Однако Серов, углубившись в бумаги, заметил сухо:
— Вы свободны, Борис Осипович!
На рассвете следующего дня ветер внезапно утих и океан присмирел. Вокруг Скалистого всплескивалась крупная зыбь, серо-зеленая, слабо рассвечснная зарей, с пенистыми барашками, которые заламывались и исчезали, будто захлебнувшись в коротком беге.
Пунцовое облачко на мглистом, волнующемся горизонте все росло, пламенея по краям, а центр его становился песочным и желто-соломенным, почти прозрач-
ным; небо за ним сверкало яркой и нежной голубизной. Затем показался похожий на разогретую добела медную дужку краешек солнца, потом дужка вытянулась и превратилась в ослепительно сияющее солнце и из него хлынули буйные лучи, задымился легкий, как пар, туман над океаном и стало невозможно смотреть на осыпанные светом, искрящиеся снегом глянцевитые вершины Птичьих Камней.
«Державный», освещенный от форштевня до клотика солнцем, с припудренными снегом и обледеневшими, точно восковыми, мачтами и надстройками, медленно вышел из пролива в Медвежьей Голове, полной еще сумеречного мрака, и взял курс на Белые Скалы.
На мостике, неподалеку от Кипарисова, занятого машинным телеграфом, стоял Николаев в задубевшем и покрывшемся серым налетом инея кожаном реглане, в нахлобученной до бровей шапке, без бинокля, глубоко засунув руки в карманы, безучастный и, казалось, ко всему равнодушный.
Николаев и Кипарисов, словно по взаимному уговору, не смотрели друг на друга и не разговаривали. Это тягостное молчание длилось уже много часов, и оба офицера вконец измучились им.
Кипарисов командовал, а Николаев морщился, поглубже пряча подбородок в шерстяной шарф на шее, и не сводил взгляда с какой-то ему одному известной точки в волнах впереди мостика, где вскипали барашки, вихрастые и шумливые, словно белоснежные оторочки на лоснящихся изгибах волн.
Волнений, которые пережил Кипарисов со вчерашнего вечера до сегодняшнего рассвета, хватило бы за глаза на несколько штормовых морских походов. С той минуты, когда были отосланы в штаб радиограммы, он почувствовал всю сложность своего положения. Ему было и жалко Николаева, и стыдно за него. Он не верил. в его болезнь, не верил в его командирские качества; страдал при мысли, что Панкратов может безоговорочно поддержать Николаева, и тогда он, Кипарисов, окажется никчемным бахвалом. Было досадно и горько, что он, дисциплинированный моряк, нарушил офицерскую этику хотя бы тем, что противопоставил себя командиру корабля и подтолкнул малоопытного в мореходстве политработника на грозящий далеко идущими послед-
ствиями шаг. Но одновременно он был горд и счастлив тем, что ему пришло на ум использовать бухту Безымянную для спасения людей и тем, что он готов был ради них принять на себя любой риск, любую ответственность.
Потом, когда прибыла радиограмма командующего, Кипарисов не без страха подумал об участи корабля и своей собственной судьбе. Он принял командование и должен был войти в Безымянную бухту. Какие бы преграды, самые грозные и непредвиденные ни встали на пути, отступать он уже не мог. Николаев, сделавший свою последнюю запись в корабельном журнале, поднялся медленно, словно через силу, на мостик. На его лице, одутловатом и желтом, топорщились пышные холеные усы. Быстро заиндевев на морозе, они обвисли и еще более подчеркивали болезненный вид, усталость и странное равнодушие больших навыкате глаз Николаева.
Опасность захода в Безымянную бухту увеличивалась сгущающимися с каждой минутой ранними зимними сумерками.Серой парусиной нависло небо над мчавшимися с ревом волнами; за винтом «Державного» пролегала в сумраке снежная, отбрасываемая куда-то назад, водяная дорога, словно исполосованная вихрями поземки.
Все на «Державном» уже знали поставленную перед кораблем новую задачу. Кипарисов приказал передать ее по радиотрансляции.Холодом и сыростью дышала утроба океанской пучины. Тусклым фонарем замаячила среди облаков ущербная луна, и в ее свете только чернее вырисовывались прибрежные скалы, обвитые седыми космами излетающей и бурлящей пены.
Выждав пронесшийся порыв ветра и поставив корабль наперерез волне, Кипарисов осмелился, наконец, войти в пролив... Эсминец понесло; кипучий вал поднял его на гребень и опустил совсем близко от камней. И тут началось то, о чем потом никто из команды «Державного» не мог рассказывать без волнения и гордости.
...В молчаливом, откликающемся лишь многоголосым эхом, темном и влажном, как колодец, проливе довелось хлебнуть лиха. На полную мощность бросали свет все корабельные прожекторы, дважды что-то резко
заскрипело под килем; в замерзшей узкости взорвали толом набившийся из океана толстый, смерзшийся лед, а потом, обнаружив появившуюся вследствие землетрясения подводную скалу, на шлюпке промеряли глубины и больше часа преодолевали несколько кабельтовое, метр за метром, делая немыслимые зигзаги, продираясь меж льдинами и подводными мелями.
Живая и темная глубина переливалась струями серых мерцающих теней, черных пятен, синих дымящихся отсветов. Отголосок шторма, слабый ветер, перевалив через горы, жестоко веял морозом из мрака. И вода, порой подернутая паром, порой блестящая, как отполированная сталь, отражала низкий и длинный силуэт корабля, свет его клинообразных голубых лучей, матросов, топающих по железной палубе тяжелыми башмаками, и офицеров на мостике.
Не раз у Кипарисова пересыхало во рту, а на лбу выступал противный пот, не раз, желая встретить поддержку, одобрение или толковый совет, он бросал взгляды на Николаева. Но тот стоял неподвижно, будто никого и ничего не замечая, лишь время от времени потирая ладонью замерзшие щеки, колотя сапог о сапог да снимая сосульки с кончиков усов.
Никто из тех, кто выполнял приказания Кипарисова и, может быть, даже издали, как Порядов, восхищался его спокойствием, деловитостью, его медально четким профилем волевого командира, не догадывался о том, что происходит в его душе. А он, как правоверный, как фанатик, в критические минуты твердил про себя: «Во имя нашей любви, Мария!..» Ее лицо, красивое и печальное, со скорбной морщинкой в уголке рта; ее то ласковые, то гневные, полные обиды, горя и любви глаза стояли перед ним вот уже какой день после последней их встречи. Он уже готов был пойти к ней, умолять ее все забыть и простить и не сделал этого потому, что не мог отлучиться с корабля. Он верил в то, что она не может его не любить. И эта вера все сильнее укреплялась в нем, поддерживала его духовные силы, как бы фильтруя их, очищая от всего эгоистичного и недоброго, что жило еще в нем.
Кипарисов вздохнул облегченно, когда голубые снопы лучей осветили яйцеобразную, окутанную паром, окруженную кольцом гор бухту Безымянную. От ко-
рабля к берегу, как зыбкий посеребренный узкий трап, пролегла блеклая лунная дорожка.Став на якорь, почти вплотную к ледяному припаю, «Державный» перенес огонь прожекторов на похороненную в сугробах и наметах землю, на потревоженных, мечущихся, ослепленных птиц, разбивающихся насмерть о мачты корабля, а его сирены завыли призывно, долго, извещая людей о спасении.
В горах запылали жарче костры и с самодельными факелами в руках показались, бредя по пояс в снегу, люди. Матросы и офицеры с «Державного», свободные от вахты, во главе с Порядовым, которому Кипарисов охотно доверил командование как старшему в звании и представителю политотдела, вместе с солдатами радиолокационной станции помогали женщинам, детям, больным и обмороженным людям спускаться с круч, несли их на руках. Трагическое, незабываемое зрелище... Радостные возгласы и стоны... Грубоватая матросская шутка и теплый участливый взгляд.
Глухие толчки время от времени еще отдавались где-то в недрах острова, и порой с вершины то одной, то другой горы срывались в бухту каменные глыбы, волоча за собой снежные лавины. Долго висела игольчатая снежная пыль, серебря сырой, наполненный серными испарениями горячих источников, пронизанный жидким лунным светом воздух, в котором все происходящее казалось бредовым миражем. Жутко отражала свет черная маслянистая, тяжелая вода, хлюпающая у борта, освещенная вдоль ледяного припая одним из прожекторов, чтобы кто-либо в суматошной кипучке не оступился и не упал под лед. Скрипели и хрустели под тяжестью ног доски сходней. А люди, хмурые и стонущие, счастливые и воодушевленные, больные и здоровые, взрослые и дети, все поднимались и поднимались на корабль.
Все кубрики, часть кают и кают-компания были ими забиты. И вот, наконец, корабль вышел в море. Но победа уже не радовала. От беспрерывного напряжения офицеры и матросы «Державного» устали и помрачнели. Общее настроение передалось и Кипарисову, и он сам уже не мог радоваться удаче. А тяжелей всего было ему чувствовать рядом с собой неподвижно застывшего, как статуя, отстраненного от дел командира корабля.,
...Солнечный блик, как серебряная рыба, мелькал среди волн. «Державный» шел по чистому и спокойному простору океана. Вдруг Николаев, вынув руки из карманов, повернулся к Кипарисову и проговорил, казалось, обычным своим спокойным бархатным баритоном:
— Ипполит Аркадьевич, вы блистательно справились с задачей... Я всегда утверждал, что вы достойны командовать кораблем...
Кипарисов настолько был потрясен, что ничего не ответил, а Николаев уже, повернувшись к нему спиной, спускался с мостика. За несколько минут до того из кубрика на палубу поднялся Порядов. Он нагнал Николаева и, идя рядом, сказал:
— Послушайте, Олег Леонидович, нам надо хоть сейчас объясниться.
Николаев досадливо повел плечом, остановился и проговорил глухо, смотря куда-то мимо Порядова:
— Я напишу как коммунист объяснительную записку в политотдел...
Неестественно прямо держась, он прошел мимо Порядова и скрылся в люке.Порядов направился к другому люку, ведущему в кубрик. В кубрике его звали со всех сторон, к нему тянулись со своими бедами и заботами спасенные люди.
Порядова уже хорошо знали. Он со всеми успел побеседовать, пошутить, всех постарался успокоить... Это ему давалось легко, он чувствовал себя в родной стихии.
...Едва Николаев вошел в свою каюту и заперся на ключ, как силы покинули его. Он упал на койку и лежал, не двигаясь, прислушиваясь к прерывистым ударам сердца. Вот уже почти сутки он жил, как в тумане. Двигался, произносил какие-то слова, а сам только и думал, как бы не упасть. Сердце подвело его еще в ту минуту, когда он принял решение дать радиограмму Панкратову о невозможности выполнить приказ. Но тогда хватило каких-нибудь двадцати минут и двадцати пяти капель валерьянки, чтобы взять себя в руки. Однако едва он вновь поднялся на мостик, как прибыл приказ командующего. «Отстранить!..» — для командира корабля это обыденное, почти канцелярское слово прозвучало как страшный приговор. Стыд и возмущение, внутренний протест и отчаяние охватили Николаева,
когда он читал радиограмму Серова. На мгновенье даже пришла мысль не подчиниться приказу, скрыть его, рискнув всем, очертя голову двинуться в Безымянную бухту — пан или пропал, но только не такой позор... Однако Порядов уже заглядывал через его плечо.
— Вот так, Олег Леонидович, — проговорил он. И в голосе его не было сожаления. Николаев, даже не взглянув на Порядова, передал радиограмму Кипарисову. Сердце Николаева вдруг сорвалось с места, а руки и ноги словно налились свинцом. Вот с этой минуты он и погрузился в красновато-серый туман, все время плывший перед глазами. Сквозь туман он видел слова, которые записал в корабельном журнале, сквозь туман смотрел на море и скалы... и ни за что не хотел уходить в свою каюту. «Выстоять или если уж сдать, то на посту», — в этом было сейчас его единственное желание. Порой наступали короткие полосы просветления, и тогда жалость к себе захлестывала его и проскальзывала мысль, что он оказался бы прав, если бы Кипарисов потерпел неудачу. Но когда просветление длилось дольше, он, забывая обо всем, начинал волноваться за свой корабль так, как будто сейчас сам его вел.
Порядов и Кипарисов несколько раз пытались заговорить с ним, но Николаев не отвечал. Порой их слова проходили мимо него, порой он не находил достаточно едкого ответа... И только утром пришло решение держаться с официальным благородством.
...В каюте было полутемно. Николаев расстегнул китель. «Что же дальше?»—спросил он себя. «Дальше?.. Сейчас надо выздороветь и больше ни о чем не думать»... Он на ощупь нашел на столе коробку с таблетками снотворного. Проглотил одну, другую — без воды. Во рту появилась горечь. Но дотянуться до графина не было сил. Николаев стал считать про себя: один, одиннадцать, двадцать один... И тяжелый душный сон охватил его.
Николаев уже спал, когда в океане произошла встреча между «Державным» и «Гордым», на котором находился командующий. Серов перешел на «Державный», принял рапорт от Кипарисова, коротко расспро-
сил о состоянии спасенных людей и, никак еще не выказывая своего отношения к происшедшему, приказал проводить его к Николаеву. Отстранение дотоле всеми уважаемого командира было событием чрезвычайным и тревожным. Мысли о нем отступали на второй план, пока были в опасности сотни жизней, но сейчас судьба Николаева более всего волновала командующего. Как бы ни подтверждали факты справедливость его решения, надо было выслушать командира корабля. Серов даже мысленно не позволил себе сказать «бывшего командира».
Николаев не отозвался на стук командующего. Серов постучал сильней, дернул ручку. И тут послышался голос Николаева, сонный и жалобный:
— Оставьте меня в покое...
— Откройте! — требовательно сказал Серов и повернулся к сопровождающему его Кипарисову: — Вы свободны пока...
Дверь распахнулась. Из каюты вырвался смешанный запах одеколона и валерьянки. Николаев стоял у двери взлохмаченный, в расстегнутом кителе. Лицо его, обычно благообразное, обрюзгло и пожелтело:
— Вы, товарищ командующий? — вырвалось у него удивленно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70