Светов давно уже не имел возможности проявить инициативу», — говорил Меркулов.
Серов постучал мундштуком папиросы по коробке и сказал непреклонным тоном:
— Я понимаю, что личная дисциплинированность Светова заставляет желать лучшего. Но нельзя же забывать, что Светов — не матрос-первогодок.
Панкратов посмотрел на Серова удивленно.
— Разве я давал повод думать, что личные чувства мешают мне исполнять долг, товарищ адмирал? — спросил он.
— Оставим дискуссии, Илья Потапович. Панкратов склонил голову.
Серов закурил. Ему было самому неприятно, что он без нужды одернул начальника штаба. «Откуда во мне это раздражение против него», — подумал он и вспомнил о недавнем разговоре, происшедшем после посещения горсовета Марией Краевой, Тогда Серов обвинил начальника штаба в том, что он противопоставляет воинский долг советскому, гражданскому чувству моряков. «Запретить матросам спасти цемент, — говорил Серов,— это значило прививать им плохие качества, воздвигать (пусть факт и кажется мелким) какую-то стену между флотом и народом».
Панкратов невозмутимо выслушал Серова и веско возразил:
— Разрешите проинформировать вас, товарищ командующий. Во-первых, матросы возвращались из города в новых форменках, а не в рабочей одежде, во-вторых, тральщик, на котором они служат, уходил в тот вечер в длительное плавание. Если бы люди вернулись усталыми, я не мог быть уверенным, что они с честью выполнят ответственное задание. В-третьих, я сразу же послал туда рабочую команду. Женщина, которая вам жаловалась, этого могла и не знать... — Панкратов умолк, не договорив. Но Серов понял и то, что было недосказано: «Но вам, товарищ адмирал, прежде чем обвинять меня, следовало разобраться».
Серов ответил Панкратову, что удовлетворен его объяснением. Но осадок после этого разговора остался неприятный.
Панкратов раскрыл свою папку.
— Есть письмо из штаба флота — запрашивают наше мнение о возможности откомандировать в их распоряжение командира эскадренного миноносца «Гордый». Предлагают нам выдвинуть на эту должность кого-нибудь из офицеров по нашему усмотрению.
— А вы как думаете? — спросил Серов.
— Я захватил с собой личное дело старпома «Державного», капитана третьего ранга Кипарисова. Ознакомитесь?
Серов сделал отрицательный жест рукой.
— Ваша воля. — Панкратов захлопнул папку, положил на нее тяжелые кулаки. — Имеется отличная аттестация командира корабля Николаева. Кипарисов давно на «Державном», пора выдвинуть...
— Это верно, но, — задумчиво сказал Серов, — изменил ли он свое неправильное отношение к людям?..
— Не замечал, не замечал неправильного, — дважды упрямо повторил Панкратов. — Если когда-нибудь...
Начштаба не договорил. В каюту вошел Меркулов.
— Садитесь, Борис Осипович, — пригласил Серов,— не поможете ли нам советом? — Он поглядел на помрачневшего начальника штаба и подумал: «Не ладят они что-то между собою».
— О чем речь? — с живостью спросил Меркулов. Панкратов положил ладонь на подбородок, так что пальцы закрыли рот, и тяжело задвигал челюстью. Он недолюбливал Меркулова, потому что никогда не мог заранее предугадать, как тот поступит, что скажет или когда вмешается не в свое, по мнению Панкратова, дело: то он распушит какого-нибудь работника штаба, подчиненного Панкратову, то подписанная им партийная характеристика на какого-нибудь офицера разойдется со строевой характеристикой.
— Речь шла о том, можно ли Кипарисова назначить командиром «Гордого» и, — Серов помолчал, — и о том, какую боевую задачу дать Светову.
— Светову надо дать развернуться, — не задумываясь, ответил Меркулов.
Панкратов пробурчал про себя что-то неразборчивое.
— А что касается Кипарисова... — Меркулов достал трубку, набил ее табаком; он слышал, что политотдельцы отзывались о Кипарисове неодобрительно, и поэтому сказал: — Я Кипарисова знаю мало и хотел бы быть убежденным, что он двинет дело вперед.
— Я в этом уверен, — вставил Панкратов. Теперь, когда вмешался Меркулов, выдвижение Кипарисова на должность командира корабля становилось для начальника штаба принципиальным вопросом.
— Ну, а я... — Меркулов обжег взглядом Панкратова, — я хотел бы лично побывать на «Державном» или же послать туда опытного политработника, чтобы еще раз оценить по-партийному человека, назначаемого на столь ответственную должность.
— Что бы вы сказали, если бы я контролировал, правильно ли вы выдвигаете замполитов? — Панкратов рассердился.
— Партия... — начал было Меркулов.
— Я тоже член партии, — перебил Панкратов.
— Погодите, — властно прервал его Серов. — Командир «Державного» Николаев, написавший блестящую аттестацию на Кипарисова, человек мягкий по характеру. Это нам всем известно. Поэтому я согласен с предложением Бориса Осиповича. А если вы, Илья Потапо-вич, захотите убедиться в военно-морских знаниях политработников, то я это тоже буду приветствовать.
Серов поднялся, давая понять, что разговор на эту тему окончен.Панкратов тотчас же ушел, Меркулов остался.Начальнику политотдела нужно было согласовать отмену партийного актива. Решение это зрело в нем давно, а оформилось окончательно несколько часов назад, после разговора с Маратовым.
Секретарь партбюро вошел к нему по собственному почину.
— Товарищ начальник, разрешите поговорить с вами откровенно, начистоту, — решительно сказал он. Полнотелый, обычно улыбавшийся, розовощекий и какой-то очень домашний, Маратов на этот раз был бледен и подтянут. Он то и дело тер лоб платком. Видно было, что предстоящая беседа волнует его.
— Прошу, Савва Артемьевич, садитесь, — пригласил Меркулов. — Что же за экстраординарный разговор?
— Вы наш начальник и член нашей парторганизации, вы нами руководите и должны опираться на нас, а этого не получается. — Маратов заговорил, не садясь, быстро, с какой-то отчаянной решимостью. Он по натуре не терпел конфликтов. Многое дал бы, чтобы избежать и этого неприятного разговора. Однако глухое недовольство Меркуловым среди работников политотдела все росло. Требовательность начальника казалась всем, в том числе и Маратову, чрезмерной. Л то, что Меркулов предложил Порядову подать рапорт о переводе, возмущало несправедливостью. Поэтому Маратов как секретарь партбюро решил вмешаться. Сейчас он ждал взрыва.
— Продолжайте, Савва Артемьевич, — заметил, однако, спокойно Меркулов. — Почему же я не могу на вас опереться?
— Соединение наше не на плохом счету, Борис Осипович, а вы относитесь с предубеждением к нашей работе, к нам самим.
— Значит, поддерживать меня будете, только если стану все хвалить? Таков, что ли, вывод? — перебил Меркулов.
Маратов смутился, но тут же и оправился. — Укажите нам конкретные недостатки, мы их исправим. Коллектив у нас сильный, здоровый. Меркулов усмехнулся.
— Ладно. Откровенность за откровенность. Я еще слишком мало здесь служу, чтобы судить обо всем вполне конкретно. Но если коллектив наш здоровый и сильный, то почему же он не помогает мне находить недостатки? — Меркулов смотрел на Маратова в упор, и тот не выдержал взгляда.
— Но не можем же мы как честные люди говорить вам то, чего не видим сами, — признался Маратов.
— Значит, плохо смотрите. — Меркулов поднялся. — Но за откровенность спасибо. Может быть, она поможет нам в будущем сработаться. — Он протянул Маратову руку, пожал и тут же добавил: — Да, кстати, я полагаю, нужно отложить собрание партактива. — Заметив недоумение в глазах Маратова, оборвал разговор: — Все у вас?.. Идите...
Маратов вышел обескураженный, так и не зная, на пользу или во вред пошел разговор.Ничто из того, что сказал Маратов, не было для Меркулова ново. Но откровенность секретаря партбюро указала на степень накала обид. И Меркулов понял: накал этот таков, что и на партактиве он не может рассчитывать на поддержку своих подчиненных. «А нужен ли сейчас партактив, где говорили бы главным образом о достижениях, партактив, который мог бы только поддержать и укрепить настроения самоуспокоенности? Нет! Но что сказать Серову?» Меркулов решил взять, как говорят, быка за рога.
— Кирилл Георгиевич, — спросил он,— есть ли сейчас, накануне учения, вопросы коренного значения, которые необходимо немедленно обсудить на партактиве, вопросы, обсуждение которых привело бы к какому-то перелому?
— Вы считаете актив несвоевременным? — ответил вопросом на вопрос Серов.
— Я человек новый, мне судить трудно, — сказал Меркулов. У него еще была надежда, что командующий сам выскажет недовольство общим положением вещей. Тогда все могло повернуться по-другому. Но Серов только кивнул головой.
— Панкратов на днях высказался примерно в том же духе. Он считает, что сейчас не время отвлекать людей от боевой подготовки. Я обещал подумать. Так что, если и вы не возражаете, отложим.
...Меркулов попрощался с Серовым и направился к себе в каюту. Он легко добился того, чего хотел. Вернее, командующий даже предупредил его желание. Но удовлетворения Меркулов не ощутил.
В офицерском коридоре . Меркулов встретился с Панкратовым. Начальник штаба молча отступил к переборке, давая дорогу. Однако Меркулов остановился.
— Значит, вы, Илья Потапович, против партактива. А почему? — спросил он.
— Не время, — обронил начальник штаба и, не удержавшись, добавил с досадой: — А вам, конечно, он необходим до зарезу?..
— Нет, я согласен с вами на этот раз. — Меркулов улыбнулся. — Только, наверно, пришли мы к одинаковому решению по разным соображениям.
Панкратов крутил пуговицу на кителе.
— Э, скажу вам откровенно, Борис Осипович, какое мне дело до соображений... А вот если бы решения у нас почаще совпадали, соединение бы много выиграло... Ну-с, я тороплюсь. — Он тяжело двинулся, видимо, не желая продолжать случайный разговор.
Меркулов посмотрел вслед Панкратову. «Соединение бы выиграло». Да, это был прямой упрек.
— Но видишь ли, Потапыч, без соображений тут не обойдешься, — с горечью сказал он вслух.
Курьерский поезд, протяжно гудя и громыхая на стрелках разъездов и станций, ныряя в тоннели, прорезавшие сопки, мчался к океану, огибая залив, еще скрытый заснеженными горами. Его близость, однако, уже явственно ощущалась. На коротких остановках пассажиры, выходя из вагонов, хотя и поеживались от резкого, налетавшего порывами ветра, возвращаться не спешили, ветер был особый — влажный и пахнул морем. На вокзалах все чаще мелькали флотские бескозырки с золотыми якорями на ленточках. Даже само название станций говорило о конце далекого пути: «Портовая», «Северная бухта», «Восточная бухта», «Прибрежная». Ветер раскачивал и трепал оголенные ветви деревьев в пристанционных скверах, отличных от обычных скверов тем, что здесь высились сохранившиеся после вырубки тайги березы, кедры и пихты. Всюду лежали бугры снега, закопченного паровозным дымом. На перронах снег таял под ногами. Было хмуро, неприветливо и диковато. Впрочем, когда поезд трогался, из окон все вокруг казалось белым-бело — и замерзшие речки, и угрюмые пади, и склоны сопок, утыканных соснами и елями.
Настроение у Елены Станиславовны Меркуловой было отвратительное. Несколько часов назад перед ней пронеслось ее прошлое— увлекательное, манящее и все-таки зачеркнутое навсегда. Это было на узловой станции. На соседнем пути стоял встречный курьерский поезд. Пассажиры его торопились к своим вагонам. Был уже подан сигнал к отправлению. Елена Станиславовна подошла к окну, рассеянно поглядела на матросов, пробегавших по перрону с пакетами под мышками, на ка-
кого-то толстяка в ватнике с пивными бутылками в руках, и вдруг взгляд ее остановился на группе людей в форме работников Министерства иностранных дел. В центре группы стоял высокий человек с простым, добрым лицом. Он о чем-то говорил, и по тому, как внимательно окружающие слушали его, было ясно, что он немалая фигура в дипломатическом мире. Высокий человек поднялся по ступенькам международного вагона. Поезд тронулся. Перед глазами Елены Станиславовны проплыла вагонная табличка «Пекин — Москва», замелькали синие и зеленые пятна. Она села и закрыла глаза ладонью. Высокий дипломат был когда-то до войны ее мужем, первым мужем. «Ошибка... Какую я сделала тогда нелепую ошибку», — повторила про себя Елена Станиславовна. Некоторое время она не могла овладеть собой. Но не такова была эта женщина, чтобы позволить себе распускаться надолго. «Чего не вернешь, того не вернешь. Думать я должна не о нем, а о Борисе».
Она потянулась, зевнула и кинула рассеянный взгляд на суровый пейзаж за окном. В купе, кроме нее, никого не было. Юный лейтенант ушел играть в преферанс в соседнее купе, как делал это ежедневно, в течение всего их довольно длительного путешествия. Муж и жена Донцовы, супруги молодые и стеснительные, сейчас стояли в коридоре.
«Не очень повезло с попутчиками»,— подумала Елена Станиславовна. Впрочем, она сама недолюбливала скороспелые поездные знакомства. Борис Осипович занимал значительную должность в Белых Скалах, а в этом городе, наверное, каждый человек на виду. И это само по себе обязывало к осторожности.
Елена Станиславовна приподнялась, закрыла дверь в коридор, затем внимательно осмотрела себя в зеркале.Пожалуй, она не выглядела намного моложе своих тридцати семи лет, хотя и кожа у нее была свежей, как у девушки, и в каштановых волосах (она поддерживала их цвет хной) не было и намека на седину, хотя черты ее лица, крупные и правильные, не были тронуты временем. Вероятно, ее старили глаза — холодные и строгие, их взгляд был взглядом человека, знающего себе цену и умудренного жизнью.
Елена Станиславовна не осталась довольна собой. «Дурная привычка морщить лоб. — Она опустила глаза и заметила, что халат ее измят. — А это — распущенность». Она вытащила из-под столика лесенку и сняла с багажной полки чемодан. Сбросив халат, надела гладкое серебристо-серое шелковое платье, застегнула на груди брошку с крошечным, оправленным в золото рубином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70