Оживление его исчезло. Он молча подошел к пианино, поднял крышку. Провел пальцами по клавишам. Потом, не спрашивая разрешения, сел, взял несколько бурных аккордов...
Светов играл «Прелюды» Листа. Высотин вышел в спальню, сбросил лыжный костюм, надел брюки и китель и вернулся в столовую. Светов продолжал играть. Играл он не очень верно, слишком порывисто, свободно обращаясь с мелодией.
Высотин подошел к буфету, достал графин, рюмки. Обернувшись, спросил:
— Игорь, коньяк пить будешь?
— Буду. — Светов, оборвав аккорд, захлопнул крышку пианино. — Только у меня сегодня паршивое настроение.
— Вижу, садись к столу.
— Вино пить — не дрова рубить, — невесело пошутил Светов. — Где же Анна Ивановна?
— Дочку кормит. Но, я думаю, и нам с тобой есть о чем поговорить. — Высотин разрезал лимон и посыпал ломтики сахаром.
Светов поднял рюмку и вдруг спросил:
— Я в твоих глазах не походил ли порой на этакого, задорного петуха, который кстати и некстати кричит «кукареку»?
Высотин улыбнулся:
— Да как сказать, Игорь, иной раз ты действительно невпопад кукарекал — извини, что пользуюсь твоим определением. Но ведь это дело прошлое, — сказал он осторожно, ставя рюмку на стол.
— Да, прошлое. Теперь, пожалуй, прежде, чем кукарекнуть, подумаю хорошенько. — Светов нахмурился и добавил: — Только от этого не легче... — Он замолчал, теребя бахрому скатерти, будто не решаясь продолжать разговор.
— Не понимаю, Игорь. — Высотин положил ладонь на руку Светова. — А хочу понять.
Светов поднял голову. Глаза его подобрели. Он, казалось, в полной мере оценил дружеское расположение хозяина дома, однако тут же нетерпеливо высвободил гною руку из-под ладони Высотина.
Я и сам не нес понимаю, Андрей. — Он с сомнением покачал головой. Верней, кажется мне, что все понимаю, а как поступить, решить не могу. — И неожиданно закончил: — Знаешь, мне не очень хотелось и сегодня идти к тебе. Не встреть я тебя на улице, пожалуй бы, и не зашел.
Высотин полол плечами. Резкие повороты в разговоре и сам тон этого разговора не нравились ему. Он достал папиросу и закурил.
Ты не обижайся, Андрей. Странные у нас с тобой до сих пор складывались отношения. Всегда мы спорили, и всегда ты оказывался прав. Это ведь не очень приятно.
— Меня в этом винишь, Игорь?
- Я не виню, а только объясняю... Дай-ка и мне папиросу. — Он закурил. — Для самолюбия моего дружба с тобой не выгодна. — Светов вызывающе глядел на Высотина, нервно барабаня пальцами по столу. Высотин промолчал.
— Да, не выгодна, — повторил, вдруг раздражаясь, Светов. — И я даже решил сначала, что не буду к тебе ходить.
— Благо, что передумал, — заметил миролюбиво Высотин. Радостное ощущение от прогулки, от встречи со Световым все еще не покидало его. Сумерки заполняли комнату, сгущаясь до темноты в углах.
— Не в том дело — благо или не благо, а в том — почему, Андрей.
— Мне об этом спрашивать не полагается, — мягко сказал Высотин. Он захлопнул крышку портсигара, словно подчеркивая свое нежелание продолжать разговор в этом духе.
— Уклоняешься, ну тогда я сам Отвечу. — Светов порывисто дернулся, потушил папиросу и запальчиво пояснил:
— К одному товарищу приходят печалью делиться, чтобы посочувствовал. Ты для этого не подходишь. Ум у тебя выше сердца стоит. К другому погордиться идешь, лестное о своей особе послушать, — тут ты и вовсе ни к чему: очень уж трезво рассуждаешь. С третьим просто дурака повалять интересно. И для этого ты не годишься — строг.
Высотин подумал о том, как он дурачился на прогулке с Анной, и в глазах его вспыхнул веселый огонек.
— Что же для меня остается?
— Для тебя? Да все-таки немало. К тебе иду мысль свою, слово, характер проверять. Как кислотой пробую, настоящее ли золото.
Высотин рассмеялся.
— Ну, удружил. Спасибо за сравнение. Улыбнулся и Светов. Складки на лбу разгладились, и лицо его в сумеречной полумгле казалось теперь мягким и добрым. Голос звучал искренне и взволнованно:
— Ты уж прости, это я только наедине с тобой говорю...
Он придвинул стул поближе к Высотину.
— Ладно, вываливай свое золото. И рюмку допей, чего тянешь...
Светов, подняв рюмку, вертел ее в руке.
— Я начну, пожалуй, с личного, а ты постарайся за этим нечто другое увидеть. Идет? — Он по-приятельски чокнулся с Высотиным, глотнул коньяк и, жуя лимон, продолжал: — Вопрос первый. Почему я пришелся нашему начальнику штаба не ко двору?
Высотин пожал плечами. Начало было таким, что сразу же настораживало.
— Ты о том, что нет повышений на службе?
— И об этом.
— Тебе же в свое время предлагали идти старпомом на крейсер к Золотову, почему отказался?
— Знаешь сам, я не таков, чтобы право первородства менять на чечевичную похлебку. Высотин поежился.
— Ну и формулировочки у тебя, Игорь. Ведь это был путь верный и естественный.
— Не по моему нутру, Андрей, этот путь. И все это знали. Хотел начштаба, чтобы Золотов своим авторитетом меня подмял, а заодно и от строптивого командира корабля, с которым у него много хлопот, непрочь был избавиться.
Высотин знал, что начальник штаба, капитан 1 ранга Панкратов, недолюбливает Светова. Но кто же виноват?
— Панкратов, по моему глубокому убеждению, человек честный, — сказал Высотин после недолгого молочения,
Не пеняй на зеркало, коль рожа крива... Так что ли?
Высотину очень не хотелось обидеть Светова, но он не мог солгать.
- Может быть, и так, Игорь, — сказал он прямо.
— Не «может быть», а точно так! — как будто даже порлдовался Светов. — Только мне его расположения и любви даром не надо.
— Почему?
— Почему? — Светов на минуту задумался. Вспомнилось, как два года назад он впервые встретился с Панкратовым. Было это в биллиардной Дома офицеров. Играли и наблюдали за игрой все старые знакомые. Только один капитан 1 ранга, приземистый и широкоплечий, был никому неведом. Он стоял у стенки и хмурился, словно все происходящее здесь — и сама игра, и вольные шутки игроков — ему не нравилось.
Белые Скалы — город морской. Нередко сюда заходили корабли и приезжали люди из Владивостока и Советской Гавани. Никто особого внимания на мрачного капитана 1 ранга не обращал.
Светов, тщательно натирая мелом кончик кия, полушутя, полусерьезно развивал свои идеи о командирском таланте.
— По-моему в каждом офицере надо видеть будущего Ушакова или Нахимова в эмбриональном состоянии. Только тогда они и появятся. Я бы на всех кораблях, во всех штабах вывесил лозунги: «Дерзай, пробуй, открывай». Талант расцветает, если ему дают простор, и задыхается, если его зажимают в тиски.
— Позвольте, — вдруг перебил Светова капитан 1 ранга, стоявший у стенки. — А что вы, собственно, понимаете под тисками?
Светов усмехнулся, отложил кий. Спор он, пожалуй, предпочитал биллиарду.
— Все, что мешает развиваться таланту.
— Например, воля вышестоящих начальников, твердые правила, инструкции? — Капитан 1 ранга говорил самоуверенно и насмешливо, словно был убежден, что ставит Светова в тупик.
Но Светов ответил смело:
— Что ж, бывает и так. Одни только следуют правилам, другие создают новые.
Стук шаров внезапно прекратился. Вопрос был такой, что задевал каждого. Капитан 1 ранга отошел от стенки и проговорил:
— Спасибо за откровенность. Говорите вы красиво. Но только жизненный опыт меня научил: тот, кто много разглагольствует о таланте, просто претендует на какое-то особое положение. А на военной службе последнее нетерпимо. Этаким «гениям» я бы внушал ежедневно: научитесь-ка быть сначала скромным, исполнительным, дисциплинированным, точным. И этого хватит за глаза...
— Ну уж простите, не хотел бы я служить под вашим командованием, — вспыхнув, перебил его Светов.
— А ведь именно вам, пожалуй, как раз такой командир и необходим,— капитан 1 ранга оглядел биллиардную, столы, окутанные сизым табачным дымом, и,
видимо, решив, что здесь не место для долгих дискуссии, поклонился и, грузно шагая, вышел.
Светов пожал плечами. Он не придал большого значения словесной стычке с незнакомым офицером. Но тот оказался вновь назначенным начальником штаба соединения.
— Ты спросил меня, Андрей, — наконец заговорил Светов, — почему мне не надо любви Панкратова. Да потому, что он нас, командиров кораблей, любит, как нянька младенца.
— То есть? — лицо Высотина выражало искреннее недоумение. И Светов с оттенком сожаления пояснил:
— То есть пеленает по рукам и ногам. У нас предписание Панкратова, как евангелие для верующего. Поставь хоть что-нибудь под сомнение — и сразу в еретики попадешь.
— А тебе нравится в еретиках ходить и все под сомнение ставить. Эх, Игорь, Игорь... Хулить начальника штаба за то, что он твердо диктует волю командирам кораблей, — смешно. Нет, уж суди меня, как хочешь, но боюсь, что золото у тебя окажется низкой пробы.
Светов, цедя слова сквозь зубы, проговорил медленно:
— Насчет пробы не спеши, Андрей. Скажи лучше, чем штабные планы проверять?
— Опытом войны, прежде всего, конечно...
— Вот, вот, — перебил Снегов, — совсем по Грибоедову: «Суждении черпают из забытых газет времен Очакова и покоренья Крыма».
Высотин нахмурился.
— А ты чего же хочешь?
Светов сощурил и без того узкие глаза и произнес раздельно:
— Не пойми меня превратно. Опыт войны для тебя и меня — настольная книга. Это факт! Но я хочу, чтобы думали мы, военные люди, не столько о прошлом, сколько о будущем. — Он наклонился к Высотину и продолжал:— Атомная бомба, водородная и прочая. Это же не пшик! Мы служим для того, чтобы ко всему быть готовыми. Свое морское, флотское мы должны вперед двигать. Я верю в дело мира, но кто поручится, что завтра на нас не нападут. Какие тогда перед нами неожиданности встанут?! Что же, Панкратов эти неожи-
данности в своих планах предусмотрит? Или будем мы собственной шкурой расплачиваться за то, чего не предвидели?
Светов откинулся на спинку стула и замолчал. Высотин сам уже не однажды размышлял о том, что сейчас говорил Светов. Но размышлял, конечно, не в
пример хладнокровнее.
— Новое нам диктует каждый день боевой учебы, — сказал Высотин. — А наш адмирал Серов, если не ошибаюсь, об этом работу пишет.
— Хорошо, что пишет! — перебил Светов. — Но одни адмиралы, будь они хоть семи пядей во лбу, всего не предусмотрят.
— Какие же практические выводы, Игорь?
— Выводы нехитрые, Андрей. Поменьше пишите в штабе директив. Дайте каждому командиру корабля большее поле для инициативы, право и задачи решать и учебу строить не по шаблону. А потом поглядите, может быть, золотник, который он положит в боевой подготовке, отзовется на флотских весах пудом.
Светов замолчал. Медленно поднял свою рюмку и допил коньяк. Он видел, что произвел на Высотина впечатление, и давал ему подумать. А Высотин все больше хмурился. Он не был подготовлен к такому разговору. Есть ли у Светова за душой что-нибудь значительное? Или Игорь просто хочет обратить на себя внимание, снова, как когда-то, ищет путей, чтобы потешить свое честолюбие?
— То, что ты предлагаешь, все-таки очень туманно и расплывчато, — сказал, наконец, Высотин.
И до тех пор будет расплывчато, пока не будет возможности проверить мысли на практике. Разве не прав я, Андрей?
Может быть, з чем-то и прав, — неуверенно сказал Высотин.
Он встал и зажег лампу. Лицо Светова выражало страстное напряжение. Его глаза сверкали, на скулах перекатывались желваки.
— Я за то, — продолжал Светов, — чтобы перед командирами кораблей ставились трудные задачи, каких еще никто не ставил, и чтобы каждый, иначе ему голову с плеч долой, — выполнял бы их. Пусть по-раз-
ному, по-своему, не по стандарту. Военное искусство, как и всякое искусство, не терпит трафарета.
Высотин потер лоб рукой. Все, что говорил Светов, было ему по сердцу. И все же, пока не было ясно, какие конкретно новые требования ставить, он не мог поддержать своего бесшабашного друга.
— Знаешь, Игорь, — сказал Высотин, — все-таки при Панкратове штаб работает, как выверенный хронометр. А ты пока, извини, только бросаешь песчинки в механизм.
— Этот хронометр показывает вчерашнее время, — буркнул Светов.
Высотин вздохнул, долго молчал.
— Не знаю, часов с другим временем пока не имею,— наконец сказал он, — давай-ка по этому поводу просто больше думать, Игорь, давай поверим, что еще сотни и тысячи офицеров наших об этом думают. И о том, что родится у каждого из нас, расскажем или напишем людям, решающим дела в больших масштабах.
— А на ближайших учениях «Дерзновенному» дадут стандартную рядовую задачу. Вот и отличись! — вырвалось горько у Светова.
«Отличись, во что бы то ни стало отличись. Как много Игорь портил себя этим», — подумал Высотин и неожиданно для себя назидательным тоном сказал:
— Что же, н пашем деле приходится решать и всякие мелкие задачи,
И глазах Светова зажглись злые огоньки.
— А учить надо не тому, что легко, — это и так сумеют, а тому, что трудно, — отрубил он, видимо, считая разговор оконченным.
Он поднялся из-за стола и протянул Высотину руку.
— Прощай, Андрей! — Ты куда?
— Думаю к Меркулову, начальнику политотдела.
— А к нему зачем?
— А затем же, — Светов усмехнулся. — За советом. Говорят, он не умиляется нашими порядками.
— Ты что же, на меня обиделся?
— Нет, даже благодарен. Проверил, что золото в кислоте не растворяется. И ссориться с тобой не хочу. Только сегодня я ведь по делу приходил.
За Световым захлопнулась дверь.
В столовую вошла бабушка Анфуся и стала убирать со стола посуду. Ставя графин в буфет, осуждающе бурчала: «Тоже мужчины, шумели много, а вино-то почти не пили». Взяла тарелку с оставшимся лимоном, сказала Высотину: «А это я к чаю подам». Высотин не ответил. Сквозь щели неплотно прикрытой двери он видел, как Анна укачивает дочку. Он вошел в спальню.
— Дай-ка мне Ниночку понянчить, ты, видно, устала.
Анна с улыбкой смотрела, как Андрей неумело взял дочку на руки, прижал к груди и, когда та вдруг заплакала, зачмокал смешно губами. «Как он ее любит,— подумала растроганно Анна и тут же все испортила, спросив себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70