Это не ее сын, таким она никогда его не видела...
Вдруг растаял лед, сковывавший Агне. Она схватилась за голову онемевшими от холода руками, из груди вырвался жалобный крик:
— Покарал, бог покарал!
— Нет, мама. Кто-то выдал отца.
— Он так захотел, всевышний...— всхлипывала Агне, упав грудью на стол.— За наши грехи, сынушка... За наши грехи...
— Получил, чего хотел...—сказал Симутис.
— Я-то чую, кто ему устроил, хе-хе...—Мстительная усмешка исказила лицо Жасинаса.
— А я и не знал, что вчера у Ронкисов собирались.
— Собирались — дудки. Большое дело — собирались. Все натворила газета. Теперь не выкрутится Рон-кис. — Жасинас остановился, словно что-то вспомнив. Красные глаза его злорадно сверкали. — Может, вернемся?
— Куда?
— К Ронкене. Поможем мужа отпеть.
— Взбесился ты, что ли? Мало слез насмотрелся? — передернуло Симутиса.
— Кому слезы, а мне, можно сказать, жемчужины, хе-хе...—Жасинас отхаркнулся и сплюнул в канаву.
— Злой ты человек, Пилипас. — Симутис съежился, втянул в плечи голову, поросшую лохматой шерстью.
— С сарацинами я злой. Око за око, зуб за зуб. Пошли, а?
— Нет.
— Дудки.—Жасинас отмахнулся и вернулся во двор Ронкисов. Дверь избушки была открыта настежь. С минуту Жасинас стоял в сенях, прислушиваясь к плачу в избе. Потом отхаркнулся, сплюнул и встал на пороге.—Утешаетесь? — спросил он ядовито.— Оплакивайте, оплакивайте. Не скоро вернется.
— Чего вам надо? — сурово спросила Агне.
— Кому надо было, те уже уехали. Я так себе. Пришел кое-чего объяснить. Чтобы невинных людей не подозревали, хе, хе.
— Бог и без нас виновника найдет, — сказала Агне, утирая слезы.—Найдет и покарает.
— Может, думаешь, Жасинас, хе-хе...
— Ничего я не думаю.
— А надо думать. Голову для того бог и дал, чтобы думала. Только вы-то с муженьком не думали. Потому так и вышло. Знаешь, что Бенюс у меня ночевал?
— Закрой дверь, Жасинас.
— Гонишь? Погоди, сам уйду. Дай кончить. Хочу, чтобы невинных людей не подозревала. Не ищи доносчика за морями-океанами; он тут же, хе-хе... Может, сама его своим молоком выпоила, выласкала, выпестовала... Человек со зла может черт знает что натворить. Помнишь, как в том году от топора Поцюсы полегли? Настоящий сын поднял руку на родителей. А отчим — дудки...
Агне вскочила, хотела броситься на Жасинаса, но ноги подкосились.
— Вы! —крикнула она.—Не смейте так... Не смейте!
— Хочу, чтоб невиновных не подозревала, Ронкене. — Жасинас отхаркнулся и сплюнул на пол. — Больше я ничего не хочу.
— Боже мой...— прошептала Агне и повалилась на пол.
Жасинас еще раз сплюнул и вышел, не взглянув на обезумевшего от страха Шарунаса.
Витаутас Мингайла принадлежал к тому немногочисленному отряду идеалистов, которые, искренне веря в бескорыстную свою любовь к родине, считали, что призваны вернуть нации ее былое величие. В ранней юности он восхищался таутининками, а их шефа просто боготворил. Но река времени подмыла пьедестал кумира, и молодой идеалист увидел, что тот, кого он считал мужем благороднейшей души и светлейшего ума, надеждой нации, — просто двуликий Янус. Он вещал истины, раскрывал братские объятия и в то
же время оправдывал ложь, кощунственно плевал в названного брата. Он призывал всех литовцев собраться под единым знаменем, отринуть корыстолюбие, забыть мелкие дрязги, вдохновиться патриотизмом, который должен сплотить нацию, шагающую по пути возрождения. И тут же пересчитывал ассигнации, опротестовывал векселя, выгонял брата-литовца из родной избы, которую приобретал для себя с торгов. Словами литовского гимна он велел детям своим идти только по тропам добродетели, трудиться «на благо нации и народа», но сам того не делал. Он заботился только о собственном благе. Его невидимые руки залезали в карманы соотечественников, опустошали государственные банки, на краденые деньги строили фабрики и доходные дома, покупали поместья и высокие посты. А в это время рабочие и бедные крестьяне — такие же литовцы, как он — довольствовались крохами с барского стола. Мингайла не был сторонником равенства, но считал, что не должно быть такого резкого разделения на классы. Он хотел, чтобы люди приобретали состояние «честным путем», без нарушения законов. Ему казалось, что надо установить предел, выше которого нельзя давать разбогатеть, и вместе с тем надо улучшить жизнь крестьян и рабочих. «Пока сохраняется чрезмерная разница между благополучием разных классов, — говорил он,—единство нации невозможно. Нас может укрепить только содружество крестьян и рабочих, продиктованное национальным самосознанием».
Мингайла не скрывал своих убеждений, старался ознакомить с ними максимальное количество людей, в особенности молодежь, в которой видел будущее Литвы. «Старым придут на смену молодые,— объяснял он. — Надо их подготовить к великой миссии. Они должны понять ошибки отцов, осознать, что гибелен путь эгоистов. Эта тропа уводит нацию в сторону от цели. Свернуть на нее — значит предать идеалы, которые защищал первый доброволец Литвы Пранас Эймутис».
Эти мысли Мингайла высказал в статье, напечатанной в журнале «Яунойи карта»1. Статья имела успех, молодой учитель снова выступил в печати и еще откровеннее высказал свои взгляды. На этот раз он
1 Орган Союза младолитовцев — молодежной организации партии таутининков.
получит резкий отпор, но не согласился с оппонентом и написал третью статью, где призывал правительство запретить ненациональные организации потому, что они вносят раскол и вводят в заблуждение нашу молодежь. По его словам, людей, испорченных в этих организациях, потом уже не могут исправить патриотические союзы. Но, что хуже всего, подобных личностей «с гнильцой» еще вдобавок избирают на ответственные посты, и они сверху подрывают основы государства.
Статья вызвала шум. Посыпались реплики. Большинство таутининков поддержали Мингайлу, поздравляли. Католики осуждали его, левое крыло называло «коричневой рубашкой», гитлеровским выкормышем.
Мингайла увидел, что у его идей больше врагов, чем сторонников, и пришел к выводу, который уже не посмел обнародовать. Да, нельзя ждать, спокойно сложа руки. Надо поспешить, пока большевистское подполье не взорвало Литву, и вырвать кормило власти из немощных рук старика. Республикой должен руководить решительный человек, за плечами которого стояла бы партия людей, преданных делу нации. Литва ждет своего Гитлера. Пора готовиться к встрече.
Весной 1937 года в Скуоджяйскую гимназию назначили нового учителя гимнастики и военной подготовки Андрюса Гармуса. Мингайле сразу понравился этот веселый плечистый парень с румяным лицом здоровяка, и они скоро подружились. Гармус одобрял взгляды Мингайлы, но политикой не интересовался. Он был молод, холост, любил девушек и, вместо того, чтобы скучать за решением национальных проблем, кутил вовсю. Но Мингайла чувствовал, что в случае необходимости можно будет ему довериться. На других рассчитывать не стоило. Инспектор Сенкус — националист до мозга костей, но большой святоша. Союз таутининков для него вроде церкви, а шеф — вроде епископа. С таким фанатиком надо себя вести осторожно, хоть он и не отличается гибкостью ума. У большинства учителей твердых убеждений нет. Им неважно, кто правит страной сейчас и кто может взять власть завтра. Ограниченные людишки. Без высоких идеалов. Серые рабочие мышки, которых прежде всего заботит собственная норка. Но кроме этих задавленных бытом посредственностей, которых Мингайла открыто презирал, в гимназии были и учителя, как будто достойные внимания. К сожалению, Минтайча скоро и в них разочаровался. Вначале ему понравился учитель английского Маргис — хромой низенький человечек, которого ученики прозвали Ковылягой. Однако, познакомившись с ним поближе, Мингайла убедился, что тот привез из Оксфорда не только отлично натренированное нёбо, но и тлетворный английский либерализм. Маргис возмущался всеми, кто покушается на свободу личности, и считал идеальным строем скандинавские монархии, где депутат парламента, рабочий, может сидеть на одной скамье с королем. Он не отдавал первенства национальному большинству, утверждая, что перед богом все люди равны, но не признавал и левых организаций, которые возбуждают в человеке инстинкты хищного зверя. Мингайла не мог одобрить таких мыслей. Ему казалось, что антинационалистические настроения заблудшего соотечественника имеют более глубокие корни, и он обвинил бы его в большевизме, если бы это не шло вразрез с несомненной набожностью Ковыляги.
Заинтересовала Мингайлу и учительница латыни, старая дева Думбенайте. Она дружила с Маргисом и тоже не любила таутининков. Самым большим авторитетом для нее был капеллан гимназии Лапинскас. Ученикам она нравилась, потому что относилась к ним мягко и справедливо. Они прозвали ее синьориной Катилиной — Думбенайте была красноречива и, кроме того, по-мужски стригла волосы. Мингайла сокрушался, что не может использовать для своих целей ее цицероновские способности. Он бы еще примирился, если бы старая дева интересовалась только своей запоздалой любовью к Маргнсу и не совала нос в чужие дела. Но она вообразила себя католической деятельницей, во всем соглашалась с капелланом, который не переваривал скаутов, и хотела, чтобы вся гимназия входила в религиозный кружок. Она утверждала, что раньше мораль юношества стояла гораздо выше, и в падении морали повинны мирские организации, которые отвлекают молодых людей от церкви, воспитывают недоверие к богу. Своим острым языком она многих отговорила от поступления в скауты, утверждая, что приличному католику стыдно идти под одним знаменем с христианами-некатоликами и называть братьями еретиков.
Мингайла не сомневался, что люди вроде Маргиса
и Думбенайте мешают воспитывать молодежь в чисто националистическом духе, и не скрывал своей к ним вражды.
Третьим серьезным врагом, хотя совсем в другом плане, Мингайла считал учителя математики Габрена-са, которого перевели в Скуоджяй вместе с Гармусом. Габренас не признавал никаких партий, не любил тау-тининков и не стеснялся высказывать свои взгляды ученикам. Его не любили за строгость и болезненную любовь к своему предмету, но шли слухи, что у него дома все-таки частенько собираются ученики, которым бунтарские восточные идеи ближе, чем официальная идеология, проповедуемая в сочинениях вождя нации Антанаса Сметоны. Габренас считался свободным социалистом, убежденным вольнодумцем, начальство его не любило и не давало долго засиживаться на одном месте.
Но самого опасного врага Мингайла видел в учительнице литовского языка Даумантайте. Никто не пользовался у учеников таким авторитетом, как эта молодая привлекательная женщина. Она нравилась всем, начиная от скептика-директора и кончая Думбенайте, которая обычно расценивала человека по степени его религиозности. Правда, Даумантайте посещала костел только чтобы не нарушать приличий, но она никогда не потешалась над верой, как Габренас, никому не выказывала ни симпатии, ни антипатии, со всеми была одинаково любезна, вежлива, корректна. Она не наказывала учеников, однако класс, которым она руководила, был самым дисциплинированным в гимназии, а на ее уроках шалили меньше всего. Ее педагогические способности привлекли внимание руководства. Одно время Ольвидас уже собрался было хлопотать о назначении Даумантайте инспектором на место Сенкуса, но Мингайла отговорил его, запугал. Поистине — какая непростительная слепота! Как можно так односторонне расценивать человека? Разве господин директор не подозревает, что таится под корректной маской опытной учительницы? Может быть, ему даже неизвестно, что Даумантайте руководит кружком культуры? Да, Мингайла согласен, ничего недопустимого в этом нет, но разве господин директор не подумал, почему члены этого кружка берут для своих споров материал из антинационального по духу журнала «Культура», а не из журнала «Светоч» и по-
чему им больше нравится говорить о Руссо, чем о Ви-дунасе, Канте и других философах, не одобрявших революции? И наконец, кто может поручиться, что их беседы ограничиваются тем, что мы, по своей наивности, считаем позволительным для учеников? Раз уж господин директор не видит в деятельности Даумантайте вреда для родины, то, может быть, он ответит, почему она, учительница литовского языка, не заботится о кружке литуанистов, а забивает ученикам головы вещами, не имеющими ничего общего с программой?
Мингайле удалось настроить против Даумантайте не только Ольвидаса, но и большинство учителей. На руководительницу кружка культуры стали смотреть как на хитрую безбожницу, социалистку, скрывающую какую-то тайну. Мингайла чуял, что в гимназии действуют тайные силы, гораздо опаснее кружка культуры, и подозревал, что ими руководит Даумантайте. Он старался найти конец нити, но Даумантайте была достаточно осторожна и хитра. Пока вместо доказательств у Мингайлы были только необоснованные подозрения, но он не сомневался, что она поддерживает связь с коммунистическим подпольем. Он не мог спокойно смотреть на эту женщину. Когда-то, в самом начале, он влюбился в нее, предлагал ей руку; и ей он нравился, но разница во взглядах помешала развитию чувства. О, как он теперь ненавидел Валерию! Словно бешеный пес, он рыскал по ее следу, искал случая схватить за горло, но как ни старался, не мог выжить ее из гимназии. А мог бы, если бы его поддержал директор. Но директор был человек нерешительный, хотел жить со всеми в мире. Впечатление он производил грозное — кричал, угрожал, но редко его слова «облекались плотью», как говаривал капеллан Лапинскас. Либеральная политика Ольвидаса не нравилась Мингайле, хотя, с другой стороны, и ему давала больше свободы. В старших классах он уже наметил полтора десятка учеников — будущее ядро тайной организации. Ему казалось, что будет лучше, если подпольщиками будет руководить кто-нибудь из учеников, а он сам останется советником, в тени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48