— Я никогда этого не забуду, брат-руководитель, — прошептал он, глядя на Мингайлу полными слез глазами.
— Я верю тебе, Бенюс. — Учитель встал и взволнованно пожал ему руку.
— Господин учитель... брат-руководитель...—Бенюс потупил глаза. Сердце бешено колотилось.— Я не достоин вашего доверия...
— Успокойся, Бенюс. — Мингайла положил руку
ему на голову. — Мой долг помочь тебе. Литовец литовцу должен помогать. Я думаю, и ты исполнишь свой долг, когда потребует родина?
— Постараюсь, господин учитель...
Мингайла нежно потрепал Бенюса по макушке.
— Исполнишь. Знаю, что исполнишь... Бенюс не выдержал.
— Господин учитель... Вы ко мне так добры, а я... я... я вас обманул...— Он отвернулся и, заикаясь, стал рассказывать про ту ночь, когда увидел, как отчим прячет в дупле нелегальную литературу.
— Ты никому про это не обмолвился? — спросил Мингайла, когда Бенюс замолк.
— Нет... Не сердитесь, брат-руководитель. Тогда я был еще дураком... Я не хотел так... Видит бог, не хотел...
На улице Бенюс вздохнул полной грудью и некоторое время топтался на тротуаре, раздумывая, куда пойти. Он должен был быть необыкновенно счастлив, разрубив гордиев узел... Да он и счастлив, а все-таки что-то не так. «Учитель поможет мне закончить гимназию,—радовался он, шелестя купюрой в кармане. — Я получу легкую службу, смогу и работать и учиться, стану независимым человеком. Разве может быть лучше? Ведь это мечта! Вот вытаращит глаза наш поэт, когда узнает, как легко я выпутался из этой передряги!» Бенюс улыбнулся и не спеша направился через рынок на улицу Глуосню.
Нет, он все-таки не ощущал настоящей радости. Ее не было — или она рассеялась, словно туман под лучами солнца, и в душе росло беспокойство, недовольство собой. Он не мог спокойно вспомнить разговор с Мингайлой — его брала злость. Разрюмился перед учителем и наговорил лишнего... Больше всего, он стыдился своих слез. Не по-мужски... право, не по-мужски... Ну, зачем было это дурацкое, детское раскаяние? Ведь не вернешь того, что прошло... Мужчина, твердый сердцем и умом, так бы не поступил. А он размяк, как воск на огне. Ребенок! Да-да, настоящий ребенок и, наверное, никогда из него не получится настоящего мужчины... Скажем, такого, как Альбертас. О, Альбертас не побежит, пока никто не гонит! И правда, чего было лезть на стенку, когда остается еще целый месяц? За этот месяц можно без паники поискать выход, а теперь из-за своей горячности он оскорбил Виле, поссорился с домашними, наболтал чепухи учителю. И унизил себя, мерзейшим образом унизил... Но что еще можно было сделать? Оттолкнуть протянутую руку благодетеля? Не принять этой десятки, которая нужна будет до зарезу, когда придется платить хозяйке за комнату? Ну нет, так бы поступил только последний дурак. Бенюс хорошо сделал, что принял искреннюю помощь брата-руководителя, только надо было сдержанней... сдержанней... сдержанней... Про вчерашнее событие, конечно, стоило рассказать. Это патриотический долг каждого сознательного литовца. Случись что-нибудь — никто не упрекнет, что он, мол, все знал, а молчал... Он надеялся, что Лючвартиса не будет дома — так хотелось побыть одному, отдохнуть — но Ромас сидел на кровати и, уставившись в потолок горящими от вдохновения глазами, читал новые стихи. Мысли поэта витали так высоко, что он не услышал, как вошел Бенюс. Заметив друга, Ромас захлебнулся от радости и кинулся ему навстречу, тараторя:
— Бенюс, дружище! Садись, послушай — я написал новые стихи. Не морщись. Это не простые стихи, а гимн. Я пишу гимн «юных патриотов».
— Альбертас заказал? — огрызнулся Бенюс.
— Нет. Но на этот раз и Альбертасу понравится,— простодушно ответил Лючвартис.
— Я винтик нашел на дороге. Не ты потерял?
— Какой винтик?
— Отсюда...—Бенюс постучал пальцем по лбу.— Ввинти и иди погуляй. Может, выдумаешь что-нибудь поумнее, чем чепуху рифмовать.
Но обидные слова товарища не остудили поэта. Он сложил руки на животе, устремил лихорадочный взор на лампочку и торжественно продекламировал:
Земля Марии — ты, Литва, Мы — паства юная твоя Мадонна, порази врага. Да будет нация жива!
— Катись к черту! — выругался Бенюс. Лицо Лючвартиса вытянулось.
— И ты, Брут...—он пытался шутить, но голос у него дрожал.
— Надоело уж! Хоть из дому беги,— безжалостно добавил Бенюс.
— Не нравятся... такие стихи ему не нравятся...— стонал Лючвартис, присев на кровати.— Если уж это не поэзия, что же тогда поэзия? Не понимает никто настоящей поэзии, не понимает.—И он принялся вполголоса декламировать вторую строфу гимна...
На другой день, перед уроками, Бенюс встретил в коридоре инспектора. Горилла-Сенкус любезно улыбнулся, отвечая на поклон ученика, и протянул ему руку.
Бенюс был ошарашен. Инспектор слыл в гимназии человеком недружелюбным, с его лица ни на минуту не сходило подозрительное выражение. Поклона учеников он чаще всего «не замечал», а, изволив заметить, отвечал таким сдержанным кивком, что становилось не по себе. О рукопожатиях и говорить нечего. Руку Горилла пожимал только лучшему ученику, при вручении аттестата.
Это событие почему-то напомнило Бенюсу о вчерашнем разговоре с Мингайлой. «Дурацкая чувствительность, — сердился он.—Что я такого сделал? Оклеветал? Наврал? Может, человека убил? Абсурд! Поговорил откровенно со своим учителем, как пристало честному человеку, вот и все. Но на сердце не стало легче. Куда ни шел Бенюс, что ни делал, о чем ни говорил, его преследовали мягкие голубые глаза, ласково смотрящие на него из-под светлых ресниц, и цветные дюны на обложке журнала «Тримитас». На одну руку учитель оперся своей золотистой, как желток, кудрявой головой, а другой, словно играя, что-то чертил на туманном морском просторе...
Обычно после обеда Бенюс брался за уроки, но сегодня не мог высидеть в комнате. «Переутомился,— решил он. — Этот проклятый конец триместра все нервы съел. Надо немного рассеяться».
Он сунул под мышку коньки и отправился на каток.
Каток был почти пуст. Несколько учеников ковыляло у кромки льда, не решаясь оторваться от твердой почвы. По середине делал круги лавочник Трумпис, коротконогий толстяк, который приходил сюда каждый день «сбрасывать сало». Неподалеку от него
каталась девушка в голубом вязаном костюмчике и такой же шапочке. Бенюс впервые видед ее на катке, но движения девушки показались знакомыми. Он прицепил коньки и полетел прямо к голубой шапочке. Потом вдруг повернул, сделал кольцо вокруг лавочника и, затормозив между толстяком и незнакомкой, принялся крутить «пистолет» на левой ноге.
— Молодец! — восхищенно крикнул Трумпис. Тогда Бенюс повторил «пистолет» на правой ноге,
сделал еще несколько фигур и покосился через плечо на голубую шапочку.
— Вы неподражаемы, господин Нурми! — похвалила та, весело смеясь. — Не можете ли вы и меня научить подобным чудесам?
Бенюс оторопел: перед ним стояла Ада. Он приподнял шапку и пробормотал приветствие.
Ада любезно кивнула ему и снова рассмеялась.
— Я не знал, что вы любите зимний спорт, — промямлил Бенюс, пытаясь скрыть смущение.
— С четверга я тут каждый день.
— Хм... что-то не замечал вас, мадам.
— И я вас не видела, господин Нурми...
— Да, этой зимой я редко хожу на каток, — совладав с собой, ответил Бенюс.
Ада огляделась.
— Интересно, какой длины этот круг?
— Триста метров, мадам.
— А что, если нам облететь этот круг раз двадцать?
— В таком случае мы бы проехали ровно шесть километров, мадам...
— Побежали!
Бенюс медлил. Он вспомнил все, что причинила ему эта капризная, не по годам опытная женщина, свои дурацкие надежды, о которых теперь, не краснея, и думать не мог, в нем вспыхнула еще не перегоревшая ненависть к Аде. Бенюс повернулся и заскользил в сторону.
Ада устремилась за ним.
— Я надеялась встретить тебя здесь, — сказала она, когда они поровнялись. — Так или иначе — мы с тобой старые друзья.
— Странно слышать от вас такие слова, мадам...
— Бенюс, не криви душой... Я не верю, что ты забыл тот вечер на лугу Жасинаса...
— Послушайте, мадам, — язвительно ответил Бенюс. — Я отлично помню тот вечер, а особенно — ваше поведение потом...
Ада схватила Бенюса за полу.
— Вези, дурачок! — приказала она со смехом. — Тащи, несчастный божий ослик, искупай грехи...
Бенюс хотел ударить Аду по руке, но странное чувство охватило его. Ему и хотелось ее унизить, и вместе с тем было приятно, что посторонние видят их вместе; он медленно побежал по кругу, таща за собой присевшую на корточки жену начальника полиции.
— Как вы себя чувствуете, мадам?
— Прекрасно, господин Нурми! Как в детстве.
— Разве у вас было детство, мадам?
— Ты хочешь меня оскорбить, Бенюс, а я, на твое несчастье, сегодня настроена по-христиански и «прощаю должникам своим». — Она схватила Бенюса за руку и крепко сжала его пальцы.— Я часто вспоминаю тебя, Бенюс, очень часто...
— Хм...—промычал Бенюс, но в его голосе было больше приятного удивления, чем обиды.
— Ты был первым мужчиной, который действительно понравился мне. — Ада прижалась к его плечу, и они минуту скользили молча. — Но надо и меня понять, милый... Я вынуждена была спрятать истинные чувства... хотя бы до свадьбы...
Бенюс вздрогнул.
— Что это значит?
— Это значит, что, и стоя перед алтарем, я думала о тебе, мой мальчик. Ты бы должен оценить верность замужней женщины и не забывать свою соседку. Видишь, как я откровенна. Хотела бы, чтобы и ты ответил мне тем же. —Она многозначительно сжала его руку.
— Ты... вы смеетесь надо мной...—промолвил Бенюс, бессознательно отвечая на ее пожатие.
— Нет, милый. Я искренне предлагаю тебе свою дружбу.—Она цинично улыбнулась.—Приходи хоть сегодня вечером. Господину Катенасу приятно будет с тобой познакомиться. А теперь, будь добр, сними с меня коньки.
Под конец сбора Мингайла приказал обоим отрядам выстроиться. Бенюс пробежал глазами стоящий напротив женский отряд, нашел в строю Виле и вопросительно склонил голову. Она кивнула, отвечая на им одним понятный вопрос, и оба улыбнулись. Ссора была забыта. Они помирились еще до сбора. Честно говоря, никакого примирения и не было. Увидев Виле, Бенюс кивнул. Она подошла к нему, они тут же договорились встретиться после сбора у ворот. Теперь Бенюс напомнил Виле об их уговоре, а девушка кивком подтвердила, что не забыла. «Как странно! — удивился Бенюс. — Каждый раз, когда я вспоминаю или встречаю Аду, низменное чувство влечет меня к Виле. Знаю, что ничего из этого не получится, но не могу побороть себя. Если бы у Виле были некоторые черты Ады, все стало бы проще... А может, и нет... Может быть, тогда я бы ее не любил, а презирал бы, как Аду. Нет, нет! Не надо, чтобы Виле стала другой...»
Мингайла подошел к начальнику дружины, что-то прошептал. Начальник дружины — пожилой толстяк в скаутской форме — одобрительно кивнул и поправил галстук, от которого к правому кармашку блузы тянулся шелковый шнур свистка.
«После сбора мы зайдем к Виле. Ее подруга по комнате вернется из дому только завтра утром. Сможем целый вечер побыть одни...»
— Смирно! — скомандовал Мингайла.
Оба отряда вытянулись и застыли. Начальник дружины по-военному вытянул руки по швам.
— Бенюс Жутаутас! —позвал Мингайла.
— Я!
— Три шага вперед!
Бенюс сделал три шага вперед, сделал полоборота кругом и встал боком к своим отрядам.
— Братья и сестры! — обратился Мингайла к скаутам торжественным голосом проповедника. — Вчера арестован опасный государственный преступник, коммунист Антанас Ронкис, которого помог выявить член нашей организации. Этот славный юноша, сознательный патриот, стоит теперь перед вами, как живой пример любви к родине. Бенюс Жутаутас! — Мингайла протянул ему руку. — Именем родины благодарю вас за усилия, которых вы не пожалели на благо Литвы, и надеюсь, что ваш прекрасный шаг вдохновит всех находящихся здесь юношей и девушек.
В рядах девушек поднялся переполох.
— Что там? — недовольно спросил Мингайла.
— Римгайлайте нехорошо,—ответили несколько голосов сразу.
— Выведите!
Бенюс вернулся в строй словно не на своих ногах. Все это скорее удивило, чем обрадовало его. Обычно ему нравилось, когда его хвалили перед отрядом, а теперь почему-то было неприятно. Он хотел, чтоб сбор поскорей кончился, потому что беспокоился за Виле, которую, без кровинки в лице, подруги вывели в коридор. Но Мингайла не спешил. Он давно уже искал героя, пример которого бы воодушевил националистически настроенную часть гимназистов. Искреннее признание Бенюса взволновало брата-руководителя, и он решил использовать этот редкий случай. И вот теперь с его уст, словно легкие облачка, слетали крылатые слова, прославляющие «верного сына нации, который для блага родины не пожалел интересов семьи».
Потом говорил начальник. Он тоже хвалил поступок Бенюса и радовался, что в его дружине есть такие замечательные парни.
«Да ведь я ничего не сделал, — Бенюс с досадой глядел на начальника. — В полицию я не ходил, не сообщал, только рассказал брату-руководителю про тайное собрание у отчима. А что они там нашли коммунистическую газету — это чистая случайность, а не моя заслуга...»
Наконец начальник дружины закончил свою речь. Мингайла снова скомандовал «смирно»!
— Скаут, будь готов!
Все протянули правые руки для салюта и дружно гаркнули:
— Всегда готов!
— Разойдись!
Строй рассыпался. Обе дружины смешались в зеленовато-голубую толпу, которая с шумом вывалилась из зала в коридор. Бенюс поискал взглядом Виле. Но девушки нигде не было.
На лестнице к Бенюсу протиснулся Сикорскис.
— Поздравляю, Бенюс— Альбертас весь сиял.— Я горжусь, что мы входим в один отряд.
— Несколько дней назад ты был другого мнения, — зло отрезал Бенюс.
— Мое мнение изменилось вместе с тобой. Несколько дней назад ты был в панике, надломился у самого основания, хотел было уступить свое место более сильному дереву, а ныне ты свалил это дерево, заглушил его своими ветвями и поднялся во весь рост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48